Олег Зайончковский - Загул

• Название: Загул
• Автор: Олег Зайончковский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-071034-8, 978-5-271-32113-9

Олег Зайончковский – автор романов «Сергеев и городок» (шорт-лист премий «Русский Букер» и «Национальный бестселлер»), «Петрович», «Счастье возможно» (шорт-лист премий «Русский Букер» и «Большая Книга»). Персонажи Зайончковского – простаки и плуты одновременно – вызывают неизменную симпатию и у читателей, и у критиков.

Герой романа – Нефедов – отменный муж и семьянин, поссорившись с женой, уходит из дома, то есть в загул. Не вполне трезвый, выбитый из привычной колеи, он против собственной воли становится главным действующим лицом необыкновенных и опасных приключений, связанных с пропавшей рукописью знаменитого русского писателя Почечуева. Нефедов не только спасает для Отечества культурную ценность, но и сам возвращается в лоно семьи.

---

Группа тепло прощается со своим экскурсоводом. Эти люди больше не увидят Надю, но надолго сохранят в памяти ее образ.

В хорошем настроении неспешным прогулочным шагом возвращается она в Главный дом. Когда Надя войдет в отдел, Кронфельд оторвется от научной работы и скажет: «Наденька! Что бы мы без вас делали!» Ей станет приятно. Так легко, с приятностью день и продолжится. В промежутках между экскурсиями Надя будет, например, выписывать в помощь Кронфельду нужные цитаты или просто вести за чаем содержательные разговоры. А вечером начальник уложит книги и рукописи в свою холщовую стильную сумку и попрощается. «Пока!» – скажет он всем, и в том числе Наденьке, хотя она знает, что Кронфельд будет ждать ее в парке на лавочке. Вот уже месяц, как она ходит с работы пешком.

Отбивная на ужин (продолжение)

– Время, однако… – сказала Надя вслух, и в голосе ее прозвучало легкое беспокойство.

Какое время она имела в виду? То, что показывала микроволновка, не совпадало со временем, которое высвечивалось в плите, хотя, впрочем, расхождение было несущественное. Даже с учетом погрешности приборы были едины в главном: минимум полчаса уже, как Нефедову полагалось быть дома. Но может быть, Надя упомянула время в более широком смысле. Она ведь стояла, приводя себя в порядок, перед зеркалом, а именно в такие минуты время является женщине в своем философском качестве.

Надя со временем не кокетничала – она сражалась с ним в честном бою. Хотя какой же это был честный бой – в лучшем случае организованное отступление. Ну а могло ли быть иначе, если весь Надин малокалиберный арсенал умещался на полочке в ванной да еще частично в прикроватной тумбочке.

Время шло; с небольшими вариациями, но оно шло и в микроволновке, и в плите, и в наручных Надиных часиках. Победить его лишь однажды смог советский электронный будильник, кем-то подаренный Нефедовым на свадьбу. Этот будильник остановился в первые же дни их совместной жизни и, сколько его ни трясли, больше так и не пошевелил стрелками. Может быть, он хотел до бесконечности продлить Нефедовым их медовый месяц, но это, конечно, было бы утопией.

День в музее (продолжение)

В Главном доме Надя ныряет под веревочку с предупреждающей табличкой и по служебной лестнице поднимается в мезонин. Однако там на ее пути возникает неожиданное препятствие. Коридор мезонина перегорожен большим письменным столом. На этом столе, явно взятом из музейных запасников, сидят, тяжело дыша, Питерский и его племянник.

– Ай-яй-яй! – говорит Надя. – Стол-то мемориальный!

– Это не страшно, Наденька, – снисходительно улыбается Питерский.

– Мы ж его не домой воруем, – поясняет Шерстяной.

– Он из той мебели, что после пожара осталась.

Зав «мемора» говорит о пожаре, случившемся в почечуевской усадьбе еще в двадцатых годах. Те артефакты, которые тогда не сгорели полностью, ждут реставрации до сих пор, сваленные как попало в фондах. Приглядевшись, Надя замечает, что у стола действительно один край обуглен.

Отдышавшись, дядя с племянником снова берутся за стол с противоположных концов.

– Взяли?

– Взяли…

Край столешницы вдруг отрывается от тумбы, и стол обрушивается на пол.

– Что здесь происходит?.. Что за тагагам?..

Одна из дверей в коридоре приотворилась, и из нее показывается женская босая ножка; выше появляется заспанное лицо.

– Тише, пожалуйста! Здесь люди гхабо-отают! – томно негодует дама, однако, увидев Питерского, быстро исчезает.

– Что?! Я вам, р-работнички!.. – злобно рычит Питерский. Он раздосадован поломкой стола.

Шерстяной хихикает.

Грассирующая особа – это подчиненная Питерского, сотрудница меморотдела. По должности она методист, а по фамилии Попа. Фамилия обыкновенная молдавская, но женщина хотела бы поменять ее на фамилию мужа. К сожалению, мужа у нее нет; Попа несчастлива в любви – быть может, оттого, что она существо слишком возвышенное. Склад души у нее поэтический, между тем как с прозой у Попы дела обстоят неважно. Она пишет высокопарные, но пустые методички, судя по которым Почечуев только тем и занимался, что почивал в разных местах либо сиживал. Это, наверное, потому, что Попа сама любит сиживать, а особенно почивать.

Но вот наконец-то Наде удается попасть в свой отдел. В комнате, где и следа уже не осталось утреннего застолья, находятся двое: Кронфельд и Живодаров, приехавший сегодня раньше обычного. Оба не замечают парящего в углу электрочайника – первый потому, что всецело погружен в работу, второй – в силу особенностей своей психики. Живодаров знающий экскурсовод, но месяца по три в году он проводит на излечении в психиатрической клинике. Диагноз его в точности неизвестен – то ли шизофрения, то ли психопатия, а может быть, то и другое вместе. Во всяком случае он умеет произвести впечатление на музейных посетителей. У Живодарова черная как смоль борода и внешность оперного злодея; когда он рассказывает о Почечуеве, взгляд его прямо-таки сверкает.

Бывает Живодаров страстен и в неслужебное время. Например, однажды на вечеринке по поводу Международного дня музеев он подрался с Шерстяным. Случилось это после застолья, когда, закусив и выпив, сотрудники по обыкновению устроили в Советском отделе всеобщие танцы. Было весело, каждый самовыражался под музыку, как умел, и всех, конечно же, затмевала Наденька. Только один Живодаров оставался сидеть за столом, с мрачным видом вливая в бороду рюмку за рюмкой. Но вдруг он поднялся и, с грохотом отшвырнув стул, шагнул в круг танцующих. На глазах изумленных сотрудников Живодаров приблизился к Наде и подхватил ее на руки. Из груди его вырвалось нечеловеческое рычание.

– Похищение Европы! – воскликнул Питерский.

Кто-то из сотрудников засмеялся, кто-то, как Кронфельд, осудил Живодарова за дурные манеры. И только Шерстяной не раздумывая бросился Наде на выручку. Он вырвал девушку из лап безумца, после чего между ними произошла та самая знаменитая драка. Само сражение было непродолжительным, потому что Живодаров первым же ударом уложил Шерстяного на пол. Но хотя добро было повержено, зло не успело восторжествовать – с Живодаровым после драки сделался эпилептический приступ, и его пришлось вынести на воздух.

Это происшествие, конечно, еще долго обсуждалось в музее. Однако с тех пор Живодаров пребывает в ремиссии и ведет себя почти как нормальный человек. Драк, припадков и эротических покушений он больше не устраивает, хотя, правда, регулярно забывает выключить чайник.

День продолжается. Неспешное музейное время совершает свое плавное течение. Ветерок из открытого окна перевертывает страницу книги – Надя читает воспоминания внучатой племянницы Почечуева. И все бы хорошо, но тишину в отделе нарушает регулярный надоедливый стук: Живодаров на своем столе колет сахар для чаепитий.

– Где вы берете эти головы? – не выдерживает Кронфельд.

– Извиняюсь, – бурчит Живодаров.

Он сгребает сахар в кулек и с горячей кружкой выходит из комнаты.

– К Питерскому пошел, – предполагает Надя.

– Что ж, им есть о чем поговорить…

Кронфельд и Надя иронически улыбаются. Дело в том, что Питерский с Живодаровым – приверженцы одной известной в кругах специалистов ненаучной теории. Речь о якобы существующем неопубликованном романе Почечуева под названием «Провозвестие». Слухи об этом романе ходят с тех пор, как возникло почечуевоведение. Дескать, на склоне лет классик создал грандиозное провидческое произведение, в котором предсказал и русско-японскую войну, и много чего другого. Подтверждения этим слухам никакого не было, хотя после революции культурный отдел ВЧК производил в усадьбе тщательный обыск. Потом в Почечуеве создан был музей, после чего здесь и случился большой пожар. Если рукопись «Провозвестия» существовала и укрылась от ВЧК, то от огня она едва ли спаслась. Впрочем, серьезные ученые полагают, что «Провозвестие» Почечуева не более чем миф. В гроб этой ошибочной теории вбил свой гвоздик и Кронфельд. Изучая источники и разные мнимые свидетельства, он нашел в них массу противоречий и несоответствий. К тому же он в принципе отрицает, что художественная литература способна что-либо провидеть и провозвещать. Этой же научной точки зрения придерживается и Наденька. Она стоит на тех же позициях, что и Кронфельд, а с такими деятелями, как Живодаров и Питерский, быть заодно не хочет.

На некоторое время в комнате воцаряются тишина и покой. Однако музей – это все-таки не курорт, а место службы. С таким напоминанием очень скоро является Лидия Ефимовна.

– Кто на группу, товарищи? – строгим тоном спрашивает она.

Вопрос, как говорится, интересный. Надя вела последней, а где болтается Шерстяной, неизвестно. Перетащив стол дяде Питерскому, он уже выполнил на сегодня свою трудовую норму. Кронфельд поднимает задумчивый взгляд.

– Наденька, вы не поищете нашего бородатого друга?