Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной

• Название: Каждый раз весной
• Автор: Юрий Карабчиевский
• Жанр: Советская классическая проза

Герой-рассказчик повествует о самом естественном и самом печальном факте человеческой жизни — об умирании родного и любимого человека…

---

В это время младшенький принес мне тапочки, погладил меня по плечу: «Давай, расслабляйся…» Я слушал, расшнуровывая ботинки. Сказал: «Здорово. Прочтешь мне оригинал, я хочу послушать звучание. Потом, попозже…»

Я вымыл, руки. Часы щелкнули. Пропущен был второй (или третий?) момент… Мы сели за стол, все вчетвером. Выпили по первой — с приездом. Я обвел взглядом тесное пространство вокруг и подумал: как все-таки здорово жить — не просто среди любящих и любимых — среди красивых людей. Самая красивая женщина из всех, каких я когда-либо встречал в жизни, постоянно обитает в моем пространстве, протяни руку и тронь — вот она. И дети… Вовсе не обязательно было такому со мной случиться. Могло быть иначе — и была бы другая жизнь, и совсем иное было бы качество у той, другой жизни — среди некрасивых… Не вполне благородное рассуждение, но ведь верное? Ты так не считаешь? Семья, уют, гнездышко, крепость — это, конечно… Но сколько моих запоздалых подростковых комплексов и сколько жизненных неудач скомпенсировались как бы враз и заведомо одной этой надежной, постоянной наличностью… А ведь это не само собой разумелось, это, я бы даже так сказал, для меня было странной удачей, случайным, ничем не заслуженным подарком судьбы… Или даже так: быть может, теперь, сегодня, я хотя бы отчасти и заслужил, наработал… Но тогда? В юности?

Может быть, то, что я сейчас скажу, не покажется тебе оттуда, сейчас, таким уж нелепым.

Разгадка, наверное, в том, что тогда и теперь — эти несовместимые наши понятия — для Судьбы существуют одновременно или даже могут меняться местами. Я думаю, ты подтвердишь, что я прав, ты теперь это знаешь на собственном опыте, ты ведь уже существуешь в такой временной реальности… Так или нет? Будем считать, что так… И тогда, тридцать лет назад, мне было дано за теперь. А могла быть и другая арифметика, ты знаешь — какая. Не такая лестная и романтичная, безо всякого учета моих грядущих заслуг. Просто так, на пустом месте: одно дано, а другое отнято. Или еще: дано одно и дано другое, такое, что и не предположишь, узнаешь — не зарадуешься… Ты спросишь: в чем же оно, другое? Говоря, говори… И еще ты скажешь: можешь не отвечать, я знаю и так, не слепая, наблюдала вас все эти годы, ты всегда вел себя как тряпка, и не кричи на меня, я могу хоть один раз сказать тебе то, что думаю. Ну, ладно, не будем об этом, ты всю жизнь подчинил, приспособил, твое мнение ничего не значило, ты никогда не решал и все позволял, и не будем, хватит, хватит, все, давай о другом; вот Клава, соседка, принесла будильник, одинокая женщина, жалко ее, там ничего сложного, есть у тебя минута, взгляни, вот отвертка и пинцет — я сейчас принесу — маникюрный, годится?.. Нет, мать, ты так легко не отделаешься, потому что в таких простых категориях эта ситуация не описывается. Когда имеешь дело с личностью, банальность заведомо неверна. Ты забыла одну небольшую деталь. Ты забыла любовь. — Понятно, понятно… — Нет, не спеши. Ты забыла любовь. А любовь, мать, в моей судьбе — это только часть неразлучной пары: любовь и смерть. Да нет, упаси Господь, не физическая или, скажем так, не непременно физическая, но душевная — точно. Взаимное уничтожение личностей. Аннигиляция. И взаимность эта относительная, взаимность — неполная, тут как раз и выясняется, кто сильней, кто слабей, а главное — кто материальной, реальней.

Ах, сынку, как ты любишь все усложнять. Ты сейчас скажешь то же, что я, но немножко выспреннее, другими словами, мне непонятными, и получится вроде иначе, умнее. Давай лучше не будем об этом, живи, как знаешь… Мне главное — чтоб было тебе хорошо…

Уже все друг другу все рассказали, коньяк выпили, перешли на «продукт», и будильник в мозгу перестал щелкать — отчаялся, без толку. И тогда мне сказал Любимый Голос — не в моем воображении, наяву: «Позвони, что же ты, она ведь знает, что ты приехал, сынок называется…» Это было снятие заклинания. Я отмер мгновенно. И вроде бы хмель прошел, и руку сразу же потянул к телефону, и не успел дотянуться — ты позвонила сама.

Я уверен, этот твой звонок, мой незвонок, и решил все дело.

Тут ведь и всегда существовала такая зависимость… Тут было важно, кто кому позвонил. «Кто» — был просителем, «кому» — давателем. Позвонил — значит, есть что сказать, а иначе — зачем? «Ну, что новенького?» — спрашивала ты, и если я был звонивший, то вспоминал, напрягался, рассказывал что-нибудь, пусть несущественное, но непременно с какими-то подробностями, отдавал долг, заполнял паузу — оправдывал звонок. А если я был звонимый — отвечал удивленно, кратко и как бы отрицательно: «Ничего! Что может быть нового? Все в порядке». — То есть все как всегда, тяжело и сложно, работа, заботы, усталость, нездоровье, безденежье, так что не жалуйся, нам еще хуже… Оттого ты так не любила звонить сама, все ждала до последней минуты, пока хватало терпенья. Вот и в этот, последний раз. Хорошо, ты спросишь, ну а я-то, по какой причине? Ладно, если бы еще забыл, — так нет же, ни в коем случае, помнил в любую минуту, с первого мига, когда спрашивал, слушал и когда отвечал, когда поднимал рюмку и чокался, и пил — помнил, и ел — помнил, и мысленно, в ответ на каждый щелчок тянул руку и набирал номер… Что же мешало?

Сейчас попробую тебе объяснить. Это будет трудно, но я попытаюсь. Нет. Тут не будет самооправдания, уж скорее напротив. Ничего уважительного, ничего достойного. Ты будешь довольна. В том смысле, что окажешься опять права. Я просто боялся. Да нет, не гнева и не враждебности, так мелко и глупо мы не плавали, но какой-то потери, пусть небольшой доли благ, мне предоставленных. Я три недели отсутствовал, я вернулся, меня любили, во мне нуждались, по мне соскучились. Я был окружен добром, теплом, пониманием. Не было в мире ничего другого, подобного этой крохотной кухоньке, этому замкнутому пространству, заполненному мужественной, зрячей, надежной, суровой несентиментальной любовью… И вдруг, представь, я разрываю этот континуум, эту органическую непрерывность и говорю: «Извини, подожди минутку, я должен позвонить…» Я даже не сказал бы, кому, это как-то у нас не очень водилось, теперь я могу признаться. Это резало слух, заменялось псевдонимом или пропуском… Ну, ладно, неважно. И не думай, что возникла бы враждебность, обида или хоть какой-то намек на протест — ничего подобного, все бы осталось как было. Но само собой, но согласно своей природе, не терпящей, не вмещающей твоего присутствия, инородного, в принципе несовместимого… эта непрерывность была бы разорвана, не осталась бы прежней. Но тогда, ты скажешь, и мое присутствие — инородно хотя бы в той, пусть неглавной части, где мы с тобой, я же сам говорил, совпадаем… Да, ты права, это, видимо, так. За все в этом мире надо платить, я, наверное, как раз и заплатил — тобой, то есть той своей частью, в которой мы с тобой совпадали…

— Да, — сказал я, — привет, мам, я как раз собирался, честное слово. Да, часа полтора назад (три как минимум). Ну, как ты? Неважно? Хуже, чем раньше? А что именно? Не бери в голову. Нового? Да что ж нового? Ничего нового. Все — так же. Давай, держись, завтра утром приеду. Все. Пока.

Я слышал ясно, как тебе было плохо. Да ты и сказала: «Я думала, уже тебя не дождусь…» Правильно думала. Я уверен, именно в этот момент, в те самые полторы минуты, твоего звонка, моего незвонка, когда в ответ на твой угасающий — было же слышно! — смертельно тоскливый голос я с нетерпением отмахнулся, чтобы вернуться в уют и тепло, в юмор и правду, в прямоту и суровость… В этот как раз момент, я уверен, нас с тобой окружающее поле смерти и втянуло задним числом, обратным назадом в круг моей, все еще продолжавшейся жизни — желтое румынское пальто с меховой подстежкой, как раз нужного мне размера. Написанное от руки объявление, как бумажный голубь, впорхнуло в прошедшее время и пятью или шестью часами раньше прилепилось к кирпичной стене универсама, шелестя осьминожьими лепестками…

«Видишь, надо было тебе раньше подумать. Я даже удивилась, что ты не звонишь, такой вроде внимательный сын, такой переживательный… Ну, как она? Да, мне тоже так показалось, когда она позвонила днем. (Да, ну конечно, звонила ты… в мое отсутствие обратных звонков вообще не случалось, мне ли на это сетовать, когда сам… но речь сейчас не об этом). Да, что-то неважно. Завтра поедешь. Слушай, вот я оторвала объявление… Ты же у нас совсем раздетый…»

Первый раз наутро я позвонил тебе в десять часов, хотел спросить, что купить по дороге. Соседка Клава, если не врет, разговаривала с тобой без четверти десять. Значит, именно в эти пятнадцать минут… Я подумал, быть может, ты вышла за хлебом. Дальше булочной ты же никуда не ходила, все продукты приносили соседи, но в булочную, десять шагов от подъезда, могла выползти. Конечно, я подумал не только это, то, другое, тоже подумал, но, понятное дело, не позволил себе додумывать. Второй раз — в двенадцать, когда мы вернулись, я уже был в румынском пальто, будто на меня специально сшитом, удобном, дешевом… На меня оно нарочно и было сшито, во всяком случае, для меня предназначено — именной, индивидуальный тест, последняя проверка на вшивость… Мужик сказал: «Сто сорок — сто пятьдесят». Чисто российский способ вести дела. Кто же даст сто пятьдесят, если можно сто сорок?