Коллектив авторов - Сборник Поход «Челюскина»

• Название: Сборник Поход «Челюскина»
• Автор: Коллектив авторов
• Издательство: Издание: Поход «Челюскина». Том первый. — М.: изд. «Правды», 1934. — 472 [4] с. / Тираж 100.000 экземпляров. Набор начат 25 июля 1934 г. Выпущено в свет 31 августа 1934 г. // Цена 10 р.; Поход «Челюскина». Том второй. — М.: изд. «Правды», 1934. — 464 с.
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1934

Из предисловия: У нас мало, очень мало литературных документов о советских экспедициях. Настоящий двухтомник частично восполняет этот пробел. Но книга о «Походе Челюскина» еще тем отличается от обычных описаний путешествий и экспедиций, что она составлена коллективом непосредственных участников Великого северного похода. Очерки и статьи челюскинцев, многие из которых впервые взялись за литературный труд, их дневники и воспоминания, талантливые рисунки художника Решетникова, фотоснимки Новицкого и других участников экспедиции — вот что делает эту книгу редчайшим, волнующим историческим документом. 64 челюскинца писали двухтомник похода. Это доподлинно коллективный труд людей, создавших великую эпопею, большевистской организованностью и отвагой победивших причудливые капризы полярной пустыни. Как и книга летчиков-героев, двухтомник «Поход Челюскина» выпускается в невиданно короткий срок. Это стало возможным лишь в силу исключительного внимания нашего Центрального комитета и лично товарища Сталина.

---

Еще не выучившись как следует грамоте, поступил я на завод учеником электромонтера. Примерно через год сделался подручным.

Почему-то очень отчетливо запомнился мне зимний императорский Петербург. Иногда в воскресный день выбирались мы с отцом из убогой нашей окраины, скудно освещенной косоглазыми фонарями, сохранившимися от прошлого столетия, на яркий, парадный, горящий фиолетовым светом дуговых фонарей Невский проспект. Здесь глотнул я свою самую сильную дозу ненависти.

Взвихряя снег, во весь опор несут горячие рысаки изукрашенных погонами и позументами гвардейских офицеров… Проплывают в лакированных колясках купцы, банкиры, сановники, укутанные в тяжелые меховые шубы, в диковинных меховых шапках, цилиндрах, котелках… В тяжеловесных, неуклюжих — на сегодняшний наш взгляд — автомобилях небрежно и уверенно восседают все те же бездельники и бездельницы. Иной раз проедет черная блестящая карета, выложенная изнутри белым атласом. В карете древняя старуха в чепце… Невский проспект обдает нас, окраинных жителей, запахом духов, Звоном шпор, цоканьем копыт, гуденьем автомобилей, сытым смехом…

Это твердо запало мне в память. Дворянско-капиталистическая петербургская зима еще и сейчас стоит передо мной как олицетворение старого мира.

В четырнадцатом году отца забрали на военную службу и угнали на фронт. Я, тогда уже десятилетний, уехал обратно на родину, в Угличский район. Делать мне в нищенском нашем хозяйстве было нечего, и после недолгих размышлений меня решили отдать в церковно-приходскую школу при монастыре.

Учили нас древнеславянскому языку. Зубрили мы евангелие, псалтырь и всякую иную чепушину. Преподавателями нашими были священники; они усердно вколачивали в нас страх божий, вколачивали в переносном и в буквальном смысле слова. Трудно было мне жить в этом затхлом кутке. Я не раз бунтовал, меня не раз исключали, но за «способности в науках» принимали обратно после скучных и томительных внушений. [401]

Читал я за эти годы много. Книги раздобывал у преподавателя арифметики, единственного из всех «светского» учителя, сосланного в этот монастырь за неизвестные мне провинности. Книги были по естественным наукам, описания путешествий, русские классики. Это было отличным противоядием против ежедневной порции богословской отравы, преподносимой мне в школе.

Кончил я четыре класса, получил свидетельство и отправился в родную деревню помогать деду по хозяйству. Перспектив для себя я никаких не видел. На душе было смутно и скучно. Чтение пробудило во мне какие-то неясные еще, но сильные стремления, а итти было некуда. Все дороги заказаны. Не будь революции, так бы и заглохли в рабском труде все мои порывы!

В марте 1917 года отец прислал письмо из Петербурга, что попал он с фронта в совет рабочих и солдатских депутатов в качестве представителя воинских частей. Собрал я свою котомку и поехал в Петербург. Денег почти ни гроша, одежонка драная, но весны этой я никогда не забуду. Не забуду этого голубого неба, которое как бы в первый раз увидел, пения птиц, которое как бы в первый раз услышал. Я еще не знал разницы между буржуазной и пролетарской революцией, но уже в марте 1917 года мир распахнулся передо мной во всю ширь. Исчезло чувство классовой скованности, появилась уверенность в себе, в своем праве на жизнь. Лишь много позднее осознал я эти свои ощущения, это редкое и прекрасное совпадение во времени трех весен: классовой, природы и личной.

Здесь поступил я на завод. Пришел Октябрь. К этому времени перебралась в Петербург вся наша семья. Дома мне не сиделось. Улица жила яркой, напряженной жизнью. Я все свое свободное время проводил на улице, на собраниях, митингах. Я хмелел от речей ораторов-большевиков и без яростной ненависти не мог слышать речей меньшевиков и эсеров. Я знал: они хотят загнать меня обратно в тот страшный угол, в котором провел я свое детство и первые годы отрочества.

В 1918 году я взял в руки винтовку. Теперь шалишь — не загонишь! Было мне всего около пятнадцати лет, но меня приняли в отряд особого назначения, и я нес наравне со всеми охрану города во время наступления Юденича. С родными отношения у меня испортились. Я был груб и непримирим. Время было голодное, суровое. Дома недоедали. Набегавшись за день и за ночь по городу, молодой, голодный и жадный, я съедал иной раз чужую порцию. [402]

Отец и мачеха долго и томительно попрекали меня. Я злобно огрызался. Наконец оставил дом и ушел в одно из общежитий комсомола. Связался я с комсомольской организацией, еще будучи в семье. В 1918 году в Спасском районе была создана инициативная группа, к которой я и примкнул. Впоследствии группа эта распалась, и документально я в комсомоле с 1919 года.

В том же восемнадцатом году я поступил в школу рабочей молодежи, организованную при нашей фабрике. Был председателем учебного совета. Но пятнадцатилетнему председателю не сиделось в школе.

В 1920 году меня зачислили районным инструктором комсомола. Задачей моей была проверка работы комсомольских организаций на фабриках и заводах.

Затем райком командировал меня в центральную политическую школу губкома, где я получил первую свою политическую обтеску. Подоспели кронштадтские события. Вместе с пятью товарищами сбежал я из школы под Кронштадт. Мятежная крепость еще не сдалась, но нас вернули обратно в школу и прочли нотацию: «Мы должны воспитать из вас достойную смену, а когда надо будет, мы вас сами позовем». На другое утро мы снова сбежали из школы и явились в Петроградский район, где нас зачислили в сводный отряд. Под Кронштадтом мы несли службу связи.

Революция победила на всех фронтах. Знаний у меня было мало, а энергии много. Надо было учиться, и учиться всерьез. Губернский комитет комсомола откомандировал меня на рабфак. Тогда рабфаки только что начали развертываться. Проучился я около трех лет. Активно участвовал в политической жизни, организовал профком союза металлистов и комсомольскую ячейку. Совместно с парторганизацией проводил большую работу по советизации высших учебных заведений. Особенно много пришлось поработать в Электротехническом институте, где засели буржуазные и дворянские сынки, кичившиеся своими вузовскими погонами ничуть не меньше, чем господа офицеры — воинскими. Наш рабфак как раз и состоял при этом институте.

Когда мы в первый раз явились в институтскую столовую, нам заявили:

— Мы вас сюда не пустим, вам надо тачки возить, а не учиться!

Поодиночке ходить было нельзя. Лишь постепенно отвоевали мы свои права. Я был членом тройки по очистке этого осиного гнезда. [403]

Очистили мы его, будьте уверены, как следует, и тогда уже свое место заняли прочно.

На рабфаке я ревностно принялся за учебу. У нас подобралась неплохая группа, которая жила в одном общежитии. Жили мы, надо сказать, тяжко. Получишь хлеб на пятидневку, а съешь его в один день, потом ходишь четыре дня голодный. Побродишь по дворам, соберешь капусту, кое-как продержишься до следующей выдачи. Но пропускать занятия — ни-ни! Такова была круговая порука! Ребята подобрались на рабфаке все комсомольцы, друг друга знали близко, поддерживали, помогали в занятиях.

Кончить рабфак мне не удалось. В 1923 году меня в порядке усиления состава флота послали в военно-морское подготовительное училище (сейчас оно уже не существует). Это училище я закончил в один год, и тем самым мое среднее образование было завершено.

Два раза пришлось мне побывать в заграничном плавании, в первых военных выходах в Швецию и Норвегию: в 1924 году на корабле «Комсомолец», а в 1925 — на «Авроре». Заходили мы в Берген, в Гетеборг. Каждое плавание длилось полтора-два месяца. Ездил я в качестве практиканта, прошел на корабле все стадии, начиная от кочегара. Так полагается: практикант должен быть знаком с любой работой на корабле.

Стояло прекрасное северное лето, закат почти что встречался с зарей, мы скользили по тихим фиордам, по зеленой зеркальной глади, под высоким бесцветным небом. Медленно отходил я от почти пятилетней жесткой учебы, от голодных рабфаковских дней, когда мозг, лишенный «топлива», ухитрялся работать за счет одной лишь молодости и бешеного упорства своего обладателя.

Обратный рейс на «Авроре» навсегда вошел в мою память. В каком-то маленьком шведском городке грузили мы уголь. Я стоял около крана, задрав кверху голову. Я люблю наблюдать работу мощных механизмов. Вдруг мне показалось, что какая-то гигантская черная масса с огромной скоростью, исключавшей всякую мысль о спасении, летит на меня. Раздался страшный грохот, и я впал в глубокий обморок. Что же случилось? В сущности ничего особенного. Мешок угля сорвался с лебедки и упал к моим ногам. Но сказалось вдруг многолетнее напряжение: я получил жестокую нервную травму и был отправлен в госпиталь, где пролежал около трех месяцев. Комиссия вынесла постановление: временно к военно-морской службе негоден, нуждается в продолжительном отпуске. И чем-то зловещим веет теперь на меня при одном воспоминании [404] о тихих фиордах, о бледноголубом шведском небе. Здесь испытал я — пусть по случайному, пустячному поводу — самое сильное потрясение в моей жизни.