Лев Аннинский - Барды

• Название: Барды
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: Издатель Сапронов
• Жанр: Публицистика
• Год: 2005
• ISBN: 5-94535-058-3

Кто первый в наше время взял гитару и запел стихи, вместо того чтобы читать их? Книга Льва Аннинского посвящена «отцам-основателям» жанра. Среди них: Александр Вертинский, Юрий Визбор, Александр Городницкий, Новелла Матвеева, Владимир Высоцкий, Юлий Ким, Булат Окуджава...

С некоторыми из них автора связывали личные отношения, чего он отнюдь не скрывает.

---

Улавливаете и здесь перекличку?

А где та гора, та река, притомился мой конь…

Окуджава — объект постоянных реминисценций. Грустные солдатики, глупые короли… И даже «мама, белая голубушка»…

У Окуджавы улыбка всегда грустна, прикрывает пронзительную печаль.

Ким принимает все эти сигналы. Интонация народного плача оборачивается у него коленцем дуралея: «Позову я голубя, позову я сизого, пошлю дролечке письмо, и мы начнем все сызнова». Павел Первый, булатовский страдалец, у Кима шутоломствует на представлении пиесы Капниста не хуже бурлескного клоуна. Царь… ну, тот вообще. «Царь объелся макаронов, у царя большой запор, лейб-гусары эскадроном приседают под забор».

Ну, а конь, умный конь, несущий грустного всадника, — он какой у Кима?

А мой конь, белый конь,
Он все едет, он такой.

Тут секрет даже не в фактуре, не в деталях подзаборного разбора, которыми Ким жонглирует виртуозно. Секрет — в интонации, которая проступает даже в самых невинных и целомудренных строчках. Дело — в характере героя, вернее, в той роли, которую он все время демонстративно на себя берет.

«Невинный блуд»… Они ему — довод, а он им: «У-тю-тю-тю!». Критикам глубокомысленно подсказывает: «Распускается моя смешная лира в иронической небрежности звучанья». И критики эту ироническую небережность, конечно, подхватывают: она вполне объясняет весь контактный пласт кимовской поэзии.

Россия!
Матушка Россия!
Твои мне песни ветровые…
И всюду, как сказал поэт,
Все те же страсти роковые…
Куда несешься?
Дай ответ…

Блок? Пушкин? Гоголь? Не дает ответа… Коллаж, калейдоскоп, шарада? Викторина учителя словесности? Не дает ответа.

Каков же сам лирический герой? Кто он сам в этом вихре ассоциаций? Ведь помимо энергии подстраиванья — чувствуется тут неистощимый заряд, заводной нрав человека, яростно докапывающегося до истины…

«Какая истина выходит из обмана?» Да сплошные маски!

…Кто придумал, чья вина?
Вот опять линяет краска,
Вот опять спадает маска,
А под ней еще одна…

Кто придумал — на это легко ответить, вспомнив о Боге, и Ким на мгновенье приоткрывает свою веру, оборвав, впрочем, стихотворение на «крутом замысле творца», потому что замысел — тайна.

«Чья вина?» — это на Руси лихо выясняют . «Это он виноват, а не я». Он — кто угодно. Супостат. Барин. Бог, наконец. «Это он меня сделал скотом».

А если бога нет, — тогда что делать с собой?

Да ничего не «делать». Жить. Всюду жизнь. «Там — бога нет… Бог явлен — здесь. В тебе да в людях…»

Позвольте, но в людях — сплошной обман. Иллюзион, цирк, карнавал! Мир — театр, люди — актеры. Маски, маски, маски…

Именно так! Скоморох никого не дурачит и не надувает, когда жонглирует масками. Он делает то, чего от него все ждут. Вы требуете, «чтобы рыжий дуралей бегал перед вами и букеты из ушей доставал ногами» ? Он это и делает.

Конечно, для серьезной литературной критики это вызов. Серьезная литературная критика Киму не совсем поверила. То есть, его подсказку про маски критики немедленно взяли на вооружение. Они это поняли в том смысле, что маска скрывает лицо. А потом открывает лицо. (См. Татьяна Бек. Единственный выбор. Одна из лучших, наряду со статьей И.Мильштейна, работ о Юлии Киме).

Но в том- то и дело, что не «скрывает». И не «открывает». Маски слетают одна за другой, открывая… нет, не пустоту, как можно было бы ожидать по чистой логике, но нечто другое… простоту, недостижимую простоту, которая недостижима именно потому, что в бесконечную круговую игру втянуты все. Сложность этой игры, гегелевски говоря, отдает дурной бесконечностью, но поскольку она и есть жизнь, надо эту жизнь принимать как есть, в тех проявлениях, что даны…

…в тебе да в людях,
В малейших проблесках любви.
Все небеса — в глазах окрестных.
В любом уроде — божий лик.
И в богохульствах, самых мерзких,
Звучит божественный язык.

Шарм и прелесть поэзии Кима — в том, что с богохульства она соскальзывает, не задерживаясь, что мерзость она приемлет как данность, которую можно преодолеть легко и весело. Это не результат духовного постижения, а исходная реальность… вернее, это результат, который преодолевается обратным ходом — кувырком шута.

Этот двойной, тройной ход юмора («невинный блуд», «ироническая небрежность») — не просто игра шаловливого воображения, но продуманный прием мастера, потому и действующий безотказно, что он коренится в самой природе кимовского дара, в той игре, которая есть не что иное, как «игра в игру». Ход жизни, которая есть сплошной театр, — обратно в театр, который есть сплошная жизнь.

Давайте снимать с этой луковицы шелуху слой за слоем:

Я хочу написать стихи корявые-прекорявые,
Кирзовые, скрежещущие, бессмысленно хихикающие,
Чтобы хрюкало, вякало, ревело коровою,
И торчало, как волосья плохо подстригши,
Чтоб кидало и в сон, и в смех, и в задумчивость,
То мелко семеня, то грубо раскорячась,
И чтоб постепенно, теряя дымчатость
И приобретая прозрачность,
Из них вырастал
Кристалл.

Запомнили? Уловили, как после перечня масок, когда рассеялся и дымок камчатского рассвета, что-то на мгновенье сверкнуло… Вы, естественно, не успели разглядеть, но слово — засекли.

Теперь вслушайтесь в монолог диссидента, который заголяется перед особистом, отводя от себя подозрения в антисоветчине:

— Я советский! Я лояльный!
Я нормальный гражданин!
Я послушный! Простодушный!
Паспорт! Ручка! Руп! Один!
Не имею! Не был! Не был!
Не был и не состоял!
Хоть смотри под микроскопом —
а я чистый, как кристалл.

В поэзии случайных слов нет. Если вам говорят: «кристалл», то этот кристалл вырастает из того кристалла. И если вы вообразили, что разгадка у вас в руках, то в следующее мгновение вы обнаружите подмену. На месте лица будет очередная маска:

— Я ж с пеленок октябренок,
я ж с роддома пионер —
так на кой же черт вам дался
я, товарищ офицер?

Тут, конечно, не обойтись без спецкомментария. Через все стихи Кима, посвященные диссидентству, проходит мотив тщеты, бессмысленности, наивности этого движения. Никому не нужны их жертвы! Смешны их потуги, их многозначительные поджиманья губ, их пожиманья плеч, подмигиванья и намеки! России не требуются их кухонные поиски Смысла! Ей и так «подумать не дают», а тут еще магнитофоны ревут, покрывая общий мат. Тайные тексты пишут, а потом прячут так, что самим не найти. Тогда зачем пишут? «Для галочки у Господа в тетради: мол, не смолчал, извел чернила, мол». Маета, суета, мутота. «Высоцкого орать во тьме подъезда и в знак невыразимого протеста жрать бормотуху аж с семи утра!»

И это пишет — не официозный бард режима, а человек, сам круто замешавшийся в диссидентское движение, подставивший себя под репрессии! Вся поэма «Московские кухни» — круговая насмешка: над теми, кто ловит, и над теми, кого ловят.

Тот, кто ловит: говорит:

И все, что мы годами копим,
Один дурацкий диссидент
Своим геройством остолопьим
Развеет в дым в один момент!

Тот, кого ловят, говорит:

Вновь на площадь приползет
Кучка отщепенцев
И плакатик развернет
Из двух полотенцев.

Там тщета и тут тщета.

Так сам поэт с кем? Ни с кем. Со всеми. Нигде. Везде. Каждый прав по-своему и каждый по-своему обманывается. Хочешь быть умней Сократа? Засудят, отравят! Хочешь быть честней дон-Кихота? Засмеют! Не лезь вперед, будь как все, вооружись… пустотой, то есть простотой, то есть чем-то неощутимым…

И тогда почувствуешь, как «что-то» непонятно зачем, непонятно как — гонит тебя вперед: под насмешки, под суд, в отраву.

— Во всем ты прав, а я не прав, как в песенке поется.
Но не могу я не идти, прости меня, милорд.

Ким вживается во все, пересмеивает всех, одушевляет все и вся, независимо от качеств, параметров и «прописки». Его героя не привяжешь ни к какому типу, как фиксируется дух Городницкого на облике двужильного геолога, дух Визбора — на облике веселого бродяги-студента, дух Окуджавы — на облике грустного солдата. Если уж искать определение, то герой Кима — «маргинал». И жанр Кима — маргиналии, «записки на полях: на полях каких-то других — и сочинений, и событий».