Гюнтер Грасс - Фотокамера

• Название: Фотокамера
• Автор: Гюнтер Грасс
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 5-17-060858-4

«Фотокамера» продолжает автобиографический цикл Гюнтера Грасса, начатый книгой «Луковица памяти». Однако на этот раз о себе и своей семье писатель предпочитает рассказывать не от собственного имени — это право он делегирует своим детям. Грасс представляет, будто по его просьбе они готовят ему подарок к восьмидесятилетию, для чего на протяжении нескольких месяцев поочередно собираются то у одного, то у другого, записывая на магнитофон свои воспоминания. Ключевую роль в этих историях играет незаурядный фотограф Мария Рама, до самой смерти остававшаяся близким другом Грасса и его семьи. Ее памяти и посвящена эта книга.

---

Ну и что? Ничего удивительного. В раннем детстве в рассказах папы про агиткампанию мне почему-то чудилось слово «кит», и, когда он уезжал выступать на предвыборных собраниях, я считал, что папа отправляется на китобойный промысел с гарпуном в руке.

Странно только, что на другой серии исторических снимков папа запечатлен в образе мастера-корабела Юнге.

Вполне логично. Ведь в своих книгах он и впрямь выступает то главным действующим лицом, то второстепенным персонажем, то в одном костюме, то в другом, но неизменно речь все-таки идет о нем самом, будь у него главная роль или нет.

Поэтому один из снимков, который Марихен даже увеличила, хотя обычно не делала этого, и запечатлел его как мастера Юнге в большой кафельной гостиной дома приходского смотрителя. Перед ним — модель его знаменитого китобойного судна. Похожая на те Юнговы модели, что ныне выставлены в альтонском Музее судоходства. У него окладистая черная борода, на голове шапка с помпоном.

Во рту наверняка трубка.

Может быть. А мы втроем, ученики с верфи, стоим вокруг. За ним хорошо видны на стене изразцы, завезенные вроде бы из Голландии.

Бело-синие, из Делфта. Только на черно-белых снимках фотокамеры этого не понять. Ты, Паульхен, тогда еще не знал, что раньше с капитанами китобойных судов расплачивались делфтскими изразцами. А капитан, в свою очередь, платил изразцами за новое китобойное судно. Изразцы служили твердой валютой. Это я прочитал в книге про китобойный промысел. Так, вероятно, изразцы и попали в наш дом.

Они до сих пор висят приклеенными на стене.

На них — ветряные мельницы или девушки, пасущие гусей.

А еще библейские истории.

Ромашка нам их рассказывала, она в библейских историях толк знает.

Папа велел Старушенции снять каждую библейскую плитку отдельно, чтобы у него мотивы не переводились.

Свадьба в Ханаане. Схватка Иакова с ангелом. И много чего другого: Каин и Авель, неопалимая купина. И конечно, вселенский потоп, потому что Старику были нужны подобные ужасы для его крысиной книги, где…

Остается только удивляться, брат, сколько эта троица навидалась всего в деревне, пока я с утра до ночи возился с коровами и вел фермерское хозяйство…

И пока я был в кёльнском профтехучилище…

О'кей, но мне в деревне не нравилось: скукотища, глухомань…

Зато Тадделю и Паульхену в деревне жилось неплохо. По крайней мере, мне так казалось, когда я приезжала туда на выходные; только это бывало редко, потому что гончарный мастер меня почти не отпускал.

Мы ходили на деревенские праздники.

Б Вильстере даже устраивались большие народные гулянья.

И дискотека бывала, где я позднее…

Жаль, что тебя, Нана, не было с нами — ведь на гулянья привозили старую цепочную карусель…

Да, почему ты не приехала в гости?..

Потому что…

Могла бы с папой раз десять прокатиться.

Но я…

А наша Марихен наверняка щелкнула бы вас…

К сожалению, у меня не получилось приехать, так как…

Держалась бы с папой за руки…

Нет, потому что Ромашка…

Или папа…

Хватит! Довольно!

Мне с мамой жилось, в общем-то, хорошо, хотя у меня иногда возникали тайные и неисполнимые мечты. Мне интересно, что вы рассказываете про вашу Марихен — или Старушенцию, как ее называет Таддель, — про чудеса, которые она вытворяла своей фотокамерой: снимки, где оживает прошлое…

А, Старшой? Нам-то обоим эти чудеса известны с раннего детства. С тех пор, как появился Таддель, и задолго до того, как Ларе подарили Йогги.

Вас, Лена и Нана, тогда еще и в помине не было… И про мороку мы узнали рано, кто да с кем и кто начал первым…

Старая Мария отщелкала своей бокс-камерой «Агфа-специаль» весь наш дом из клинкерного кирпича, снаружи и изнутри, потому что отцу хотелось увидеть, кто раньше жил там и кто обретался на мансарде, где он теперь сам писал или рисовал. Это оказался художник, который даже прославился одной картиной.

Он был маринистом, любил «морские сюжеты». Трехмачтовик под полными парусами или океанский лайнер. Когда началась Первая мировая война, их сменили броненосцы и прочие военные корабли; наши и английские суда стали топить друг друга в Северном море. Художник написал картины с битвами при Доггербанке и Скагерраке. А еще он написал полотно, посвященное сражению у Фолклендских островов, что находятся далеко, около Аргентины. На нем был изображен подбитый крейсер «Лейпциг». Позади дымили английские суда. А впереди, на носу тонущего крейсера, часть которого выступала из воды, стоял посреди волн матрос. Одной рукой он держал знамя, похожее на то, с которыми теперь носятся бритоголовые неонацисты, когда их показывают по телевизору. Полотно называлось «Последний боец».

Именно эту картину и вспомнила фотокамера Марихен…

Ясное дело, ведь ее чудо-ящичек был ясновидящим.

Помню, как она снимала виды из большого окна, а сама отворачивалась при этом и косилась через плечо…

В такой же позе она фотографировала и в деревне, на дамбе — выставляла объектив, сама отворачивалась, будто сзади у нее прошлое, а впереди только пустота. Выглядело это абсолютно дико.

Отец увидел то полотно еще не законченным, на подрамнике. Перед подрамником — художник с палитрой и кистями. За ним большое окно отцовской мастерской. Хотите верьте, хотите нет, но рядом стоял человек с аксельбантами, с нафабренными усами.

Когда мы спросили про него Марихен, она ответила: «Старый Вильгельм, тогдашний император».

Помню, я спросил и отца, а он сказал: «Все верно, Марихен права. Император был здесь завсегдатаем. Об этом можно прочесть в летописи Фриденау. Вильгельм Второй навещал художника-мариниста Ганса Бордта в моей мансарде. Перед домом дежурил полицейский в островерхой каске».

Фотокамера даже его воскресила своей особой оптикой. Полицейский замирал по стойке «смирно», когда его величество соизволяли выйти из дома.

А художник впал в меланхолию после того, как во время Второй мировой войны от бомбежки сгорела его другая — далемская — мастерская. Вскоре он умер, бедный и забытый, в доме для престарелых.

Старый император давал художнику советы: «Здесь у волны должен вспениться гребешок». Поэтому художник — как его звали? — постоянно дописывал картины. Это заметно при сравнении нескольких снимков.

Вот насколько хороша память у чудо-ящичка.

Такое уж у него было свойство: чудо-ящичек не только исполнял желания, но и хранил в памяти прошлое, как компьютер, хотя тогда еще не существовало ни жестких дисков, ни дискет.

Мы донимали Марихен расспросами: «Что там у него внутри?» Но она ни словечком не обмолвилась. «Я, Пат, и знать про то не желаю. Пусть это остается загадкой. И баста! Главное, мой ящичек видит, что было раньше и что будет дальше».

Бокс-камера «Агфа-специаль» знала заранее все, что потом произошло с нашим домом: во время войны его крышу пробили зажигалки, которые во множестве сбрасывали англичане и американцы до того, как их авиация стала разрушать город воздушными минами и фугасами.

Но зажигалки быстро тушились, поэтому отец, купив уцелевший дом из клинкерного кирпича, обнаружил у себя в мастерской лишь несколько обгорелых половиц, остальное огонь не тронул.

Бокс-камера умела заглянуть и назад.

Да, на снимках было видно, как зажигалки…

Зажигательные авиабомбы.

…я и говорю. Было видно, как они горят, а другой художник, проживавший там после мариниста и писавший свои картины, тушит зажигалки песком из ведер…

Кругом дым, человека с ведром опознать невозможно. Потом отец в сотый раз рассказывал: «Неудивительно, Жорж, что фотокамера показывает прошлое. Ведь она многое пережила: пожар, целиком уничтоживший ателье нашей Марии. Не только темную комнату, но и все имущество, принадлежавшее ей и Гансу…»

Дальше всегда говорилось: «Ганс был тогда на фронте, снимал своей „Лейкой“ всякие события там и сям. Сначала блицкриг и наступления, потом сплошные отступления…»

Ну да, была же еще «Лейка», и «Хассельблад» тоже.

Но они не умели заглядывать ни в прошлое, ни в будущее, как бокс-камера. Вы же сами могли убедиться в ее способностях, да и я не раз убеждалась: сначала с морской свинкой, потом с моим Йогги. Лена тоже, особенно когда Старая Мария показала ее на сцене в комическом амплуа. А ведь тебе хотелось играть трагические роли, со слезами, отчаяньем…

А Яспер и Паульхен наверняка ужаснулись, когда она сфотографировала корабль, который позднее, попав в сильный шторм…

…да и я ужаснулась, увидев себя в амплуа комической старухи… Не, я мечтаю о совсем других ролях. Например…

А мы с мамой хоть и заглянули в будущее, но оно было у нас не трагичным, как у вашего затонувшего корабля, а прекрасным. О таком можно только мечтать; ведь мы познакомились с вашей Старой Марихен уже под конец, когда папа, изредка навещая нас, приводил ее с собой — тогда она и продемонстрировала нам способности своей фотокамеры, которая была ясновидящей не только по отношению к прошлому, но и знала все наперед. Однажды в погожий день мы прогуливались вчетвером вдоль Стены, которая уже тогда с нашей стороны была разрисована яркими надписями, исполненными замысловатыми шрифтами, странными знаками и абсурдными картинками. Мы дошли до того места, откуда сразу за Стеной виднелась верхушка Бранденбургских ворот. Тут Старая Марихен выстроила нас троих — маму, папу и посредине, как я всегда того хотела, меня — перед расписанной Стеной, после чего, держа фотокамеру на вытянутых руках, принялась снова и снова щелкать нас; мама при этом смеялась. А потом — о чудо! При следующем кратком визите она продемонстрировала нам способности своей фотокамеры; на всех снимках мы увидели, что Стена — невероятно! — разрушена. На каждой фотографии Стена разрушалась все больше, а на последней наша троица — я посредине — уже стояла перед большой дырой, размером в платяной шкаф, с рваными краями и торчащими кусками арматуры. Через этот пролом можно было разглядеть мертвую пограничную зону, за которой открывался вид далеко на Восточный Берлин. Не верите? Вот и Таддель считает, что это жульничество, Яспер — тоже. Мы сначала также не поверили, слишком уж радужный оптимизм исходил от снимков. Ведь до политического решения проблемы было еще очень далеко. До сих пор слышу мамин голос: «Слишком оптимистично, чтобы быть правдой». К сожалению, папа забрал все эти снимки. Якобы «для архива». Он сказал: «Они понадобятся мне позднее, когда все это сделается явью». Спустя несколько лет Стена действительно исчезла, а вместе с ней и многое другое; не стало вашей Старой Марихен, пропала ее фотокамера, но оказалось, что папа уже тогда задумал книгу про разрушение Стены и открывающееся за ней широкое поле; мне он объяснил: «Вот так, малышка Нана. Наша Марихен верила своей бокс-камере, которая знала, что было и что будет, а также то, о чем можно только мечтать, — например, чтобы исчезла Стена».