Джон Кутзее - Дневник плохого года

• Название: Дневник плохого года
• Автор: Джон Кутзее
• Издательство: АСТ;Астрель
• Жанр: Публицистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-071972-3

«Прогнило что-то в королевстве Датском»… и тревожный запах этой гнили пропитывает одну из самых сильных и беспощадных книг Кутзее. Он задает вопросы — и яростно ищет на них ответы. Потому что мир, который он считал привычным, вдруг изменился — и изменился отнюдь не в лучшую сторону. Общество процветания медленно, но верно обращается в общество саморазрушения? Государство вдруг превратилось из защитника во врага — или соглядатая? Как выжить человеку в обществе, где демократия стала злобной пародией на саму себя? Лирический герой этой книги — альтер — эго самого великого писателя — снова и снова мучительно спрашивает себя и читателя: можно ли всерьез протестовать против готовности современной Системы пренебречь соображениями нравственности и гражданскими свободами в ситуации, в которой цель, по определению, оправдывает средства?

---

Документальный фильм включал сюжет о четверых молодых американцах-мусульманах, которых судили за планирование теракта в Диснейленде. На суде в качестве улики обвинением демонстрировалась домашняя видеозапись, изъятая из квартиры молодых людей. Фильм был самый что ни на есть любительский. Сначала крупным планом долго показывали мусорный контейнер, затем — ноги снимавшего во время ходьбы. Обвинение заявило, что непрофессионализм режиссера — притворный и что в действительности перед нами видеозапись разведывательной операции: в мусорном контейнере прекрасно можно спрятать бомбу, а шагающие ноги отмеряют расстояние от пункта А до пункта Б.

Предложенное обвинением обоснование этой параноической интерпретации состояло в следующем: явный непрофессионализм снимавшего сам по себе внушает подозрения, поскольку там, где речь идет об Аль-Каиде, всё не то, чем кажется.

Мы продолжаем наш устланный ошибками путь. «С Дамокловой точки зрения». Впрочем, получается довольно символично — взгляд снизу на верховный закон морали в виде меча. Необходимость «нести сито». Макиавелли с ситом в руках шествует по Европе эпохи Возрождения. Прямо-таки сюрреалистический образ. Возможно, в ее представлении это и значит быть писателем: наговариваешь на диктофон всё, что взбредает в голову, затем передаешь свою абракадабру девушке или какому-нибудь алеаторическому устройству и ждешь, что они из этого состряпают.

Под «сверху» я ничего особенного не имела в виду, просто что у нас квартира на двадцать пятом этаже, на двадцать пять этажей выше, чем у него, квартира с террасой-солярием на крыше, откуда видна гавань, если прищуриться. Так что мы с ним и правда в некотором смысле соседи, отдаленные соседи, El Senor и La Segretaria.

Зря вы жалюзи на ночь не опускаете, остерегаю я, люди увидят, чем вы там занимаетесь. Чем же я могу таким интересным заниматься? говорит он. Ну, не знаю, говорю я, мало ли чем. Тогда, отвечает он, им скоро наскучит за мной наблюдать, я ведь такой же человек, как они. Ерунда, говорю я, мы все разные, неуловимо разные, мы не муравьи и не овцы. Вот потому-то мы и заглядываем в окно, если жалюзи не опущены — чтобы уловить разницу. Это в нашей природе заложено.

Где обвинители научились рассуждать подобным образом? Ответ: на лекциях по литературе в Соединенных Штатах 1980-1990-х годов. Им втолковывали, что подозрительность — главная добродетель критика, что критик ровным счетом ничего не должен принимать за чистую монету. От шапочного знакомства с теорией литературы у этих не слишком способных выпускников академии гуманитарных наук постмодернистского периода остался только набор аналитических инструментов, которые, как они смутно чувствовали, пригодятся за стенами аудитории, и интуитивная уверенность в том, что умение доказывать, что всё не то, чем кажется, поможет карьерному росту. Передача инструментов в их руки явилась trahison des clercs[6] нашего времени. «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и за это»[7].

Я как можно небрежнее осведомляюсь, чем она занималась раньше и какая деятельность подразумевается под «гостиничным бизнесом» и «человеческими ресурсами». Это вы так пытаетесь узнать, есть ли у меня диплом машинистки? говорит она. Ничто не волнует меня меньше, чем наличие у вас диплома, заверяю я, просто хочу заполнить пробелы. Я много чем занималась, отвечает она, всякой деятельностью, что же, мне всё записывать нужно было? Но что вы имеете в виду под всякой деятельностью, не отстаю я. ОК, сдается она, вот как всё было: с июня по июль я работала на ресепшене. Временно. В кошачьем доме. Я округляю глаза. В кошачьем доме, повторяет она, и лицо у нее совершенно бесстрастное. В приюте для кошек.

Куросава. «Семь самураев». Он пишет, что Джон Говард и либералы как бы и есть семь самураев. Ну и кто в это поверит? Помню, смотрела я «Семь самураев» на Тайване, по-японски с китайскими субтитрами. По большей части я не понимала, что происходит. Единственное, что мне запомнилось — стройные голые ляжки того чокнутого парня с чубом. Вот же мода у людей была — икры в железе, ляжки голые, задница еле прикрыта! Хватит, чтобы девушку с ума свести.

08. Об университетах

Любые сентенции по поводу университетского самоуправления всегда несколько преувеличены. Однако период в жизни университетов с 1980-х по 1990-е просто возмутителен. Тогда под угрозой сокращения финансирования университеты позволили сделать из себя торгово-промышленные предприятия, где профессора, прежде проводившие исследования свободно и без спешки, превратились в загнанных служащих, от которых требовалось выполнение плана под надзором профессиональных управляющих. Удастся ли профессуре вернуть былой авторитет, еще большой вопрос.

Кошачий дом. Так и вижу ее за столом в приемной. Садитесь, пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, Урсула сейчас появится. Или вы бы предпочли увидеть Тиффани? А раньше, до кошачьего дома? не отстаю я.

Я ему предлагаю: Пишите о крикете. Пишите о своем прошлом. О чем угодно, только не о политике. У вас стиль совсем не политический. Политика — это когда затыкаешь рот остальным и гнешь свою линию, и логика здесь ни при чем. Пишите о том, что вас окружает. Пишите о птицах. Вон в парке всё время полно сорок, целая стая сорок считает, что парк принадлежит ей, почему бы не написать о сороках. Кыш, паразиты! я на них шикаю, но они, конечно, не реагируют. У них нет лба, темя сразу переходит в клюв, мозгу просто негде поместиться.

На меня его рассуждения о политике сон нагоняют. Политика кругом, она как загазованность. С ней можно бороться. Но лучше ее не замечать, или привыкнуть к ней, адаптироваться.

Во времена, когда Польша была под властью коммунистов, находились диссиденты, которые устраивали вечерние занятия на дому, проводили семинары о писателях и философах, исключенных из официального канона (например, о Платоне). Они не получали за это денег; впрочем, возможно, существовали другие формы оплаты. Если дух университета неистребим, то, пожалуй, в странах, где высшее образование полностью подчинено коммерческим принципам, могут возникнуть сходные формы обучения. Иными словами, не исключено, что истинному университету придется переместиться на частные квартиры и присуждать степени, подтвержденные лишь фамилиями ученых, подписавших удостоверение.

Она говорит: Если вы не можете без резюме, надо было его с самого начала спрашивать. А не нанимать меня из-за внешности. Хотите прямо сейчас рассчитаться? Меня бы это устроило. А потом найдите себе машинистку, которая соответствует вашим высоким требованиям. Или обратитесь в бюро, как я вам еще тогда советовала.

Я печатаю, в комнату входит Алан. Ну и чем ты занимаешься? спрашивает он. Печатаю для старика, отвечаю я. О чем речь идет? спрашивает он. О самураях, говорю я. Он подходит ближе и читает, заглядывая мне через плечо. Свидетельства о рождении для животных, говорит Алан — он в своем уме? Может, он хочет всем зверям имена дать? Крыс Клиффорд Джон. Крыса Сьюзан Аннабел. А как насчет свидетельств о смерти, чтобы уж быть совсем последовательным? Ты спать вообще пойдешь?

09. О тюрьме Гуантанамо-бей

Не мешало бы поставить балет под названием «Гуантанамо, Гуантанамо!». Группа заключенных, скованных друг с другом за лодыжки, в толстых войлочных перчатках, в звуконепроницаемых наушниках и черных капюшонах исполняет танцы гонимых и отчаявшихся. Среди заключенных энергично, с демонической радостью отплясывают охранники. Они в форме цвета хаки, наготове у них электропогонялки и полицейские дубинки. Охранники тычут заключенных электропогонялками, и те подпрыгивают; охранники валят заключенных на пол и суют им в анусы полицейские дубинки, и заключенные сотрясаются в конвульсиях. В углу, на трибуне — человек на ходулях и в маске Дональда Рамсфельда — время от времени он делает записи и выдает экстатические па.

Однажды такой балет будет поставлен, хотя и не мной. Пожалуй, он станет хитом в Лондоне, Берлине и Нью-Йорке. Он не произведет впечатления на тех, кому будет адресован, поскольку этим людям глубоко безразлично, что думают о них любители балета.

Не надо, говорю я. Вы меня неправильно поняли. Что я неправильно поняла? Что я печатать не умею?

Конечно, вы умеете печатать. Я знаю, вы не такой работы заслуживаете, простите меня, давайте продолжать, давайте просто двигаться дальше.

Алан и после трех лет совместной жизни нисколечко ко мне не охладел. Я по-прежнему так его распаляю, что он того и гляди вспыхнет. Он любит, когда во время этого я рассказываю о своих бывших. А потом? спрашивает он. А потом? А потом? Потом он заставил меня взять в рот, говорю я. Вот в этот рот? говорит Алан. Вот этими губами? И целует меня как сумасшедший. Я прерываю поцелуй, только чтобы подтвердить: да, вот этими губами, и он тут же кончает.