Милорад Павич - Мушка

• Название: Мушка
• Автор: Милорад Павич
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-01144-9

Новая книга знаменитого сербского писателя Милорада Павича (р. 1929) — это пособие по сочинению странных и страшных любовных посланий — в красках, в камне, при помощи ключей и украденных вещей. Этот триптих продолжает традицию таких многомерных произведений автора, как «Пейзаж, нарисованный чаем», «Внутренняя сторона ветра» и «Последняя любовь в Константинополе», которые позволяют читателю самому выбирать последовательность пере¬движения по тексту и собственный вариант будущего. Роман «Мушка» в переводе на русский язык публикуется впервые.

---

Милорад Павич Мушка

МУШКА

У каждого из нас есть много вариантов будущего. Мы выбираем лишь один. Другими словами, точка — это символ перекрестка, движение — предчувствие остановки, а оседлые поселения — это симулякр постоянства.

Елена Павич-Попович

Из сборника SMS-сообщений «Символика мониста»

Решение, которое порождает один из вариантов будущего
Герой этого нелинейного романа — Филипп

Главные герои этой истории — художники. Или, скажем… Зовут их Филипп Рубор и Ферета Су. Впрочем, читатель может дать им любые имена по своему выбору. За спиной у каждого из них по одному неудачному браку и в сумме трое детей из предыдущих семей. Тем не менее новый, второй брак сложился для них счастливо. По крайней мере, на момент начала этого романа, из чего следует, что она вступила в свой лучший возраст, ей за сорок, а ему в ноябре исполнится восемьдесят. Прежде всего следует отметить, что он весьма известен, а она начинает нравиться женской части публики, которая все благосклоннее относится к ее работам. Можно даже сказать, что он постепенно выходит из моды, тем более что после двадцати лет признания в своей стране и в мире, после имевших огромный успех выставок в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Барселоне, Мадриде, Риме, Милане, Афинах, Москве, Петербурге, в Китае и Японии он постепенно входит в тот возраст, когда здоровье оставляет желать лучшего, а ослепительная прежде слава начинает тускнеть. Правда, картины его, столь же великолепные, как и раньше, по - прежнему пользуются спросом, за границей их хорошо покупают, однако на выставках и аукционах в его собственной стране они не достигают прежних цен, сербские аукционные дома и агенты по торговле живописью интересуются ими все меньше. Иногда ему приходит в голову мысль, что, умри он подобно многим художникам своего поколения, его полотна продавались бы гораздо лучше, но, вспомнив о забытых судьбах и произведениях некоторых из покойных, он эту мысль отгоняет. Вообще-то, он не мог до конца поверить, что уже нет в мире живых и некоторых из тех, кого он ненавидел, пока они были живы, и тех, кто искренне ненавидел его, да и многих других самовлюбленных типов (которых он вспоминал чаще, чем тех, кого любил).

В частной жизни Филипп Рубор был человеком, которому все неудобно. Он никогда не мог подобрать себе шляпу, которая бы ему подходила, — любой головной убор создавал неправильное представление о нем. Так оно и было. Отделения для кредиток в его бумажниках оказывались недостаточно широкими, подушки слишком жесткими, а обувь со шнурками не годилась в принципе. Одним словом, он был человеком, который в этом мире чувствовал себя не слишком - то уютно. Еда, одежда, стулья, кровати и диваны, компьютеры, кисти и зубные щетки, и прежде всего его нынешнее положение в обществе — абсолютно все казалось ему устроенным не вполне правильно.

За одним исключением. Это был волшебный карандаш, унаследованный Филиппом от его отца. Карандаш так и лежал неотточенным, — Филипп, несмотря ни на что, ни разу не пустил его в ход, вероятно опасаясь, что и он покажется ему недостаточно хорошим. У карандаша было графитное сердце и красная шероховатая кожа, чтобы не выскальзывать из пальцев. Он походил на карандаши, которыми обычно пользуются плотники или столяры. Не круглый, а сплюснутый с двух сторон. Отец (который и сам был художником) подарил его Филиппу со словами: «Когда начнешь им пользоваться, станешь рисовать лучше, чем я. И так же будет с тем, кому его подаришь ты, и потом, если он подарит его еще кому-то, каждый будет рисовать лучше прежнего владельца. И так до бесконечности… Просто нужно заточить его и начать рисовать…»

Этот «волшебный» плотницкий карандаш Филипп так ни разу и не очинил и нетронутым подарил своей жене Ферете, объяснив, какая сила в нем кроется. Ферета приняла подарок с удивлением и поставила его в свой кобальтовый стакан для карандашей. Неотточенным.

* * *

В старости Филипп стал все больше отдаляться от своей среды. А среда, к которой он принадлежал, была такой, что не могла ни принять, ни простить ему ни счастливый брак, ни успех, ни всемирную славу. Тем более что все это грозило удвоиться и даже утроиться. Опасность для косного общества теперь представлял не только он — еще большей опасностью могла стать она, способная умножить его достижения. Иными словами, их окружению пришлось бы иметь дело не только с ним или с ней, причем в квадрате, но с ними обоими — в кубе. А это уж слишком. И на такую враждебность Филипп не мог реагировать спокойно.

Здесь крылся еще один парадокс, непостижимый для его ума и противоречащий элементарным общим интересам. Он не мог понять, почему в его среде важным считалось не добиться успеха, а чтобы успеха не добился кто-то другой. На противодействие этим «другим» тратились все личные и общественные силы. В этой самой — своей собственной — стране он давно получил все возможные награды и премии и даже как-то пошутил, что теперь, после присуждения ему, они утратили всякий смысл, перестали существовать, поэтому он считает, что еще при жизни получил то, что другим не достанется и после смерти. И хотя Филипп постоянно подчеркивал, что не ждет от государства ничего, кроме того чтобы оно перестало плевать ему в тарелку, государство продолжало плевать в тарелку и ему, и всем вокруг с таким же рвением.

К огромному изумлению его окружения, всего лишь за первые семь лет XXI века у него состоялось около ста выставок в разных городах по всему миру Мир его помнил. Но у себя на родине он очутился на пороге забвения. Тогда он снова вспомнил фразу, которую частенько повторял про себя в молодости, когда уже писал великолепные картины, но никто этого не замечал. В те дни он думал следующее: «Или все вокруг не в своем уме, раз не видят, что это хорошо, или я сам не в своем уме».

Это продолжалось до тех пор, пока он не устроил в Национальной галерее выставку одной своей картины, после чего его открыла для себя вся планета. Сначала публика и покупатели, потом галеристы и, наконец, критики. Сперва на родине, потом и за границей. В течение последующих двадцати лет события развивались стремительно. Выставки по всему миру. От Нью-Йорка до Сибири и Китая. От такого либо удар хватит, либо начнешь на свой успех плевать. Он и плевал, до восьмидесяти. И тут вдруг все переменилось. Теперь он мог снова повторять то, что говорил когда-то в молодости: или все здесь не в своем уме, раз не видят, что я по-прежнему пишу хорошие картины, или не в своем уме я. Именно тогда в одном интервью он назвал свой народ самым одаренным и одновременно самым глупым народом в мире.

Как-то раз их дочка, родившаяся в первом браке Фереты, упомянула его имя в разговоре со школьной подругой, и та посмотрела на нее с изумлением: «А что, разве он еще жив?»

Ему хотелось создать из своих полотен нечто вроде архипелага, поэтому кое-какие прежние находки — впечатление, цвет фона, платье, лицо или силуэт — он повторял и в других, новых работах. Так же как деревья одного вида можно найти на разных островах единого архипелага, на многих его холстах можно было обнаружить одинаковые детали. Кто - то из критиков даже заметил, что чем больше он работает, тем меньше у него становится картин. Что художественное наследие прославленного мастера постоянно сокращается по мере роста этого самого наследия, поскольку зритель не видит на новых полотнах ничего нового, только повторения.

Самое неприятное произошло после того, как он выложил в интернете обложки каталогов к своим выставкам, которые состоялись в XXI веке. Ответом стала книга, обрушившаяся с критикой на него и на его живопись. Похоже, для того чтобы понять его творческий замысел, здесь, в стране, где он сформировался как художник, ни у кого больше не было ни времени, ни желания.

Тогда его жена Ферета сказала:

— Еще немного, и в культурном пространстве этой страны для нас с тобой не останется места. С той лишь разницей, что тебя они из него вычеркнут, а меня в него так и не вписали. И не впишут. Я серьезно обдумываю вопрос, а не уехать ли отсюда. Что мне здесь делать?

Это было правдой. Рубор ответил коротко:

— Там, где боятся успеха, говорят, что успех сопутствует злу.

Было начало мая. В необычной для такого времени года жаре пьяняще пахли чаем липы, по неподвижной синеве неба пробегали быстрые облака. Супруги сидели у себя дома, всматриваясь в запахи. Филипп думал о том, как изобразить тот или иной аромат на холсте, а Ферета вспоминала, как они познакомились.

Чтобы противостоять злу, которое все теснее сжимало вокруг них кольцо ненависти, они свели к минимуму контакты с обществом и друзьями. Следует сказать, что друзья и сами начали отдаляться от них. Филиппу уже давно не с кем было поболтать, сверстники его в основном поумирали, и художника больше интересовало, что скажет продавец лука на рынке, чем какой-нибудь живописец из молодых Кстати, один торговец изумил его, поделившись своей сокровенной тайной: «Самое милое дело — пёрднуть в полночь, чтобы разогнать злых духов, ведь известно, что они человеческой вони не выносят…»