Андрей Белый - Том 4. Маски

• Название: Том 4. Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01089-3, 5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В четвертый том Собрания сочинений включен роман «Маски» — последняя из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Что?

— Все.

* * *

— Ставка, армия, — ну-те, — судопроизводство, Россия, Германия, Франция, Англия: все!

Десять пальцев разинулись:

— Мы возьмем власть! — десять пальцев зажалися.

— Ясно?

И кепку надвинувши, руку засунув в карман, Никанора Иваныча — носом на землю с луны он швырнул; и — пошел с перевальцем, обидным таким: под ворота.

Тут щелкнул подъезд: точно мыщерка, —

— черная дамочка — с плоским листом, как у кобры, конечности, а не с полями увенчанной черным пером черной шляпы, закрыв лицо муфточкой —

— вылизнула, —

— как змея, —

— на змеящемся

хвостике, — а не на шлейфе.

— Куда, Леонорочка?

Бледный, как мел, подбородок ее показал — лишь улыбку: безглазую; черным пером черной шляпы боднула, как козочка: преграциозно:

— Не спрашивайте!..

— К офицеру, —

— как эхо, —

— в мозгу Никанора мелькнула откуда-то шалая мысль.

Муж не знает, — куда.

До нее ль?

* * *

Трески трестов о тресты: под панцирем цифр; мир — растрещина фронта, где армии, —

— черни железного шлема, —

— ор мора:

— в рой хлора;

где дождиком бомб бьет в броню поездов бомбомет; и где в стали корсета одета — планета!

Терентий же Тителев, встав с Фелефоковой лысины, перетирая сухие ладошки, все это — в бараний рог выгнет! Как если б из серого неба над серою Сретенкой, ревом моторов и лаем трамваев отвеявши небо, провесилась над дымовою трубою бычиная морда —

— и бзыком, и мыком!

* * *

Не вынесши ассоциации, бросился брат, Никанор, через Двор, за забор; но и тот дом дубовый, и этот дом с розовым колером, угол забора и купол собора, и трубы, и улицы — с окнами, стеклами, с каменной башнею, — вовсе не то, чем молчали, а то, чем вскричали в распухшие уши:

— Мы рушимся, —

— ррррууу: —

— это «Скорая помощь» проехала…

Поздно спасать!

Да и нечего, все — развалилось.

Сестра

Серафима Сергеевна Селеги-Седлинзина бедно жила: и ходила на службу: в лечебницу; ростом — малютка; овальное личико — беленькое, с проступающим еле румянцем: цвет персиков!

Ветер — порывистый, шквалистый, шаткий; калошики, зонтик — пора! И — несется: кой-как, через двор, под воротами, — одолевать серо-карий забор, закричавший под ветром, под палевый домик; ух — рвет! Покраснел кончик носа! Винтяся, с бумажкою свитыши пыли играют, ввиваяся за угол; от трех колов — рвет рогожу под домом, где писарь лентяит в пустом помещении (часть разошлась по Москве, чтоб висеть на подножках трамвая).

Вот крепкий, как крепость, забор: перезубренный; гнется береза в окрапе коричнево-сером: и — зашебуршало, как стая мышей из бумаги; в воротах сидит инвалид, в прыщах красных: Пупричных: глядит в глубину разметенной дорожки, с которой завеялись с красной гирляндой слетающих листьев — и шали, и полы пальто; лица — красно-коричневы (с ветра); юбчонку охватывает вертохват.

Но яснеет, под небо встав, яркий жарч кровель и крыш; из расхлестанных веток является розово-белый подъезд; два окна; вот — под ветви уныривают; но расхлещутся ветви, — и вновь выплывает карниз с подоконным фронтоном; туда Аведик Дереникович Тер-Препопанц поведет, точно стадо баранов, больных интеллектом людей с исключительно нервными лицами, с жестом, в котором — подчеркнутость брошенной позы.

Сюда приходя, волновался; там, за воротами, — точно в водянке оплывшие рожи коптителей Девкиного переулка; здесь — мысль в напряжении; здесь — острота, пылкость, смысл!

Но не то полагал Пятифыфрев:

— И бродят, и бродят!

Пупричных, привстав и плечо на костыль положивши, ответствовал:

— От мозголома… А энтот, — и он показал на мужчину с заколотым розовым галстухом, в фетровой шляпе и в сером пальто с отворотами, — тутовый он?

— Пертопаткин, — родными посажен за то, что войну отрицает!

— Резонно, — Пупричных насытился зрелищем; и — под воротами отколтыхал костылем.

— Фатализм — очень вредное верованье, развращаюшее наши нравы, как и шовинизм, наступательный патриотизм, — приставал Пертопаткин, Кондратий Петрович, к Пэпэш-Довлиашу.

Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич, профессор, толстяк, психиатр, вид имел добродушного лося; подрагивая и как будто паркет растирая ногою, с приплясочкой, вытянув челюсть и губы напучив, как для поцелуя, — спросил Пертопаткина:

— Как самочувствие?

— Прямо божественное!

Николай Николаич рукой с карандашиком, глазками и котелком — к Препопанцу:

— Клистир ему ставили?… Ставьте!.. — и прочь отбежал, чтобы оцепенеть: глаз — бараний, пустой.

Аведик Дереникович знал: диагноз устанавливает; интуиция действует с молниеносною силой; почтенное имя, профессор:

— Плох, плох, — гулэ ву?[14]

Поговорку, которой кончались прогнозы, — плэт'иль[15], «гулэ ву» — говорил ассистенту, больному, себе самому, задрожавши игриво ногою и спрятавши руку в карман; «гулэ в у» — означало: составлен научный прогноз; и теперь место есть для стечения мыслей игривых о ближнем, который и есть — «гулэ ву», потому что нормальная мысль пациента и так, вообще, человека, — блудлива и ветрена. Сам Николай Николаич глумился над ближним, «Тонкинуаз»[16] распевая и ровно в двенадцать часов по ночам с Львом Михайловичем воскресая в Кружке, где в железку он резался с князем Сумбатовым-Южиным.

Вставив клистир в Пертопаткина, целился он: на кого бы напасть.

— Вышел за карасями: удить, — говорил Пятифыфрев, — червя им покажет; разинув рты, — цап: и сидят с пузырем на башке они.

— Каждый — в позиции: — мыслил Пупричных, — тот — козырем ходит, а этот сидит с пузырем!

Николай Николаич — нацелясь на бледного юношу, из-за куста к нему — ястребом:

— Вы, Болеслав Пантукан, — кто же, собственно?

— Я — конехвост!

Николай Николаич — трусцою, трусцой: в каре-красные листья.

Огромное поле для всяких разглядов; к примеру: Хампауэр старик, в сединах и в халате: крещеный еврей, состоятельный, но — паралитик, влачащийся на костылях, с фронтовой полосы по доносу захваченный, чуть не повешенный, — явно рехнулся; с усилием перевезли его дети в Москву; ходит здесь; проповедует — свое пришествие.

— Нам хорошо с вами, батюшка: мир-то — во зле!

Так он, овощь откусывая, приговаривал; стибривая несъедобные овощи, их называл «мандрагорами».

— Бросьте: опять с мандрагором, — его урезонивали.

С сожалением редьку гнилую бросал.

Серафима Сергевна себе улыбалась: осмысленность службы в сравнении с тем, что свершалось за розовым этим забором, — вставала; там — зло; пробежала в подъезд, коридорами, за нарукавничком, за белым фартучком; звали больные снегуркой ее; как повяжется, так день — взапых; всюду бегает: чистые скатерти стелет; и знает, что можно окурок просыпать на стол, — не на скатерть: конфузно; и делалось как-то за скатертью крупное дело: больные себя не засаривали.

Он губами писал, как губернии

Дым из-за труб; разъясненье, растменье редеющее, сине-сизое, голубо-сизое; встали малиновые и оранжево-карие пятна деревьев, не свеявших листья; дом розовый бело-колонный подъездом и белою лепкой гирлянд поднимал расширения окон, как очи, вперенные в голубоватый прозор.

Распахнулся оконный квадрат: чье жилье? Штора, веко, — открылась; но — мгла из-за шторы глядела; и кто-то к окну подошел, как зрачок, появившийся в глазе; старик коренастый — в халате: фон — голубо-серый, с оранжево-карею, с кубовою игрой пятен; он кистью играл, а на глазе — квадратец заплаты безглазился.

Каждое утро — окно открывалось; и в нем появлялся старик этот пестрый: на черной заплате вселенной стоять.

А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, — с Пупричных, — влачащимся на костылях.

Новички под окном — старику и халату дивились: расспрашивали:

— Кто такой?

— Он — профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!

Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — учил их:

— Сиди под кустом, за листом: не стучи, — гром убьет!

— Да смирней он теленка!..

— А били за что?

— За открытие видов.

Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — подмигивал:

— Видывал виды!

— Кто бил?

Пятифыфрев:

— Остались — пустые штаны; показали — на труп: в живодерне…

— Труп был?

— А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…

И Тер-Препопанц, это слыша, поежился: