Джуд Деверо - Дикие орхидеи

• Название: Дикие орхидеи
• Автор: Джуд Деверо
• Издательство: ACT: Астрель: Полиграфиздат
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-072863-3

Шесть лет прошло, а писатель Форд Ньюкомб все еще скорбит по погибшей жене — именно она когда-то научила его радоваться каждому дню, любить и верить.

Но годы идут, и однажды Форд понимает: ему не найти вдохновения без новой любви...

Джеки Максвелл, красавица и умница, увлеченная творчеством Ньюкомба, становится его секретарем. Поначалу Форда, польщенного восхищением Джеки, радует лишь совместная работа, однако очень скоро он приходит в восхищение сам. Ведь впервые за много лет ему встретилась женщина, которая может вернуть его к жизни...

---

Но после гибели Ронни дядя Клайд вошел в состояние «невосполнимой утраты», в коем и провел остаток жизни. И он не единственный пожизненный плакальщик в моем семействе. Три мои тети, два дяди, четверо двоюродных братьев и сестер отличились тем же самым. Выкидыш, отрезанная конечность, разорванная помолвка, да что угодно — это веская причина, чтобы выкинуть жизнь на помойку.

Я рос и горячо молился, чтобы ничего по-настоящему плохого со мной не случилось. Мне вовсе не хотелось десятки лет пьянствовать и оплакивать несчастье, поразившее мое существование.

Когда я познакомился с многочисленными родственниками Пэт и увидел, что все они веселы и счастливы, я только покачал головой: какая ирония! Столько бедствий обрушилось на мою семью, а между тем есть благословенные люди, которые поколениями живут без трагедий. Неужели все дело в том, что они исправно ходят в церковь? Да нет, мой дядя Гораций годами не пропускал ни одной мессы. Правда, теперь и носа туда не кажет: после того как его вторая жена сбежала со священнослужителем.

Примерно в третий раз, когда мы с Пэт занимались любовью (тогда я еще ощущал собственное превосходство, как будто мое трудное детство научило меня жизни лучше, чем Пэт — ее благополучное), я упомянул о том феномене, что в ее семье не было трагедий.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

И я рассказал ей про дядю Клайда и утонувшего кузена Ронни, опустив некоторые детали: куклу, черепаху и пьянство дяди Клайда. Вместо этого я использовал дар рассказчика и изобразил дядю Клайда горячо любящим отцом.

Но Пэт спросила:

— А другие дети? Разве их он не любил горячо?

Я вздохнул:

— Конечно, любил, но его любовь к кузену Ронни перекрыла все.

Эта последняя часть далась мне особенно тяжело. Мое проклятие — хорошая память, и я как сейчас вижу те отвратительные перепалки и потасовки, что то и дело вспыхивали между дядей Клайдом и его сыночком-забиякой. По правде говоря, до того, как пацан утонул, я не видел никаких проявлений любви между дядей Клайдом и кузеном Ронни. Но для Пэт я принял лучший свой вид «я-старше-тебя» (на три месяца) и «я-повидал-в-жизни-боль-ше-чем-ты» (к восемнадцати годам Пэт побывала в сорока двух штатах — они с родителями путешествовали на машине во время каникул, — а я выбирался из родного штата только дважды) и сказан, что она и ее родные не способны понять чувства дяди Клайда, потому что никогда не пережинали настоящей трагедии.

И тогда она рассказала мне, что не может иметь детей.

Когда ей было восемь, она каталась на велосипеде рядом со стройкой и упала. Кусок арматуры, вмурованный в бетон, проткнул ей низ живота и прошил крохотную неполовозрелую матку.

Она рассказала, как ее мать потеряла первого мужа и ребенка во время крушения поезда.

— Они с мужем сидели рядом, и она как раз передала ему малыша, когда потерявший управление грузовик врезался в поезд. На маме не было ни царапинки, а ее мужа и ребенка убило сразу. Мужу оторвало голову. — Она взглянула на меня. — Голова упала ей на колени.

Мы смотрели друг на друга. Я был молод, лежал в постели с любимой девушкой, но не видел ни ее обнаженной груди, ни бедер. Ее слова потрясли меня до глубины души. Я чувствовал себя как человек эпохи Средневековья, который впервые услышал, что Земля не плоская.

Я не мог совместить два образа: милая мама Пэт — и женщина, которой на колени упала оторванная голова мужа. И Пэт. Если б кому-то из моих двоюродных сестер в восемь лет удалили матку, ее жизнь остановилась бы в тот же самый день. Каждое семейное сборище начиналось бы с сочувственного блеяния: «Бе-е-е-едненькая Пэт». Ее называли бы только так, и никак иначе.

Я уже несколько месяцев был вхож в семью Пэт и успел познакомиться с дедушками и бабушками, четырьмя тетями, двумя дядями и бессчетным множеством двоюродных братьев и сестер. Никто и словом не обмолвился о трагедиях Пэт и ее матери.

— У моей матери случилось пять выкидышей, прежде чем появилась я, а через час после моего рождения ей вырезали матку, — сказала Пэт.

— Почему? — Я моргнул, все еще пребывая в шоке.

— Преждевременные роды, кесарево сечение, врача вызвали с вечеринки, так что... так что у него была нетвердая рука. Ей неправильно разрезали матку и не могли остановить кровотечение.

Пэт выбралась из постели, подняла с пола мою футболку и натянула се — она доставала ей до колен.

Ирония всей этой истории с матками и родственниками затопила мое сознание. В моей семье девушки беременели рано и часто. Ну почему мои дяди могут производить себе подобных в изобилии, а у родителей Пэт — только один ребенок и никакой надежды на внуков?

Может, Пэт чего-то недоговорила о своем рождении?

— Вызвали с вечеринки? Хочешь сказать, что врач, который принимал роды, был пьян?

Люди вроде родителей Пэт обычно не пользуются услугами пьяных докторов, которые неправильно разрезают матку.

Пэт кивнула в ответ на мой вопрос.

— А твой отец? — прошептал я. — У него тоже есть какое-то горе?

— Дистрофия желтого пятна. Через несколько лет он полностью ослепнет.

В этот момент я заметил слезы в ее глазах. Чтобы спрятать их, она вышла в ванную и закрыла за собой дверь.

Это была поворотная веха. После этого дня мое отношение к жизни изменилось. Я перестал быть самодовольным кретином. Я перестал думать, что только моя семья «знает, что такое настоящая жизнь». И я избавился от самого большого страха: что, если со мной случится что-то ужасное, мне придется уйти в себя и жизнь моя закончится. «Ты справишься, — говорил я себе. — Что бы ни случилось, ты справишься».

И я думаю, мне это удалось. После того как тот пацан на машине врезался в мать Пэт и убил ее, я попытался быть взрослым. Я подумал, что, возможно, если услышу подробности ее смерти, мне станет легче, и я подошел к молодому полицейскому, который стоял у места аварии, и спросил, что случилось. Может, он не знал, что я родственник погибшей, может, он просто зачерствел. Он повторил слова мальчишки, убившего ее:

— Да ничего особенного, просто какая-то старуха...

Как будто мать Пэт — это что-то несущественное.

Потом были похороны, милые пресвитерианские похороны, где люди вежливо плакали, Пэт висела на мне, а ее отец старел с каждой минутой.

Через три недели после похорон мы все вроде бы вернулись к нормальной жизни. Пэт снова преподавала в своей школе в бедном районе, я — в вечерней, где учил английскому языку людей, стремившихся получить зеленую карту. Я вернулся и к дневной работе: писал нечто, что, я надеялся, станет литературным шедевром, принесет мне бессмертие— и верхнюю строчку в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Отец Пэт нанял домработницу на полный рабочий день. Вечера он проводил на веранде, где ремонтировал вещи для соседей — этим он планировал заниматься, пока ему не откажет зрение. Спустя год после похорон все, казалось, приняли смерть матери Пэт как волю Божью. По правде говоря, от этой утраты оставалась пустота, о матери Пэт говорили часто, но смирились с тем, что ее нет.

Я думал, что смирились. Но еще я думал, что я единственный, кто от потери такого хорошего человека чувствует эту вышедшую из моды, жестокую ярость белого каления. Кажется, я один видел некоторые детали — например, дырку в подлокотнике дивана, там, где разошелся шов. Длиной она была не больше сантиметра, но я смотрел на нее и думал, как сильно ненавидела бы эту дырочку мать Пэт.

На Рождество все, кроме меня, веселились. Смеялись и восторженно восклицали по поводу подарков. Со дня бессмысленной смерти матери Пэт прошло больше года, а я до сих пор лелеял в себе гнев. Я не говорил Пэт, но за этот год я не написал ни строчки. Не то чтобы написанное мной за прошлые годы чего-то стоило, но я по крайней мере пытался. Ни один из трех моих агентов не мог пристроить мою писанину в какое-либо издательство.

— Красиво написано, — слышал я тут и там. — Но не для нас.

Красиво или нет, а мое творчество в глазах нью-йоркских издателей было недостаточно хорошо, чтобы его печатать, — как было оно недостаточно хорошо и в глазах моей жены.

— Неплохо, — говорила она. — Правда, совсем неплохо.

А потом спрашивала, что я хочу на ужин. Я никогда не слышал от нее ни слова критики, но я знал, что мои творения ее не трогают.

В то Рождество, второе после смерти матери Пэт, я сидел на диване перед камином и водил кончиками пальцев по дырке в обивке. Слева до меня доносились болтовня и негромкий смех женщин, возившихся на кухне, сзади в уютной комнате орал телевизор: мужчины смотрели какое-то спортивное состязание. В задней части дома на закрытой веранде дети подсчитывали трофеи и объедались сладостями.

Меня волновало то, что я становлюсь похож на родичей отца. Что со мной не так? Почему я не могу пережить смерть тещи? Не в силах вынести бессмысленность потери? Несправедливость? Убивший ее пацан оказался сынком богача, папаша нанял целый батальон адвокатов, и его освободили.