Фрэнк Харрис - Бомба

• Название: Бомба
• Автор: Фрэнк Харрис
• Издательство: Ультра.Культура
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-9681-0007-9

Повесть Фрэнка Харриса «Бомба», написанная в 1908 году, — едва ли не первое литературное произведение, относящееся к контркультуре. Написанная как вымышленная исповедь первого анархиста-бомбиста, повесть, однако, имеет вполне реальный исторический фундамент — американское рабочее движение 1880-х годов, а именно майские события 1886 года в Чикаго, в память о которых даже буржуазная Россия отмечает Первомай. Сочинение Харриса, впрочем, интересно даже не столько в качестве исторической картины рабочего движения, сколько художественным анализом внутренних мотивов, движущих человеком, берущим на себя ответственность принять реальное участие в революционной борьбе.

---

Суд стал жестоким фарсом; от начала до конца — извращением правосудия. За несколько недель до его начала газеты, как я уже говорил, травили умы чикагцев всеми возможными измышлениями полицейских — для «анархистской собаки», по мнению журналистов, любая палка была хороша. Когда же суд начался, несколько тысяч человек все еще находились в чикагской тюрьме по подозрению в причастности к взрыву; их держали там ради защиты членов суда, как средство, которым можно было терроризировать свидетелей, которых могла бы вызвать сторона защиты.

День за днем зал суда заполняли сторонники установленного порядка, прилично одетые граждане, которые не стеснялись выказывать свои чувства смехом или стонами. Пролетариев же, которых было в десять раз больше, в зал суда не допустили; не допустили и их представителей, а тех, которые посмели явиться, тотчас взяли под стражу и потащили в тюрьму без всякого намека на законность, в устрашение остальным. Отвратительный жалкий фарс!

Начнем с того, что суд начался слишком скоро после предъявления обвинения, что было нечестно по отношению к обвиняемым, и уж никак не говорило о непредвзятости. Он начался двадцать первого июня, через шесть недель после взрыва бомбы. К тому же, прошло слишком мало времени, чтобы люди пришли в себя и могли всерьез подумать о правосудии, более того, хотя адвокаты просили об изменении места заседаний, им было в этом отказано. Не только в зале присутствовали единственно представители среднего класса, присяжных заседателей тоже выбирали по принадлежности к определенному слою общества. Из тысячи возможных присяжных всего лишь десять были из четырнадцатого административного района города, то есть из рабочего квартала, хотя в этом районе жило сто тридцать тысяч человек, тогда как все население Чикаго составляло пятьсот тысяч. Чтобы вдвойне обезопасить себя, даже эти десять человек, взятые из четырнадцатого округа, были тщательно отобраны полицейскими. Естественно, все они жили в нескольких ярдах от полицейского участка. И напрасно капитан Блэк, адвокат защиты, использовал свое право и вычеркнул этих людей из списка; он вычеркнул всех, кого ему позволили вычеркнуть, сто шестьдесят человек на восемь подзащитных; однако все остальные предполагаемые присяжные принадлежали к одному классу, и тут он оказался бессилен. Приведу один пример. Капитан Блэк вычеркнул одного из предполагаемых присяжных, после чего апеллировал к судье, приводя в качестве обоснования заявление этого человека о том, что он заранее признал всех обвиняе- мых виновными — еще до того, как пришел в суд. Тем не менее судья, выставляя напоказ собственные предрассудки или демонстрируя свои симпатии к классу капиталистов, позволил названному человеку занять место на скамье присяжных.

Пожалуй, Понтий Пилат был бесконечно честнее судьи Гэри; у Пилата были дурные предчувствия, время от времени он делал попытки доказать свою честность, не то что Гэри. С начала до конца тот поддерживал государственного обвинителя Гриннелла и противодействовал адвокатам обвиняемых. Один пример. Он позволил приобщить к делу работу полусумасшедшего анархиста Моста, которая якобы свидетельствовала против обвиняемых, хотя не было доказано, что хотя бы один из них держал книгу в руках, да и написана она была на языке, незнакомом ни Филдену, ни Парсонсу. При наличии враждебной публики в зале суда, при наличии враждебных газет, доведших неприязнь к подсудимым до массовой истерии, при наличии ярой враждебности присяжных, при наличии судьи, который использовал все возможности, чтобы настроить присяжных против подсудимых, оставалось мало надежд на благоприятный исход дела. Несмотря на все это, оставалась надежда, что дело, сшитое на живую нитку, может в любую минуту развалиться.

Главными свидетелями в защиту полицейских выступали капитан Джон Бонфилд и господа Селиджер, Джансен и Ши. Они противоречили себе и друг другу буквально по всем вопросам. Бонфилда спросили, не говорил ли он, что, попади ему в руки тысяча социалистов и анархистов... он быстро с ними расправился бы? Бонфилд признал, что говорил нечто подобное, но заявил, что это было оправдано сложившимися условиями. Селиджер жил в полицейском участке и признал получение больших денежных сумм от полиции. 

Джансен и Ши сообщили, что участвовали в работе социалистических клубов и произносили речи, в которых призывали рабочих воевать с полицией — в дальнейшем они признались, что им платили за их услуги. Тем не менее судья Гэри признал их свидетельские показания на том основании, что в важнейших пунктах они остались неизменными при перекрестном допросе. И все же эти свидетели, по их собственному утверждению, были агентами-провокаторами. Это издевательство над правосудием продолжалось два месяца, но еще задолго до конца я с ужасом понял, что все восемь подсудимых будут признаны виновными, хотя в некоторые моменты, казалось, даже присяжные не находят ничего преступного в их действиях.

Как адвокат защиты капитан Блэк отлично делал свое дело, кстати, он камня на камне не оставил от обвинения, выдвинутого государственным обвинителем, заявив, что сначала всем восьми подсудимым было предъявлено обвинение в убийстве, а уж потом полицейские в течение нескольких недель искали доказательства, подтверждающие, что именно они собирали и взрывали бомбы, по крайней мере, были к этому причастны (одна бомба, брошенная мной, превратилась, согласно показаниям полицейских, в три бомбы). Капитан Блэк указал, что это дело разваливается при малейшем прикосновении, так как нет ни одного мало-мальски надежного свидетельства, связывающего того или иного подсудимого со взрывом бомбы. Потом он заметил, что государственный обвинитель Гриннелл, понимая это, стал понемногу менять свою позицию и в конце концов обвинил подсудимых в принадлежности к анархистам. «Обвинение сейчас старается доказать, что эти люди своими речами и статьями побуждали убивать». И он продолжал высмеивать саму идею, будто существует связь между гневными речами его подопечных и взрывом бомбы. В своем последнем обращении к присяжным он призвал их рассматривать судебный процесс как политический, в котором горячие речи выступавших с обеих сторон нельзя принимать всерьез; однако ему не удалось достучаться до здравого смысла присяжных. Они вынесли вердикт «виновен» всем восьми подсудимым.

Цена этого вердикта ясна еще из одного факта. Среди восьми подсудимых был некий Оскар Нееб, против которого вообще ничего не было, так как и выступал он весьма скромно, и на Десплейнс-стрит во время митинга его никто не видел, тем не менее присяжные, не желая делать исключений, и его тоже назвали виновным наряду с остальными. Потом подсудимым предоставили последнее слово.

Один за другим они поднимались со своих мест и произносили такие потрясающие речи, каких даже я не ждал от них. Естественно, Парсонс великолепно использовал представившуюся возможность и по всем показателям превзошел себя. Сначала он привлек внимание слушателей к тому, что судебный процесс является лишь одним из инцидентов в долгом конфликте капитала и труда. «Хорошо известно, — заявил он, — что у миллионеров из Ассоциации граждан Чикаго деньги текли рекой, чтобы взгляд представителей власти не застревал ни на одном слабом пункте обвинения. Эти же миллионеры имели к своим услугам и капиталистическую прессу — "продажную и бесчестную организацию наемных лжецов..." Судебный процесс был инициирован капиталистической толпой, проведен толпой, под смех и вой толпы, и в результате толпа же вынесла вердикт...

Теперь вам приказывают вынести вердикт, осуждающий нас как анархистов, — продолжал он. — Так почему бы сначала не посмотреть капиталистические газеты, ведь мы делали лишь ответные шаги? Когда матросы в доках забастовали, требуя повышения заработной платы, что написала "The Chicago Times"? "Их надо забросать ручными гранатами, преподать им наглядный урок, чтобы другие рабочие сто раз подумали, прежде чем бросать работу..." А что писала "The New York Herald"? "Жестокие забастовщики понимают лишь язык насилия, и они должны получить сполна, чтобы помнили даже их внуки". А что писала "The Indianapolis Journal"? "Пусть забастовщики поголодают несколько дней, и посмотрим, как им это понравится". И "Chicago Tribune" была не лучше. "Дайте им стрихнин".

Разве редакторы и журналисты этих газет не должны предстать перед судом за призыв к убийству? Ведь убийства совершались одно за другим в результате их поощрений. Я процитировал вам фразу из "Chicago Tribune". Через три дня после выхода газеты семь безоружных забастовщиков были застрелены полицейскими — хладнокровно убиты. Были арестованы редактор газеты или журналист, писавший статью, по обвинению в убийстве? Очевидно, в Америке одно правосудие для богатых и другое — для бедных. Нас, анархистов, надо судить как убийц, любое непродуманное, горькое слово оборачивается против нас, а ведь если посмотреть непредвзято, мы имели право на ненависть. Думаете, так легко видеть голодающих рабочих, выброшенных на улицу? Видеть их жен и детей, которые с каждым днем все больше худеют и слабеют? В Чикаго этой зимой тридцать тысяч рабочих были не у дел, а если принять во внимание, что у каждого в среднем по трое детей, то почти треть населения Чикаго в течение нескольких месяцев умирала от голода. Когда мы видим детей, проходящих в ворота заводов, а ведь у них еще слабые косточки, когда мы видим, как их отрывают от домашнего очага, как бросают в фабричные тюрьмы, как их маленькие тела обращаются в золото, пополняющее запасы миллионера или украшающее распутную аристократку, наступает наша пора сказать свое слово.