Джон Кутзее - Дневник плохого года

• Название: Дневник плохого года
• Автор: Джон Кутзее
• Издательство: АСТ;Астрель
• Жанр: Публицистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-071972-3

«Прогнило что-то в королевстве Датском»… и тревожный запах этой гнили пропитывает одну из самых сильных и беспощадных книг Кутзее. Он задает вопросы — и яростно ищет на них ответы. Потому что мир, который он считал привычным, вдруг изменился — и изменился отнюдь не в лучшую сторону. Общество процветания медленно, но верно обращается в общество саморазрушения? Государство вдруг превратилось из защитника во врага — или соглядатая? Как выжить человеку в обществе, где демократия стала злобной пародией на саму себя? Лирический герой этой книги — альтер — эго самого великого писателя — снова и снова мучительно спрашивает себя и читателя: можно ли всерьез протестовать против готовности современной Системы пренебречь соображениями нравственности и гражданскими свободами в ситуации, в которой цель, по определению, оправдывает средства?

---

Предположение, что всякий и каждый ряд элементов может быть упорядочен, в сфере нравственных вопросов заводит прямиком в трясину. Что хуже, смерть птицы или смерть ребенка? Что хуже, смерть альбатроса или смерть младенца с патологией мозга, не реагирующего на внешние раздражители, прикрепленного к аппарату искусственного поддержания жизни?

Не берите в голову. Это так, фантазия.

На самом деле я довольно практичная. Вам не довелось увидеть меня с этой стороны, но так оно и есть. Я практичная девушка, а не мечтательница — к сожалению. Поэтому, если вам нужна под боком мечтательница, которая будет заодно стирать ваше белье и готовить изысканные блюда, придется еще поискать, я вам не подхожу.

При вынесении части второй нашего вердикта мы, Аня и я, рассуждали следующим образом. Он выдает ряд мнений о современном мире, говорили мы себе, но его целевая аудитория — немцы. Это несколько странно, не правда ли — писать книгу на английском языке для кучки фрицев с Гансами? Как нам следовало истолковать ваши действия?

К несчастью, человеку свойственно оперировать категориями упорядоченных множеств; по этой причине отказаться от описанного способа мышления достаточно сложно. Особенно очевидно это в юриспруденции. Пытаясь вынести Адольфу Эйхману[49] приговор более суровый («худший»), чем смерть, его израильские судьи остановились на следующем: «Ты будешь повешен, твое тело сожжено дотла, а прах развеян за границами Израиля». Но в этом двойном приговоре — Эйхману и его бренным останкам — слышится нечто большее, чем налет отчаяния. Смерть абсолютна. Хуже ничего быть не может; и это справедливо не только по отношению к Эйхману, но и по отношению к каждому из шести миллионов евреев, погибших от рук нацистов. Шесть миллионов смертей — не то же самое (они не «складываются в сумму», в определенном смысле не «превосходят») одной смерти («всего» одной смерти); и тем не менее, что это значит — что это значит в точности — сказать, что шесть миллионов смертей, вместе взятые, хуже одной смерти? Мы беспомощны перед этим вопросом не по причине паралича способности к здравым рассуждениям. Ошибка кроется в самом вопросе.

Я тут думала о вашем друге, венгерском фотографе, и что он вам говорил. Большинство фотографов, с которыми мне приходилось работать, были голубые, так уж заведено в мире моды, но все равно я знаю: когда на меня направлен объектив, я иначе двигаюсь, и неважно, кто находится за этим объективом. Вообще-то всё еще сложнее, одними движениями дело не ограничивается. Я словно смотрю на себя со стороны, отслеживаю, как выгляжу перед камерой. Это почти как смотреться в зеркало, только с зеркалом проще, потому что в объектив смотрят не твои глаза, а чужие.

И мы пришли к следующему объяснению. В англоговорящем мире, в мире практичных людей и здравого смысла, сборник мнений относительно реальности не вызовет особого резонанса, если написан человеком, единственное

18. О птицах небесных

Давным-давно узкая полоска земли напротив Башен принадлежала птицам — птицы подбирали отбросы возле ручья и лущили кедровые шишки. Теперь полоска стала зеленой зоной, общественным парком для двуногих животных: ручей забетонирован и включен в транспортную развязку.

Птицы держатся на безопасном расстоянии от этих нововведений. Все, кроме сорок. Все, кроме сорочьего вождя (так я его мысленно называю), самого старого в стае — или, по крайней мере, самого величавого и видавшего виды. Он (не сомневаюсь, что это самец, самец до мозга костей) не спеша ходит вокруг меня по траве. Нет, он за мной не следит. Я не вызываю у него любопытства. Он меня выживает. А еще он выискивает у меня слабину, на случай, если придется напасть, на случай, если до этого дойдет.

Так вот, мне кажется, ваш друг фантазировал о девушках в процессе фотосъемки. Во всяком случае, такое, по-моему, очень в духе фотографов. Я никогда не думала, что происходит в голове у фотографа, когда он за работой. В смысле, я нарочно об этом не думала. Иначе снимок не получится, выйдет непристойным, что ли, если модель и фотограф вступят в сговор, по крайней мере, мне так представляется. Будь собой, всегда шептала я себе, имея в виду, что нужно просто погрузиться в себя, как в пруд, не поднимая брызг.

достижение которого находится в сфере вымысла. В то время как в странах вроде Германии и Франции люди до сих пор склонны на коленки бухаться перед седобородыми мудрецами. О Учитель, умоляем, поведай нам, что произошло с нашей цивилизацией! Почему колодцы пересохли, почему идет дождь из лягушек? Загляни в свой магический шар и просвети нас! Укажи нам дорогу в будущее!

Впрочем, когда и впрямь дойдет до дела, сорочий вождь (как мне представляется) будет рад ухватиться за возможность компромисса — например, компромисса, состоящего в моем отступлении к одной из спасительных клеток, которые мы, человеки, соорудили на той стороне улицы, он же сохранит за собой пространство, занимаемое моей особой; или же компромисса, состоящего в моем согласии выбираться из клетки лишь в определенные часы, скажем, между тремя и пятью пополудни, когда сорочий вождь не прочь вздремнуть.

Однажды утром в мое кухонное окно внезапно раздался властный стук. То был сорочий вождь — он цеплялся когтями за подоконник, хлопал крыльями, заглядывал в комнату, предупреждая: даже в доме безопасность моя сомнительна.

Теперь, когда весна на исходе, он и его жены, сидя на верхних ветках, ночи напролет распевают друг другу песни. Меньше всего их волнует, что они не дают мне спать.

Представления сорочьего вождя о человеческом веке весьма приблизительны, однако он уверен: люди живут меньше, чем его племя. Он думает, я умру в собственной клетке, умру от старости. Тогда он сможет разбить окно, важно шагнуть за раму и выклевать мне глаза.

В жаркую погоду сорочий вождь частенько снисходит до того, чтобы напиться из фонтанчика. Когда он запрокидывает головку, чтобы вода стекала в горлышко,

А еще я сомневаюсь, что ваш венгерский друг вправду существует (существовал). Может, он — просто герой вашего рассказа. Отвечать необязательно. Пусть это будет ваша тайна. Но мне бы хотелось узнать, почему он покончил с собой.

Впрочем, неважно, реальное лицо ваш друг или нет, позвольте признаться откровенно: я ничего не имела против ваших обо мне фантазий, если они у вас были. Я не со всеми мужчинами такая лояльная, а с вами — да. Просто я таким способом могла вам пригодиться — по крайней мере, так я себе говорила.

Вы, Хуан, решили попробовать себя в роли гуру. Это мы с Аней к такому выводу пришли. Вы оглядели рынок труда — так нам представлялось — и увидели, что он скуден, особенно для тех, кому за семьдесят. В каждом окне объявление: Старикам просьба не беспокоить. И тут, гляньте-ка, что бы это могло быть?

он делается уязвимым, и сам это понимает. Вот почему всякий раз он напускает на себя особенно грозный вид. Только попробуй засмейся, говорит сорочий вождь, и тебе не поздоровится.

Я не упускаю случая выказать ему всё уважение, всё внимание, им требуемое. Сегодня утром он поймал жука и был очень собою горд — просто едва не лопался от гордости. Держа в клюве беспомощного жука со сломанными и неестественно растопыренными крыльями, сорочий вождь запрыгал в мою сторону, после каждого прыжка выжидая некоторое время, пока расстояние между нами не сократилось до метра. «Молодец», — вполголоса похвалил я. Он склонил головку набок, чтобы лучше слышать мою короткую, в три слога, песню. Уж не признал ли он меня, подумал я. Может, я прихожу сюда достаточно часто, чтобы, в его глазах, считаться его приближенным?

Прилетают также и какаду. Один из них мирно сидит на ветке дикой сливы. Он внимательно меня рассматривает, в когтях у него сливовая косточка. Какаду будто говорит: «Клюнуть не желаешь?» Мне хочется ответить: «Это общественный парк. Ты — такой же посетитель, как и я, не тебе предлагать угощение». Однако для какаду слова вроде «общественный» или «частный» — не более чем сотрясение воздуха. «Мы живем в свободном мире», — парирует он.

Ну-ка, прихорошимся для Sefior'a К., говорила я себе, когда собиралась к вам, приоденемся для Senor'a К., ему, наверно, тоскливо — сидит целый день один-одинешенек, даже поговорить не с кем, кроме диктофона, да еще птицы иногда прилетают. Почистим же для него перышки, пускай запасется воспоминаниями, сегодня перед отходом ко сну ему будет о чем помечтать.

«Вакансия: Старший Гуру. Требования к кандидату: обширный жизненный опыт, мудрые изречения на любой случай. Длинная белая борода приветствуется». Почему бы не попытаться? сказали вы себе. Как писатель-романист я признания особенного не добился — посмотрим, что-то они запоют, когда я стану гуру.