Игорь Акимов - Дот

• Название: Дот
• Автор: Игорь Акимов
• Издательство: Олма Медиа Групп
• Жанр: О войне
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-373-03415-9

«Дот» — возможно — самая парадоксальная книга о войне. Не уступая занимательностью знаменитым приключенческим романам, она показывает, как люди, воюя с людьми — с обеих сторон, — остаются людьми. Как в них выживают — вопреки всему! — свет и любовь. Ведь они еще не знают, что на землю пришел Ад.

---

Чутко прислушиваясь, Чапа на четвереньках двинулся к поляне. Когда наконец увидал шоссе, бронетранспортера на том месте уже не было.

Как теперь вернуться к могиле?

Чутье подсказывало Чапе, что его статус изменился. До сих пор — для проезжих по шоссе немцев — Чапы вроде бы и не было. Конечно, они его видели, но смотрели на него как в кино: вроде бы он и есть… и хотя он голый по пояс — очевидно, что он красноармеец… но этот красноармеец был им не враг: в его руках не было оружия, и он копал могилу своим погибшим камрадам, и где-то на донышке сознания у каждого, кто видел такого Чапу, сидело, мол, и меня могут убить, и хорошо бы, чтоб уцелевшие товарищи отдали последний долг, не говоря уж о такой удаче, что кто-нибудь из них отписал бы тебе домой, твоим близким, мол, бился ты до последнего, и похоронен в братской могиле на таком-то километре шоссе, на поляне, в сорока метрах западнее одинокого дуба…

Но так было до. До этой дурацкой пальбы: не чтобы убить, а только чтоб напугать, унизить, — поразвлечься. Вроде бы — пустой случай, но он опрокинул ситуацию (не в реальности; в реальности ничего не изменилось; опрокинулся взгляд на ситуацию в уме Чапы). До сих пор Чапа был как бы под крылом. Под ладонью Господа. Защищенный Господом. Укрепленный Его вниманием. А тут Чапа вдруг ощутил себя одиноким и нагим. Господа рядом не было. Почему Он оставил Чапу — разве постигнешь? Но без Его покрова исчезло главное: гипноз. Исчезло кино. Теперь каждый немецкий солдат будет видеть в Чапе только красноармейца. Не имеет значения, что этот красноармеец без оружия, не имеет значения, что сейчас он исполняет не воинский, а человеческий долг. Существенно одно: он — красноармеец, он — враг. Его можно убить, и наверное — следует убить…

Пространство поляны было таким голым…

Как заставить себя пройти по ней? Могила — она вон аж где. Может — проползти? Трава уже высокая, никто тебя специально не высматривает. Но потом ведь все равно придется подняться, — чтобы работать могилу, чтобы таскать тела; закапывать…

А не дурак ли ты? — подумал о себе Чапа. Ну — проучили тебя. Повезло — остался живой. И даже невредимый. (При этом Чапа потрогал завиток правого уха. Обожженное пулей место все еще клеилось, но уже подсыхало.) Так на кой ляд второй раз испытывать судьбу? Конечно — жалко: доброе дело затеял. Ну — не дали закончить. Зато теперь ты знаешь, что смерть вернулась, что она опять рядом; один неверный шаг — и получите… Как бы поступил на твоем месте мудрый человек? Прихватил бы свою торбу, винтовку и скатку, — и кустами, кустами, овражками, не искушая судьбу… Правда, возле могилы остались сало, гимнастерка и нижняя рубаха; и ППШ. Сало — вообще не аргумент, в особенности — если человек не голоден. И без ППШ до сих пор ты как-то жил — проживешь и дальше. Нижняя рубаха — причем свежая, стираная — есть в вещмешке. Вот гимнастерку действительно жалко, привык Чапа к своей гимнастерке, знал все ее потертости, штопал старательно… но пока можно побыть и в нижней рубахе, а потом снять подходящую по размеру с какого убитого красноармейца, — их еще по дороге будет и будет…

Вот так рассудил Чапа, встал — и вдруг понял, что если он сейчас не пойдет к могиле, то потом всю жизнь эта заноза будет гнить в его душе. И всю жизнь он будет сожалеть об этой минутной слабости. И может быть — даже презирать себя… Конечно — притерпеться можно ко всему… но Чапа понял, что терпеть не хочет. Хотя бы внутри себя — в душе — он должен оставаться свободным…

Чапа вышел из кустов — и пошел к могиле.

Саперную лопатку положил на плечо. Чтобы немцы видели, чем он занят. Знак — скажем так — его нейтралитета.

Гимнастерка, распластанная на траве, горячая от солнца, лежала, как Чапа ее и расстелил. Здесь же нижняя рубаха. И ППШ. Значит, немцы сюда не дошли…

Чапа шагнул в могилу, примерился — где копать. И понял, что копать не может. Умом хочет, но душа… душа уже не здесь, а как такое дело работать без души?..

Поглядел на разбросанные по поляне тела… Нет. То, что двигало им еще недавно — неосознаваемое — куда-то ушло. Чапа ощутил себя — на этой поляне, возле этой могилы — посторонним. Ведь это было частью его, частью его жизни; он был одно с ними… а теперь вдруг понял, что отделился. Все это стало каким-то чужим. Теперь он смотрел на это как бы со стороны, как бы сверху, и видел, что оно становится все меньше и меньше, потому что удаляется от него…

Чапа сел на край могилы. Просто так он не мог уйти. Если уйти сейчас — что-то в себе все-таки придется рвать; лучше подождать, пока пуповина отсохнет сама.

Он смотрел на немцев — и не видел их.

Просто сидел.

Взгляд почему-то задержался на босых ногах старшины, на свалившихся с них портянках. Ступни старшины были очень узкие, не крестьянские, с крутым сводом и таким же крутым подъемом. А ведь сапожки-то он шил на заказ, по размеру. Как же я не подумал, что с моим копытом в те сапоги нечего и соваться? — удивился своей невнимательности Чапа. Хорошо — хоть сейчас это заметил. Выходит — не о чем жалеть. Господь не хотел меня разочаровывать — вот и убрал сапоги подальше. Зато оставил мне портянки.

До этой минуты Чапа внимания на них не обращал: пока видел сапоги — ни о чем другом думать не мог. И напрасно. Портяночки-то были сапогам под стать. Во-первых — фланелевые. Что-то в них было такое… Чапа не поленился, встал, подошел к ним, пощупал одну. Боже! какая мягкая, нежная, тендитная! Если завернуть в нее ступню — она ж будет, как лялечка!..

Чапа внимательно осмотрел портянки. Вначале одну, затем другую. Новехонькие! Вот порадуются мои топтуны в эдакой благодати!..

Так захотелось тут же их намотать! — но… Но! — Чапа, когда владел собою (а сейчас он владел собою), поступал только правильно. Не только по совести, но и как надо. «Стань по-старому, как мать поставила…» Делай все правильно — потом не пожалеешь, — учил маленького Чапу дед, а потом и отец. Нельзя свитку с чужого плеча тут же натягивать на свои плечи. Как бы при этом не притянуть к себе и чужую судьбу. Дай чужой вещи расстаться с ее прошлым. А вот когда она станет просто вещью, — вот тогда и ищи с нею общий язык.

Чапа расстелил портянки на солнце. Жаль, ветерка нет… но и солнце с этой работой управится, освободит фланельку.

Теперь надо было похоронить ребят, которых он сюда притащил. Тесновата будет могилка, придется положить их в два уровня, да чего уж, все свои; в тесноте — да не в обиде.

Чапа не выбирал, клал подряд, но обещанное еврейчику не забыл, — положил его и того парубка под противоположные стенки могилы. Потом он заметил упущение: когда таскал тела, все пилотки (и фуражка старшины) остались где-то там, в траве. Значит, нечем лица прикрыть: сыпать землю на лицо не гоже. Ладно. Чапа снял с двух ребят гимнастерки, распорол от ворота донизу, как раз хватило. Потом закопал. Псалтирь была в вещмешке, не идти же за нею специально. Чапа прочитал «Богородицу». Сделал это с умыслом: привлек Ее внимание; теперь ответственность была на Ней. Правда, крест было не из чего сделать, но Чапа решил, что обойдется. Специально ходить к кустам, маячить у немцев перед глазами… Не возникай, — сказал он себе. В самом деле: могила получилась высокая, приметная. Сделал что мог.

Пора идти.

Конечно, правильно было бы сгрести свои вещи под мышку (ППШ и запасные диски замотать в гимнастерку, а лопату — знак нейтралитета — на плечо), и неторопливо, не привлекая интереса немцев, отступить к кустам. Чапа так и собирался поступить. Но вдруг осознал, что делает нечто совершенно иное. Поднял с травы нижнюю рубаху (от нее повеяло благодатным солнечным духом) — и неторопливо ее натянул. Заправил рубаху в свои безразмерные, бэушные хабэ. Затем так же неторопливо натянул гимнастерку. Надел ремень (эх! нужно было снять кожаный со старшины; хотя — как бы я потом объяснял, откуда на мне такой ремень?), отогнал складки за спину. Лопатку пристегнул на пояс. Сложил портянки; потом передумал — и в одну портянку завернул диски, чтоб сподручней нести. Потом набросил — стволом вниз — на правое плечо ППШ, и пошел прочь, к тому месту, где оставил в кустах свои вещи. Там он переложил диски в вещмешок, надел его, затем скатку, винтовка привычно повисла на правом плече, значит, теперь автомат будет на левом… Напоследок Чапа осмотрелся — не забыл ли чего; нет — ничего не забыл. Взглянул на солнце — и пошел на восток.

Он шел и думал: все просто. Если мясо вымочить в оцете, а потом насолить, наперчить и посыпать ароматными травками, — разве узнаешь его истинный вкус? Если твоя душа задергана эмоциями, замирает от страха, — разве ты сможешь увидеть истину? Вот с этими двумя немцами, умыкнувшими сапоги; ну да — ошарашили; я даже прибалдел от них: ППШ мне оставили! и ушли не оборачиваясь!.. Я бы так не смог. Даже не придумал бы такого! — а уж сделать… А вот они смогли. Не сговариваясь! Повернулись — и ушли; и ППШ мне оставили. А все почему? Ну, во-первых, оказались не звери, не душегубы. Солдаты — но не убийцы. И во мне они увидели человека, а не зверя. Человека, который работает святое дело. Ну да — при мне был автомат; а как же иначе? — ведь я ж не могильщик, я тоже солдат; мне положено быть при оружии. Так они ко мне и отнеслись: как к солдату, который в данный момент не воюет. И если б они забрали ППШ — в этом было бы недоверие ко мне. И неуважение. Но они поняли, что я — человек. И если я не пленный — как же оставлять солдата без его оружия? Я же видел: им и на миг не пришло на ум пристрелить меня. И что я могу выстрелить им в спину. Об этом не думаешь, это принимаешь, как есть…