Сигизмунд Дичбалис - Зигзаги судьбы

• Название: Зигзаги судьбы
• Автор: Сигизмунд Дичбалис
• Издательство: Ин-т полит, и воен. анализа, Центр по изучению Русского Зарубежья
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-93349-024-5

18-го февраля 2011 года в госпитале, в Брисбене (Австралия) умер один из последних ветеранов Вооруженных Сил Комитета Освобождения Народов России, солдат разведдивизиона 1-й пехотной дивизии ВС КОНР, участник боёв на Одере и в Праге Сигизмунд Анатольевич Дичбалис (1922–2011). По его распоряжению, прах будет погребен в Санкт-Петербурге.

Сигизмунд Дичбалис (СД) оставил прекрасные воспоминания о своей невероятной жизни «Зигзаги судьбы».

Как вспоминал сам Сигизмунд Анатольевич, после событий в Праге командующий РОА, генерал Андрей Андреевич Власов сказал: кто уцелеет, пусть расскажет всю правду о Русском Освободительном Движении. Именно это Сигизмунд Анатольевич и делал всю свою жизнь.

Наверное, он был единственным бойцом РОА, который вел свой собственный сайт (http://roa2.narod.ru/), отвечая на вопросы посетителей о тех исторических событиях, очевидцем и участником которых ему довелось быть. Немало найдется людей, познакомившихся с ним через его «Гостевую книгу», которым он оказал подчас неоценимую помощь в сборе материалов по истории РОА.

---

Это не было старанием отличиться, никто мне ничего за это не давал, я даже отказывался от предложенных мне недокуренных сигарет, которые равнялись в той ситуации ордену «Трудового Красного Знамени». Это просто была привычка выполнять задание «не за страх, а за совесть». Хотя, в конце концов, эта привычка и выносливость мне очень помогли.

В один неудачный день, наработавшись до полусмерти, мы возвращались в барак. У здания, где размещался штаб 18-й армии, нас остановили и построили в одну шеренгу. Земля ещё была покрыта снегом, стоять было холодно, ожидая, по словам конвоя, инспекцию заведующего хозяйством штаба, которым был нестроевой гауптман (капитан), владелец крупной сигаретной фабрики «Хауз Хинденбург». Чуть ли не через полчаса из здания вышел высокий, подобранный, уже пожилой немец в форме, пошитой мастером-портным, которая превратила его в образец офицера-аристократа Вермахта.

Подойдя к шеренге и выслушав рапорт конвоира, он стал медленно проходить вдоль линии полуразутых, одетых в уже разваливающиеся одежды пленных, своим обликом подходивших под определение «унтерменшей». Наконец, он остановился и спросил у конвоира, кто работает лучше всех. Стоявший все это время по стойке «смирно» верзила-конвоир с огромным лилово-красным родимым пятном во всё лицо, делавшим его просто отталкивающим, зашагал в моём направлении. Второй его достопримечательностью была привычка зудеть нас ни за что, ни про что, так что целый день было слышно его: «Ло-о-ось, ло-о-ось!», т. е. давай, давай! Он лез из кожи вон, с помощью сапога и приклада винтовки, выколачивая из нас дневную норму.

И вот он, чуть ли не подбежав ко мне, опять заорал свое «Los!», указывая мне сделать шаг вперёд. В это время стоявший в шагах трёх от меня гауптман открывал серебристую пачку своих сигарет. Взглянув на меня, он бросил одну к моим ногам.

— Лооось, лооось, Иван! — заорал опять конвоир, указывая на сигарету в снегу. — Das ist fur dich! (Это для тебя!)

Я не трогался с места. Стало тихо. По нашему ряду пробежал шёпот — мол, бери, не оскорби гауптмана, а то пристрелят, как собаку. Сигарета продолжала лежать на снегу, в то время как меня трясло от унижения, и злоба стянула мои челюсти в судорогу.

Чувствуя, что вот-вот один из моих соседей по шеренге нагнётся и подберет сигарету, я сделал полшага вперед и вдавил её в снег своим полуразвалившимся ботинком. Почему я так сделал, до сих пор объяснить не могу. Это была не бравада, это было не подотчётное движение гордости… Это было результатом кипевшей во мне злости. Стоя на сигарете, я просто стоял и смотрел вперёд, ожидая развязки. Она пришла под гробовое молчание опешивших пленных и конвоира. Гауптман, подойдя ко мне, закрыл пачку и, вручив её мне в руки, повернулся и ушёл.

Конвоир сказал что-то вроде: «Боже, Боже! Какой же ты счастливый, русский!», перестроил нас в три шеренги и повёл все ещё недоумевающих пленных домой.

Эту ночь барак не спал до «петухов», начиная гордиться случившимся. Через несколько дней нам выдали крепкие, хоть и поношенные, солдатские ботинки и немецкую форму — чистую, но без всяких нашивок. Тёплая одежда пригодилась всем, но некоторым было очень неприятно надевать немецкую форму. Мне повезло. Я дождался полного разбора одежды и, когда остались только куртки, в которые я просто не влезал с моими широкими плечами, выбрал себе лишний свитер, в котором чувство «продажности» меня так не беспокоило, как это было бы в полной форме. Может быть, наивно, но тогда, когда преданность существующему на Родине строю была ещё сильна, это что-то значило. К тому же наступала весна, и вместе с окрепшими силами между друзей начались разговоры о побеге к своим. Сдерживало одно — расправа, учинённая немцами над одним пленным, сбежавшим из команды лесорубов, находившейся здесь ещё до нашего прихода. Он попался после ночного блуждания по лесным тропинкам около станции «Сиверская». Кто-то из местных жителей донёс на него в полицию. Его поймали, выпороли и отослали в общий лагерь помирать от голода.

«СТАРШОЙ» — ЗАГАДКА

Перед самым началом войны, когда я работал обкатчиком на ЛМЗ, мне разрешалось брать мотоцикл для обкатки по выходным. С моей тогдашней подругой на багажнике мы заезжали иногда и под Сиверскую, где жила её бабушка. И вот, надеясь, что старушка вспомнит меня и поможет связаться через местных жителей с партизанами, я, набравшись смелости, попросил приставленного к нам зондерфюрера, говорившего хорошо по-русски, помочь мне достать увольнительную на три дня Пасхи для посещения знакомой мне бабушки. Мне был вручен «маршбефель» (отпускное свидетельство), и я, в отглаженных брюках и начищенных ботинках, отправился в местечко под Сиверской, надеясь, что бабушка ещё жива и в своём разуме. Нашёл я старушку в довольно хорошем состоянии ума и тела, признался ей, кто я, почему в немецкой форме и чего хочу. У неё в хате жила маленькая девочка, родственница, а может, и чья-то сирота. Её старушка послала к кому-то.

Прибыли двое односельчан, которым пришлось рассказать всё сначала. Я видел, что моя история не вызвала у них большого доверия. Меня увели за село и, когда никого не было вокруг, повели дальше, наложив повязку на глаза. Через короткое время по звукам я понял, что меня переняли другие люди и опять повели меня дальше.

Шли мы часа два. Я слышал окрик часового и перешёптывание моих провожатых с ним, голоса нескольких людей, и почувствовал, как меня бесцеремонно пихнули в землянку, закрыв дверь на засов. Я снял повязку, но увидеть что-либо было невозможно, исключая слабый свет в щёлке двери.

Когда уже совсем стало темно, меня перевели в другую землянку, где за столиком с керосиновой лампой сидел в полутени одетый в ватник человек лет пятидесяти. Без всякого предисловия, после короткой паузы мне был задан вопрос: «Что тебе надо?» Чувствуя, что дело может кончиться плохо для меня, в сжатых фразах рассказав всю мою историю, я попросил остаться у них или в другом отряде, так как до фронта было далековато.

Ответив ещё на несколько вопросов, что я делаю у немцев, почему мне дали увольнительную, говорю ли я по-немецки, есть ли у меня родственники и т. п., я был доставлен назад в прежнюю землянку, там получил что-то вроде свечки и миску с едой. Я не задавал вопросов, со мной тоже не говорили, но дали закурить махорки, и, забрав свечу и миску, задвинули дверь на засов опять. Помню, как принесли ещё воды и выпустили оправиться, когда было совсем уже темно.

Следующий день я провёл в землянке, мне принесли ведро для природных нужд, но наружу не выводили. После полудня я встретился с тем, кто опрашивал меня вчера. Он предложил мне сесть на ящик, на котором был хлеб, кружка с водой и миска с чем-то горячим и жареным. Пока я ел, мне было сказано, что если я хочу помочь в борьбе против фашистов, то будет лучше, если я пойду назад в свою рабочую команду и буду ждать приказа от «Старшого». Как и где это случится я, мол, узнаю потом. Пожав мне руку, человек в ватнике передал меня двум другим, и после длинной прогулки с повязкой на глазах, меня передали молодой девушке, которая привела меня назад к бабушке.

Пришли мы к старушке не одни, а в сопровождении двух немецких патрульных, встретивших нас у села. Заметив нас, они подошли ближе и, увидев при свете фонарика мою не совсем уставную форму, начали проверять меня. У меня было разрешение на три дня отпуска, подписанное самим гауптманом из штаба немецкой армии, а девушку, местную жительницу, они даже знали по лицу. Не подозревая ничего плохого, они всё же не могли удержаться от покровительственного: «Фик-фик им вальд гут, руски?» Они проводили нас до хаты бабушки, а затем, оставив меня, проводили девушку до её дома.

Надо сознаться, что те десять-пятнадцать минут мне хотелось бы продлить на многие часы. Увидев патрульных, моя сопровождающая, не потеряв присутствия духа, шепнула мне: «Обними меня!», а сама прижалась ко мне всей молодой гибкой фигурой и не отпускала меня от себя до самого порога. Несмотря на немцев, на её толстую куртку и на вопросы патруля, меня охватило чувство, какое я не испытывал во всё время плена. Выспавшись, помывшись и покушав рано утром, я без помех добрался до лагеря и всю следующую ночь, переворачиваясь с боку на бок, опять переживал всё, что произошло.

Первые дни я ожидал вести от «Старшого» поминутно, но проходили дни и недели, и я почти забыл о случившемся. Наш зондерфюрер сказал мне, что герр гауптман остался очень довольным, что я вернулся без опоздания (подразумевая, что я не сбежал) и приказал перевести меня на лучшую работу. Я получил «должность» помощника машиниста на дизельной установке, поставлявшей электричество в здание штаба 18-й армии.

Огромный дизель и такой же величины генератор занимали зал площадью примерно в 250 кв.м.

Надо было наполнять масленки, вытирать разбрызганное масло и следить за стрелками-указателями напряжения и силы тока. Раз в сутки пополнялся бак с горючим. Работа была не тяжёлая и даже не очень уж грязная, сидеть бы, да «ждать у моря погоды».