Юрий Карабчиевский - Каждый раз весной

• Название: Каждый раз весной
• Автор: Юрий Карабчиевский
• Жанр: Советская классическая проза

Герой-рассказчик повествует о самом естественном и самом печальном факте человеческой жизни — об умирании родного и любимого человека…

---

Мы выходили на лестничную площадку, он выкуривал сигарету, крепко сжимал мои плечи, сантиментов у нас здесь не полагалось, ты знаешь, напарывалась не раз, — и сбегал по ступенькам.

Той ночью стоны начались еще в коридоре, я их услышал из палаты, вышел, увидел: прямо на каталке, вниз головой лежит огромное неподвижное тело, накрытое одеялом, и две ступни, тоже огромные, и все-таки вроде бы женские, торчат за край каталки и за край одеяла. Никого, разумеется, рядом не было. Я пошел за чистой простыней, вернулся в палату, снова вышел, постоял, послушал, подошел, спросил: «Болит?» В ответ раздалось звериное мычание. «Что болит?» Одновременно со стоном промычалось почти по-человечески: «Все!» Я пошел в ординаторскую. Худая длинная девка с сухими губами завязывала на спине тесемки халата. Тонкий стакан в подстаканнике с крепким чаем — сама заваривала, кипятильником, — стоял на столе, на салфетке лежал бутерброд. С сыром. Я пробормотал скороговоркой все пришедшие на ум извинения, попытался даже улыбнуться по-свойски. С таким же успехом я мог извиняться и улыбаться фонендоскопу, висевшему тут же верхом на спинке стула. «В чем дело?» — «Тут в коридоре больная…» — «Ну?» — «У нее…» — «Что?!» — «Боли». — «Ну?» — «Сильные непрерывные боли, возможно, полиневрит.». — «Вы врач?» — «Нет, но сильные боли во всем теле и, видимо, кожа… Может, вколоть анальгину?» — «Ого, вы не только ставите диагноз, вы еще и назначаете лечение. Забавно». — «Слушайте, ну какое же это лечение — анальгин?» — «Ах, вы даже точно знаете, что такое лечение, а что не лечение? Вы родственник? Из какой палаты? Вот и идите к своей больной, в ординаторскую вообще нельзя посторонним!» — «Как вас зовут?» — «Жанна Максимовна. Что еще?» — «Видите ли, Жанна Максимовна, пятнадцать лет назад в этой самой ординаторской… когда вы еще, наверное, учились в школе… я был уже никаким не посторонним, а очень даже своим человеком». — «Да?» — «Представьте себе, да». — «Что же вы здесь делали? Так все-таки врач?» — «Работал. Не врач. Неважно. Неужели вы считаете всерьез, что для того, чтобы прописать анальгин, надо десять семестров слушать лекции и сдавать экзамены?..»

Я вышел, прошел как можно быстрее мимо стонущей кучи, вернулся в палату, проверил, ты была сухая, частое дыхание прерывалось долгими мертвыми паузами. Я вначале радовался, мне казалось, что эти паузы означают возврат к норме, спокойствие, жизнь. Пока мне не разъяснили, что это, наоборот, — знаки приближающегося конца, пустоты, провала. «Чейн-Стоксово дыхание»- отдельная глава в патологоэстетике двадцатого века. Долгое время это было синонимом смерти Сталина, так и книги смешные стали называть про те времена. Но вот вспомнили, что и Лев Толстой… Да и многие, многие другие, ясное дело, не для Сталина же этот симптом специально так красиво назвали. А все-таки странно думать, что и Лев Толстой, и Сталин были одинаково внутри устроены и даже умерли от одной и той же болезни. И ты — тоже.

4

Странно думать, что самое странное в мире — это и есть самое страшное. О чем страшнее всего думать? О том, о чем думать вообще бессмысленно, о том, что в принципе не может вместиться в наше сознание.

Вот скажи, меня очень мучает этот вопрос, там, где ты теперь, существуют ли какие-то границы и контуры? Стены, пол, потолок, входы и выходы, начала, продолжения и концы? Или только аморфное, само в себе растворенное пространство? Абсолютно не у кого спросить. Не полагаться же всерьез на фантазии Данте, такого мы и сами насочиняем с три короба, и даже терцинами, если надо. Даниил Андреев? Допустим. Но этого — я все равно у него не понял. Ограничено ли тамошнее пространство или так же безгранично, бесконечно, как здешнее?

Здешнее-то ведь бесконечно, ты знаешь об этом? А если знаешь, то понимаешь ли, как это страшно? Этот страх Бесконечности сопровождает меня всю жизнь, он страшнее страха смерти, клянусь, страшнее. — Не спеши, послушай, ведь если Мир бесконечен — а он не «если», он бесконечен, — то значит, в нем существует все, понимаешь, все! И люди с собачьими головами, и собаки с людскими, и ведьмы, и черти, и змеи-горынычи, и кентавры, и вампиры, и… глупо перечислять. Все, на что способно воображение, все, что было выдумано людьми за всю историю человечества, — это ничтожная часть того, что уже есть в бесконечном мире. Вот же, по Даниилу Андрееву, существуют вполне реальные «даймоны», — воплощенные герои литературных произведений. Значит, и остальные существуют тоже. Все, что помыслилось, — существует, но и еще — любое другое, потому что при бесконечном числе вариантов вероятность существования чего бы то ни было в сочетании с чем бы то ни было — равна единице. То есть — стопроцентная вероятность. В этом всемире (я, конечно, имею в виду Вселенную), в этом мире не только возможно — в нем все уже заведомо есть. А тогда… ну да, ты, конечно, догадываешься, к чему я клоню. Я опять — к тому же. У меня ведь, в сущности, одна мысль. Ну да, выходит так, что всякое творчество имеет лишь сугубо локальный, мгновенный смысл. Потому что бесконечное число вариантов предполагает и бесконечное число повторов. Да, — говорят нам, «Анну Каренину» можно было бы теоретически написать простым перебором букв алфавита, но число вариантов при таком переборе вышло бы… и пугают нас (или, напротив, успокаивают) безумным числом. Но что такое безумие любого числа перед безумием Бесконечности, для которой любые гигантские числа — ничтожны как, атомы… Успокойтесь, ребята, вам придется признать… что «Анна Каренина» была написана задолго до Льва Толстого, одновременно с ним, после него, вместо него, другим Толстым, Алексеем, Николаем, Анатолием, Иваном, вообще не Толстым, а Давидом Пушкиным, Сашей Гоголем, Мустафой Гомером, Эрих Мария Пикулем — раз Природе, Вселенной, Бесконечному миру доступно перебирать все варианты. И все, что я сейчас говорю, уже где-то, вне всяких сомнений, сказано, и то, что я, даст Бог, напишу — написано и прочитано, и забыто, и вспомнено, и одобрено, и осуждено, и отброшено, и осмеяно, и уничтожено, и снова забыто. И за эту книгу уже дали премию имени Иеронима Босха, Трофима Лысенко и Джимми Картера, за нее уже посадили в тюрьму, расстреляли, повесили, уже не обратили никакого внимания, отказались издавать, купили и выбросили, и перевели на семьсот языков, и навеки прокляли имя автора. Понимаешь? Бесконечное число вариантов означает, что все они где-нибудь есть, а тогда наша жизнь и всякая деятельность, уж и так подозреваемая нами в бесцельности, оказывается на сто процентов смешной и бессмысленной.

И кремлевский мечтатель напрасно
Вешал на уши злую лапшу
Ходокам и научным фантастам,
И напрасно я это пишу!..

Но представь, это даже не самое страшное. Самое страшное — не следствие бесконечности, не вытекающие из нее неприятности, но первичная Собственно Бесконечность, сам факт безусловного ее существования, которое ведь смешно оспаривать, с которым приходится тихо мириться нашему в принципе конечному сознанию. «Звездное небо над головой…» Непонятны мне эти восторги Канта. Ужас вызывает у меня вид звездного неба — если, конечно, я не просто смотрю, но задумываюсь хотя бы на минуту. «Звездам числа нет, бездне — дна». И этот — туда же. Да, действительно, нет числа! За теми звездами — другие звезды, за ними — еще, а за теми — еще. А потом? А потом еще и еще. А за теми? Новые. А за ними? Другие, ведь ясно, что это именно так, что конца действительно быть не может, потому что всякий конец — начало чего-то другого. Но и жить с этой мыслью никак нельзя. Нет, не с мыслью, мысли возможны любые — нельзя жить с таким ощущением, чтобы жить, надо жить без него. Я думаю, профессиональные астрономы и физики должны специально тренироваться, вырабатывать иммунитет против бесконечности, как врачи — против человеческих страданий…

Ночью ее ввезли в палату две молоденькие сестры-практикантки, сгрузили, почти сбросили с железной каталки на железную койку и оставили этот сгусток наедине со мной. Старушки спали, ты как всегда… Лицо ее не было лицом женщины, но оно и не было лицом мужчины. Звериный оскал выпирающих крупных зубов, круглые волчьи затравленные глаза… и огромное, бессмысленное красное тело, грязная мокрая тряпка между ног, жаркие огненные озера гниющих пролежней… Так она и лежала неподвижно, до самого нашего с тобой конца… Я не мог с ней справляться один, я звал на помощь няньку или даже медсестру, если не было няньки. Они переставали меня любить, они начинали меня ненавидеть… Но все это было, к счастью, недолго, нам с тобой тогда оставалось уже суток трое, не больше.

Чтобы выжить и остаться в своем уме, надо правильно выбрать себе Вселенную, подходящий размер жилого пространства. Какая Вселенная тебе по душе, в такой и живи. Оказалось, мне нужно совсем немного, даже этой страны многовато, чересчур велика. Достаточно ее европейской части, Московской области, да просто — Москвы. Заграница, о которой я всю жизнь мечтал, оказалась для меня уж и вовсе лишней. Посмотрел, удивился — и сразу обратно… А потом уж и не удивлялся, а только — скорее обратно…