Владислав Реймонт - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1953

В сборник рассказов лауреата Нобелевской премии 1924 года, классика польской литературы Владислава Реймонта вошли рассказы «Сука», «Смерть», «Томек Баран», «Справедливо» и «Однажды», повествующие о горькой жизни польских бедняков на рубеже XIX–XX веков. Предисловие Юрия Кагарлицкого.

---

Арендатор помещика, который тайно торговал всякими медикаментами, дал ему в долг какие-то порошки и немного продуктов. Порошки ничуть не помогли мальчику: Юзек уже на третий день был без сознания, в лихорадочном бреду.

Тогда Томек прибег к последнему средству — кинулся к старой Ягустинке, которая слыла в деревне лекаркой. Если у кого появлялся колтун на голове, или болело внутри, если нужно было снять порчу, «обмерить» больного ребенка, — Ягустинка с одинаковым успехом лечила все крестом, заговорами или травами.

Она тотчас пошла с Томеком к нему в избу и, увидев больного, даже за голову схватилась.

— Господи! Да его только Иисус спасти может! — сказала она шопотом.

— Постарайтесь, бабуся, вылечите моего сыночка родимого!

— Надо бы его обмерить… или, пожалуй, окурить… сама не знаю, что лучше!

— Все сделайте, все, только бы не помер бедняга. Иисусе! Такой хлопчик хороший! Весною он уже в пастухи годился бы… а какой бойкий, смышленый да ласковый! Господи, господи! — со слезами говорил Томек.

— Известно, если господь кого возлюбит, так ничего ему не жалеет… Да, вот что, Томек: ксендз сказал, чтобы ты поскорее шел на станцию. Там сегодня будет начальник — приедет осматривать заносы. Ступай сейчас же, да смотри не кипятись, проси его вежливо, в ноги кланяйся. А ксендз приедет попозже и потолкует с ним — так он сказал.

— А Юзека как оставить?

— Иди, я за ним присмотрю и, что надо, все сделаю.

— Добрая вы душа! И родная мать не сделала бы больше!

— Да как же можно человека не пожалеть?

— Другие бабы так не рассуждают.

— Потому что у них в голове только свои мужики, да ребятишки, да заботы всякие. Ну, иди!

Томек не совсем охотно пошел на станцию.

А старуха принесла из деревни белый глиняный горшочек с крышкой и стала в нем варить какие-то травы. Она раздела мальчика донага и уложила посреди избы на соломе. Юзек лежал неподвижно и почти не дышал: он был без сознания.

Ягустинка бросила в горшочек с травами немного воску от громницы и, когда воск растворился в кипятке, стала натирать мальчика отваром. Он что-то невнятно забормотал.

Девочки забились в угол у печки и со страхом следили за всем, что она делала.

Остатком жидкости старуха полила пол на треугольном участке, в центре которого лежал Юзек, и, подойдя к первому углу комнаты, произнесла громко и благоговейно:

— Черному — капельку, белому — кружку!

Она капнула из горшка в угол, потом плеснула целую струю на середину комнаты. Это она проделала три раза. Потом взяла глиняную крышку, положила на нее раскаленных угольев, сверху насыпала сухого овечьего помета, сушенных лепестков растения, которое называют «закрой рот», и полвеночка из цветов росянки, освященных в праздник тела христова. Дунула девять раз, и, когда все загорелось и тонкая струя дыма поплыла вверх, старуха стала окуривать больного, шепча какие-то заклинания.

После этого она окурила и стены, вышла во двор и, несмотря на сугробы, обошла избу три раза, не останавливаясь и не переставая все окуривать.

Мальчик лежал, вытянувшись, все так же неподвижно. Его худенькое тело было покрыто синими пятнами и блестело от пота.

Ягустинка еще раз вытерла его, завернула в холстину и перенесла на кровать, потом занялась другими детьми.

Тем временем Томек пришел на станцию и застал уже там начальника, который расхаживал с дорожным мастером по большому грязному залу третьего класса. Томек стал у дверей, вытянувшись в струнку, и ждал, не смея ни шагу ступить дальше. А те двое все ходили взад и вперед и были так заняты беседой, что и не заметили, как он вошел. Всякий раз, как они подходили близко, Томек вытягивался еще больше и открывал рот, но они быстро поворачивали назад, и он не успевал ничего сказать.

Наконец, после долгого ожидания, он собрался с духом и проговорил дрожащим, сдавленным голосом:

— Вельможный пан начальник, окажите такую милость…

Начальник не услышал, потому что Томек сказал это вполголоса.

— Я прежде всего сторонник господства Парижа над всем миром, — говорил начальник собеседнику и блаженно усмехался своим воспоминаниям, осторожно пощипывая седоватую, подлинно сенаторскую бородку.

— Окажите милость, вельможный пан начальник! — повторил Томек уже громче, потому что его разбирало нетерпение и все сильнее мучила тревога за Юзека.

— А вы долго жили в Париже, пан начальник?

— Пятнадцать лет! Пролетели они, скажу вам, как одно мгновение… Чудное мгновение!

— Прошу милости, вельможный пан! — почти крикнул Томек, потому что мысль, что там, дома, Юзек, может быть, уже умирает, прожгла его таким ужасом, что он себя не помнил.

Начальник, наконец, услышал, остановился, старательно вставил в глаз монокль и спросил:

— Что скажешь, братец?

Томек упал на колени и заговорил торопливо и бессвязно:

— Уволили меня, вельможный пан, прогнали со службы. Пятнадцать лет прослужил, а теперь остался без работы… Не хотят принять… пятеро сирот без хлеба… Пришел просить, чтобы вы смиловались… Нужда одолела, задушила совсем… я всякую работу на дороге делать могу… я служил честно…

— Пан начальник, это тот самый Томек Баран, ремонтный рабочий, которого мы уволили за кражу казенного железа…

— Не воровал я, вельмож… начальник… а выгнали меня. Я ничего не брал… как бог свят, не брал!.. Выгнали меня, сироту… Из жалованья вычли то, что мне полагается за выслугу, и страховку, что я платил столько лет… Остался без всего, гол как сокол…

— Мы тебя могли бы и к уголовной ответственности привлечь, — пробурчал дорожный мастер, равнодушно глядя в окно.

— Вот видишь, братец, ты заслужил, чтобы тебя в тюрьму посадили, — строго заметил начальник.

— За что меня в тюрьму? Что, я убил кого? Или воровал? — горячо воскликнул Томек и даже затрясся от внезапного взрыва возмущения.

— Мы из жалости дело замяли, оттого, что у тебя куча детей.

— Да, да, не посадили тебя, потому что детей твоих пожалели. Ясно? Скажи спасибо и за это! — медленно и важно повторил начальник.

— Я пришел справедливости искать. Пан мастер хорошо знает, что мне подстроили. Он сам…

— Донос! Вот, пан начальник, теперь вы видите, каков этот народ!

— Доносчиками и наши деды-прадеды не бывали, и мы не будем. Я вам прямо в глаза говорю, как все было… А что мне полагается за пятнадцать лет службы, хотя бы без процентов, я не подарю, и страховки тоже дарить не хочу…

— Взносов в пенсионную и страховую кассу тебе не вернут, потому что закон ясно говорит…

— Закон должен быть справедливый, а выгнать невиноватого — какая же это справедливость? Справедливо это — не отдать денег, которые я столько лет отрывал от того, что потом и кровью зарабатывал? Я в суд пойду закона искать, потому что обидели меня! — кричал Томек, все больше и больше теряя власть над собой.

— Ну, толкуй с хамом! Устава не знаешь?

— Знаю. Устав вы писали для себя, а народу ваши законы дорого обходятся. Обмануть всякий пес сумеет!

— Молчать, хам! Ты как смеешь, псякрев, тут горло драть да дерзить начальнику! — высокомерно прикрикнул на него дорожный мастер.

— Обидели меня, и буду про это кричать!

— Проворовался, так молчи, скотина этакая!

— Это я вор? Ах ты, чума, шляхтич-голодранец! Я — вор? Я? — кричал Томек, сжимая кулаки и бессознательно подвигаясь вперед.

— Швейцар! Вышвырни вон этого хама и, если он не успокоится, в полицию его! Пойдемте, пан начальник. Ах, скот этакий!

Они вышли на перрон.

— Уж я тебе ребра посчитаю, сволочь! Так тебя отделаю, пес цепной, что попомнишь меня! — шептал про себя Томек.

Ураган гнева и ненависти бушевал в его сердце и мозгу, на лбу выступили крупные капли пота, и его всего трясло. В судороге бешенства он готов был бежать за мастером, схватить его за горло и бить… бить… бить…

Но он скоро опомнился, ушел со станции и во весь дух помчался домой.

В избе застал он много народу. Юзек умирал.

Со свечой в руке он лежал на спине, неподвижный, как камень, и хрипел, с трудом ловя воздух запекшимися губами.

Из деревни набежало много людей, и все стояли на коленях у кровати, повторяя за старым Анджеем, костельным служкой, слова заупокойной молитвы. Лица были суровы, в глазах светилась спокойная покорность судьбе. Девочки, сестры умирающего, громко плакали, и в комнате, полной желтых отблесков громницы, царило трагически-серьезное настроение.

— Иисус! Мария! — голосил Томек, ошеломленными глазами впиваясь в лицо сына, и в бессильном отчаянии рвал на себе волосы.

— Тише, Томек, тише! Если Иисус захотел взять к себе его душеньку, так разве ты, червяк несчастный, можешь противиться? Что ты можешь поделать? — вполголоса унимала его Ягустинка.

— Сыночек мой, дитятко мое родное, серебро мое и золото! — стонал Томек.