Алексей Толстой - Том 10. Публицистика

• Название: Том 10. Публицистика
• Автор: Алексей Толстой
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Публицистика
• Год: 1958

В десятом томе представлены публицистические произведения автора, а также последний цикл рассказов Рассказы Ивана Сударева.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Этот рассказ (Макар Чудра, 1892 г., первый в первой книге) — чистейшая романтика. Да иначе и не могло быть. Романтика нужна была ему со всем арсеналом: революционным размахом, преувеличенностью ощущений, пламенным темпераментом, с грозой и бурей. Он не повествовал, как тихий Чехов, он пел, кричал, его рассказы читались вслух. Его аудитория была под небом.

Горький первого периода — романтик по форме, большевик по целеустремленности.

Несомненно — Горький подготовил революционный темперамент в интеллигенции (и отчасти в пролетариате) перед революцией 1905 года. Романтическое ощущение свободы, дикой воли, пролезало во все щели. Едва начинались летние каникулы — молодежь уходила «босячить» на места, воспетые Горьким. Кто уйти не мог — устраивали домашнее босячество: прямо, например, со службы бросались в лодках за Волгу, там зажигали костры, пили водку, пели песни о Стеньке Разине и философствовали, лежа без штанов на зеленом косогоре…

Имперский чинный порядок трещал по швам, авторитеты шатались, разваливались старозаветные семейные устои. Как нигилизм когда-то, босячество приобретало моральную безусловность. Поразительно, что процесс восприятия абсолютной свободы совершался с необыкновенной быстротой. Горький становился учителем жизни. Босяк — героем нашего времени.

Осуждают раннего Горького за то, что его персонажи разговаривают слишком уж интеллигентно, что рефлексы их — в прямом противоречии с обстановкой, что таких босяков не было на самом деле. Ссылаются на терпкий реализм Бунина, трагического и жгучего, как сколопендра, беспощадно изобразившего мужиков, бродяг, юродивых…

Напрасно было бы искать у молодого Горького реалистические, бытовые черты. В его рассказах никаких босяков и нет. Вор и контрабандист Челкаш отдал деревенскому парню Гавриле все деньги, заработанные воровством. Когда Гаврила раскрыл перед ним мещанскую душонку, Челкаш отнял у него деньги. Гаврила разбил ему голову камнем и убежал, не взяв денег. Затем он раскаялся и просил прощения. Челкаш, поняв трагедию, которую пережил парень, вторично отдал ему деньги…

Это, в бытовом плане, конечно, неправда. Если и был такой случай с Челкашом, происходил он не совсем так. Это романтика, — целеустремленная на то, чтобы показать столкновение свободного и гордого человека с мелким буржуа — низменным и омерзительным собственником. Человек побеждает.

Горьковские босяки, это — идея о босяках, мечта. Это интеллигенты, наряженные в романтические лохмотья. Это допризывная подготовка интеллигенции перед революцией.

Чехов с усмешечкой мягко брал читателя за руку, вел в мещанский закоулок и предлагал побеседовать с некиим господином в подтяжках. Беседа о чем? Да ни о чем, — о мелких гадостях, о серенькой тоске, о слабом человечке… Чехов смешил, читатель хихикал, а, в общем, хотелось повеситься на этих подтяжках.

Беспощадный и злой Бунин (почти современник раннему Горькому), крутившийся, как овца на приколе, вокруг ужаса смерти, изображал страшную двойственность: очарование природы, великолепие красок и аромата земли и неба, и — царя этой жизни — человека, исковерканного бессмыслицей смерти, из царя, каким он должен быть, ставшим жалким пасынком, вернувшимся к троглодитскому состоянию. Социальная основа, всегда заметная у Чехова, здесь, у Бунина, вытравлена, ему ненавистна мысль, что есть какая-либо иная сила, кроме смерти. Современникам он был непонятен и враждебен, он появился удивительно не вовремя.

Чехов и Бунин изображали жизнь с неповторимым мастерством и правдивостью. Но тем отвратительнее было для жизни глядеться в это зеркало. И Горький прибегнул к «возвышающему обману». Он выдумал жизнь — сильную, свободную, радостную, полную волнующих предчувствий. Он утвердил эту волшебную постройку на мощной социальной базе. Этих вольных слов, этой приподнятости, этого невероятия и ждала изнемогающая от самой себя действительность. Хотелось поверить в этого подбоченившегося перед солнцем гордого Человека, — и земля населится ими…

Вот почему горьковские босяки, наряженные, как «Братья разбойники», были тогда убедительны. Их слова казались выхваченными из черной российской ночи вместе с искрами костров. И в этом была правда, большая, чем правда обыденности. С гуслями, на Днепр, к Горькому! — за роскошной свободой, за оптимизмом, за верой в Человека! Разве это была не реальность, не самая что ни на есть кровяная правда?

«Фабрика молодости»

(В порядке беседы)

Смеются, хохочут, катаются, взявшись за бока, стонут в изнеможении… А что такое смех?

Дыхание, работа кишок, сердца и прочее и прочее, это все нужно. А без смеха человек смело может прожить, — ни разу до гробовой доски не улыбнувшись. Есть такие филины.

«Смех есть судорожное сокращение лицевых мускулов, сопровождающееся отрывистыми звуками, средними между собачьим лаем и рыданием», — так описывает это явление медицинский учебник.

Посмотрите на любого зрителя в театре. Вот он пришел, озабоченный и морщинистый после дневной усталости. У него такое выражение, что хочется утешить: «Ничего, голубчик, еще поживем». Вот он, утомленно сложив руки на коленях, начинает следить за происшествиями пьесы. Его лицо выражает внимание и некоторую настороженность: а вдруг его обманут? Умоляю авторов, — будьте человеколюбивы, перед вами доверившийся вам усталый человек, дайте ему то, что он хочет, не обманывайте его.

И вдруг… Человек, точно его схватили под микитки, рявкнул по-собачьи, гав, — нечто вроде судороги потрясло его тело. Это — на сцене отпустили шуточку. Ему забавно, он доволен, он смеется. Он забыл усталость, он молод, он превосходно себя чувствует… Он оглядывается на соседей, — принимают ли они участие в веселье… Он страшно добр в эту минуту. Мгновенно он превращается в оптимиста. Изменился (мгновенно после — гав) весь состав солей в его теле, повысилась сердечная деятельность. Повышенной частоты магнитные волны приводят в гармонический порядок мириады клеточек его тела. Черт возьми, он молод, его глаза сверкают юмором, он — прекраснейший, ценнейший человек среди прекраснейших, ценнейших людей…

Вот что такое смех.

Смех — огромная социальная сила. Смех — это человеколюбие. Смех — это милосердие, потому что он делает легким наш путь к могиле. За смехом каждый вечер, сквозь туман и дождь, тащатся тысячи, сотни тысяч, платя трудовые гроши. Вот что такое смех. Два войска уничтожают друг друга. Попробуйте устроить так, чтобы они засмеялись, — и оружие выпадет из рук, и братанье покажется им вернейшим из действий.

Комедия, как форма театрального представления, есть организация того радостного, оптимистического, молодящего состояния зрительного зала, который сопровождается смехом. Комедия — понятие не столь определенное, как трагедия, драма, мелодрама. От вздорного водевиля до трагикомического «Ревизора» — всё комедия. Общий признак — смех. Орудие комедии — смех. Цель, я уже сказал, — поднятие жизненной энергии в зрительном зале.

Здесь для меня очевиден дискуссионный момент. Широко распространено, особенно в наше время, понятие комедии, как беспощадной сатиры на современность, обличение ее темных сторон. (Пример такой аналитической сатиры — прекраснейшая комедия «Продавцы славы», к сожалению, переведенная для русской сцены очень дурным языком.)

Не спорю: это одна из важных задач. Но не значит, что этим все исчерпано, и если этой задачи не усматривается, то комедия уж не комедия, а черт знает что.

Можно представить себе лирическую комедию, просто утверждающую радость бытия. Это социально большая тема. Можно представить комедию просто, как изогнутое зеркало, в которое — глядись и выискивай со смехом свои и чужие гримасы, свою и чужую глупость, пошлость. Так же — полезнейшее предприятие такая комедия. Можно представить комедию смешанного типа, где умещается и сатира, и лирика, и беззлобное отображение гримас жизни, и утверждение добрых ее сторон.

Искусство не знает раз навсегда установленных рамок. Оно вечно течет и изменяется, с каждым случаем оно дает новые и новые формы. И не прав тот критик, который подойдет к нему с железным каркасом, куда постарается уместить творение искусства, — влезло — значит — хорошо, не влезло — долой такое творение.

Искусство, как жизнь, — сложно, многоголосо, всегда с каплей противоречивости, и, как у жизни, у него всегда руки закинуты вперед, в туман грядущего. Трудная задача быть хорошим критиком.

Такою смешанного типа комедией является моя последняя пьеса «Фабрика молодости». Разумеется, ее отчаянно ругает критика. Почему? Да потому, что она не влезает ни в один каркас. В ней и фантастика, и сатира на мещанский брак, и горькая лирика любви, и утверждение красоты молодости.