Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

• Название: Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
• Автор: Андрей Белый
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01088-5, 5-275-00928-3

Андрей Белый вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В третьем томе Собрания сочинений два романа: «Московский чудак» и «Москва под ударом» — из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Не спи.

— Не скули!.. Догонял:

— А в полиции скажут — что? Тут же давал объясненье:

— Крамолой занялся?

* * *

Раздался звонок: Вишняков.

Не дав слова сказать, — на него опрокинулся Грибиков: так разгасился, что даже не спрашивал, ради чего он явился, в часы, когда добрые люди уже высыпаются.

— Вы-то чего? Чего чванитесь?

— ?

— Вздернули к небу крестец и по этому поводу забарабанили, взявши литавру, как нехристь какой?…

— Вы напрасно: я взял ту литавру взывать о спасенье: имеющий уши да услышит.

— Крещеный вы? А?

Но, заметивши, что Вишняков не в себе, — любопытствовал:

— Вы — косомордый — с чего же? Лица на вас нет!..

Вишняков — так и так: «енерал» над бумагами сидоровою козою махает; и тряпки кусает; тут Грибиков впал в рассуждение.

— Вы больше бога не будете: милостью он, милосердый, богат; а зазнаев — карает, захочет — пупырыш не вскочит; чего суетитесь? Пошли бы вы спать; захотели с уставом своим в монастырь позвониться чужой; позвонитесь, — с квартиры под ручку вас выведут; и — справедливо: не суйтесь!

И свел рассуждение это к литавре. На что Вишняков возразил:

— Вы скажите, что есть человек?

— Человек? — потрепал бородавочку Грибиков, — вот что он есть: — поглядел на свой палец, — стоят тебе вилы; на вилах-то — грабли; на граблях — ревун: на него сел — сапун; под ним — два глядуна; на них — роща; а в роще-то, — карле кивнул с подмиганцами, — свиньи копаются.

Палец понюхал.

— А я вам скажу, — Вишняков своим чтеческим голосом вышипнул, — тот человек, кто других выручает.

Словами взопрели; и долго решали: идти, не идти на квартиру профессора; и — поднимать ли Попакина, или оставить до утра дознанье, зачем «енерал» ни с того ни с сего заскакал с обтиральною тряпкой в зубах среди пыли и всякой бумаги; совет — не соваться к профессору (еще и выведут) явно созрел в уме Грибикова после зимнего странствия с книжками в эту квартиру, ведь взяли под ручки и — вывели, слова не давши сказать:

— Я лет двадцать на эту квартиру гляжу: нагляделся. Все то, что случается там, мне весьма непонятно.

А все же, надевши картузик и карлу под мышку, — пошел Вишняков: карлик праздновал труса: душа ушла в пятки; а Грибиков только качал головой:

— И куда вы такое идете, — на этих на ножках? Совсем паучиные ножки у вас!

Побежали через двор, точно земли горели под пятками; Грибиков вслед им глядел, рот разиня, глазами захлопав, руками во тьму разводя.

Впрочем, тьма прояснилась: петух там пропел.

21

Пусть мученье: зачем задразненье в мученье? Не мучайте, — просто убейте: не мучайте, — слышите ли!

Так нельзя!

* * *

Мы профессора бросили в пасть негодяю; ему он ответил с достоинством.

— Явное дело, приехал сюда я, чтоб выжечь следы мной открытого; в целом — открытие — здесь, — показал он глазами на лоб свой, глаза подкативши под веко:

— В моей голове. Но его оборвали:

— Довольно болтать. Он — не слушал:

— И нет на бумаге: бумагу вы можете взять, — не открытие. Все я предвидел. |

— А это — предвидел?

Был схвачен за ухо, — рукою, изящной такой:

— Оторву!

И вавакнул от боли, как перепел:

— Нет!

Тут, почувствовав вдруг затолщение носа, — воскликнул:

— Живем, говоря рационально, мы низменной жизнью

горилл, павианов, гиббонов.

Губа стала сине-багровой разгублиною:

— Я прошу вас не бить меня!

Под черепными костями вскочил ахинейник:

— Я… я… с собственной дочерью сделал — вот что. — Всею позой спохабил Мандро.

— Вы открытия, батюшка мой, — не получите… Крепкая пауза.

Чмокнуло по паузе этой; расчмок был расшлеп белых пальцев о губы и нос; странный чмок: что-то вроде неистового поцелуя с раскусом губы; стало парко от боли; да, так надзиратель не бил!

Рот раскрыл, но — дыра зачернела во рту; плюнул зубом и лицо; истязатель смеялся с подшарками — красной пошлепе; и взором, жестким до нежности, до восхищенья над тем, кого мучил, парил; точно мучил обоих просунутый через дыру лицевую из тысячелетий «Мандлоппль», — жрец кровавый и опытный.

— Да, патентованный я негодяй… вы — ученый — ха-ха — патентованный — что же? — открыл перочинный свой ножик, — давайте попробуем, как патентованный ножик задействует над патентованным мясом.

И тут же пал в кресло; и — тяжко дышал: точно били его, а не он; а профессор раздувшимся носом и толстой губою в кулак на него посмотрел; как не мог он понять, что чудовище в это мгновенье сидело вполне безоружным? Один бы удар молотка; и — все кончено!

Нет!

Он — ударить не мог: в совершенном безумье решил он, что словом воздействует, спор философский затеявши: властью идеи хотел покорить павиана, поставленный, — ясное дело, — в условия доисторической жизни; мелькнуло на миг лишь:

— Схватить, не схватить?

И казалось, что в двери появится момент клычищем и космами черного волоса.

* * *

Миг был упущен.

Горилла, схватив молоток, от испугу, что им могла быть она шлепнута, прянула ловким прыжком и зажомкала крепко под мышкою голову; но голова все старалась ее подбоднуть; не глаза, жучьи норочки, бросились в поле сознанья на этом скакавшем, бодавшемся, фыркавшем теле.

В ответ на возню раздавался отчетливый дребездень в дальнем буфете.

Горилла, вцепившись в кривую распухшую рожу с разорванным ртом, все старавшуюся повернуться, — плевала.

А рожа кричала:

— Я верю — в сознанье, — не в грубую силу! Ее повалили.

О пол брекотали, выискивая поболючее место; подпрыгивала; после срухнула, брюкнув:

— Где люди свободны и где есть история?…

Делала кровью вокруг себя дурно и грязно, несяся сознанием в каппа-коробкинский мир. Став в передней, услышали б:

— Брыбра.

— Бры.

— Брыбра.

Тяжелый звук, — страшный: в буфете же «брень» — отзывались стаканы; седастые роги кидалися долго над красною «брыброй»; в борьбе сорвалась борода приставная.

22

Вот — связаны руки и ноги; привязаны к креслу, тогда запыхавшийся, густо-багровый мерзавец устал; а избитый повесил клокастую голову.

— Полно, профессор, — сдавайтесь!

Охваченный непоправимым, разорванный жалостью, понял, что — силы его покидают:

— Покончимте миром!

Молил — не лицо уже: просто пошлепу оскаленную (кровь сплошная; и — жалкая дикость улыбки безумной) Заметим, что стоило б только сказать:

— Здесь, — в жилете: зашито! И — все бы окончилось.

Связанный, брошенный в кресло — над собственной кровью — имел силу выдохнуть:

— Я перед вами: в веревках; но я — на свободе: не вы, я — в периоде жизни, к которому люди придут, может быть через тысячу лет; я оттуда связал вас: лишил вас открытия вы возомнили, что властны над мыслью моею; тупое орудие зла, вы с отчаяньем бьетесь о тело мое, как о дверь выводящую: в дверь не войдете!

Тут стал издавать дурной запах: тот запах был запахе крови.

В испуге Мандро привскочил, потому что представилось если открытия он не добьется, то он — здесь захлопнут, как крыса.

— Вы знаете ли, что такое есть жжение? И жестяною рукою схватил, как клещами:

— Свеча жжет бумагу, клопов: жжет и глаз! Быть же тому — ужасно!

Закапы руки и закопты руки стеарином: пахнуло на руку отчетливым жогом; к руке прикоснулось жегло.

— О!

Не выдержал.

— О!

Детским глазом не то угрожал, а не то умолял: и казалось — хотел приласкаться (с ума он сошел)!

Тут в мозгу истязателя вспыхнуло:

«Стал жегуном!»

Но он вместо того, чтобы свечку отбросить — жигнул; и расплакался, бросивши лоб в жестяные какие-то руки. И комната вновь огласилася ревом двух тел; один плакал от боли в руке испузыренной; плакал другой от того, что он делал.

Огромною грязною тряпкой заклепан был рот.

Со свечою он кинулся к глазу; разъяв двумя пальцами глаз, он увидел не глаз, а глазковое образование; в «пунктик», оскалившись, в ужасе горько рыдая, со свечкой полез.

У профессора вспыхнул затоп ярко-красного света, в котором увиделся контур — разъятие черное (пламя свечное); и — жог, кол и влип охватили зрачок, громко лопнувший; чувствовалось разрывание мозга; на щечный опух стеклянистая вылилась жидкость.

Так делают, кокая яйцы, глазунью-яичницу.

Связанный, с кресла свисал — одноглазый, безгласый, безмозглый; стояла оплывшая свечка; единственным глазом он видел свою расклокастую тень на стене с очертанием — все еще — носа и губ; вместо носа и губ — только дерг и разнос во все стороны; тыква — не нос; не губа, а — кулак; вместо глаза пузырь обожженного века; на месте, где ноготь. раздробленный, — бухло, рвалось, тяжелело.