Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

– «Когда Л. мне как-то сказал, что зуб ему рвали под кокаином, я почувствовала к нему презрение».

– «За всю свою жизнь я написала одно хорошее стихотворение: «Думали: нищие мы»»[309].

Я зашла к ней и порадовалась: яблоки, яйца, рис, масло (мое!), хлеб, уголь!.. Все понемногу налаживается. Но прописки все еще нет, и меня это сильно тревожит. М-me Радзинская и сама не прописывает, и мне не дает.

21/XII 41 Она вошла ко мне, в папину комнату, задыхаясь.

– Письмо от Оли[310].

Села и прочла вслух, всё.

Первая наша радость в Ташкенте. Конкретное, подробное, достойное веры и мужественное письмо.

NN ходит окрыленная, озаренная. Там так много и так хорошо о В. Г.

22 /XII 41 Вчера я была у Хазина, сговорилась с ним насчет дров для NN и насчет мер по поводу прописки. Сегодня, во исполнение уговора, он зашел к NN, не застал ее, и, уходя, сообщил Волысенштейну, что, после проверки, выяснилось: m-me Радзинская не сделала решительно ничего. NN узнала об этом от меня (вернувшись из Союза, очень усталая и недобрая) и разгневалась на Хазина:

– «Зачем он болтает? Зачем понадобилось сообщать Волысенштейну? Отсюда возникнет новая сплетня, опять накличут мне Лавренева! Я ничего не требую, ничего мне не надо, но зачем такая неделикатность… Вы не согласны?

– Нет, – сказала я. – На вашем месте я сердилась бы на Радзинскую, которая вот уже два месяца лжет, путает, обещает, сама ничего не делает и другим не дает. А Хазин полон самых лучших чувств…

– «А зачем он болтает? Надо думать, что делаешь… Не желаю я больше слышать ничего о прописке. Если Ташкент не хочет связать свою биографию с моей – пусть. Пусть меня вышлют. Так еще смешнее».

Я замолчала. Мне не нравится это ее желание непременно пострадать. Она ведь сама отлично знает, что власти дали разрешение на прописку в одну минуту, что все щеголяют интеллигентностью и либерализмом, никто не собирается ее высылать – а вся загвоздка в неряшестве и лени Радзинской. И как можно сердиться на Хазина, который так предан ей.

Пришла Ная, которую терпеть не могу за пошлость. Я поднялась.

– «Вы сердитесь? Не сердитесь, ради бога. Имею же я право, за полгода благонравия и кротости, полчаса быть стервой… Не сердитесь, я больше не буду. «Теперь твой слух не ранит неистовая речь»»…[311]

Я ушла, сердитая – не за неистовую речь, а за то, что она никак не дает мне переписать поэму, хотя и понимает, что это необходимо.

На улице, в темноте, ко мне сделал движение человек. Я отшатнулась было, но потом стала.

– Мне очень стыдно… Но меня только что выпустили из тюрьмы… Дайте мне денег…

Я начала рыться в сумке.

– Я не маленький человек был – директор Челябинского завода… А сегодня нас всех выпустили… всех… всех! [вырезано две строки. – Е. Ч.]

Я дала ему рубль.

NN рассказывала, что вчера к ней на Жуковской подошел Вирта, осведомился о здоровье и не надо ли денег, и как она живет[312].

Результат ли это нашей с Хазиным пропаганды, или скандала, учиненного Штоком, или передовой «Правды»?[313]

23/XII 41 Нечкина давно просила меня познакомить ее с NN, задавая о ней вопросы почтительным шепотом.

Сегодня я встретилась с ней в Узфане и взяла ее с собой к NN. По дороге Нечкина все твердила мне, что от страха, благоговения и робости будет молчать. Но тот час, что мы вместе провели у NN, неустанно болтала: об академиках, о семье декабриста Муравьева и т. д. NN молча слушала, потом произнесла: – Хотите, я прочту вам поэму?

Прочла и вопросительно взглянула на Нечкину.

Нечкина говорила о двойной новизне довольно удовлетворительно[314].

Уходя, пригласила нас к себе. NN (которая здесь в этом смысле совсем другая, чем была в Ленинграде) согласилась.

24/XII 41 Сегодня мы с NN должны были идти к доктору, к ее хирургу. Но NN зашла за мной с опозданием, а потом заявила, что все отлично и она не пойдет, и мы просто отправились к Нечкиной. Я постояла немного на телеграфе – отправляла телеграмму В. Г. – потом вернулась. Нечкина угощала нас вином, изюмом, орехами и манной кашей. Затем читала NN свои стихи, из тех, которые мне она уже читала. Я слушала и думала про себя, сколько уже бедная NN выслушала в свой жизни дилетантских женских стихов, и корила себя за то, что читала ей свои.

Потом я провожала ее. Тут мы обменялись более откровенным мнением.

– «Не будет она писать… Совсем дилетантщина… Я писала так, когда мне было пятнадцать… Что за нелепость эта мужская Золушка… Так писали в 90-х, 900-х годах… И как удивительно, что это пишет ученая женщина, марксистка… В ее стихах совсем нету чувства времени – то, чего так много в ваших».

По дороге она рассказала, как оценил ее поэму Липскеров. Очень не понравилась.

– «Зачем Коломбины, Пьеро? Это так устарело»…

– «Искусство должно быть просто».

– «Что это значит? Разве «Медный Всадник» – прост?»

25/XII 41 Думаю о двух ее поэмах: одну она читала опять при мне Нечкиной у себя и другую вчера у Нечкиной («Путем»). «Путем» теперь, после «Тринадцатого года», кажется такой ясной, простенькой… Я давно ее не слыхала и на этот раз она меня поразила своей светлостью.

Таким светом тут облита смерть:
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих….[315]

У нее есть стихи «Так отлетают темные души», а это «Так отлетают светлые души»[316].

«Тринадцатый год» я на этот (на седьмой или восьмой!) раз услышала тоже совсем по-новому: как постройку железно-стройную, вовсе не раскидистую… И как великолепно вошли в «Решку» новые строки

Тишина тишину сторожит[317].

Я зашла к ней сегодня только предупредить, что заболеваю, ложусь и что ей принесут от меня всякие вкусности. Она обещала придти навестить меня.

Дров по-прежнему нет, а паспорт – после того, как Конторович добыл всякие бумажки – опять без движения лежит у той же Радзинской[318].

По дороге домой купила ей две тарелочки и зеркало.

26 /XII 41 Лежу пластом. NN не пришла – не больна ли она?

27/XII 41  Ее нет. Уверена, что она больна.

2 8/XII Пришла NN, нарядная, красивая. Слава богу, я уже немножко починилась, а то совсем глупа была. Она, оказывается, тоже была больна – животом. Похудела. Кругом в комнате стояла галиматья, так что я только смотрела на нее, а говорить не удалось почти.

В их дом привезли наконец дрова. Но еще неколотые. Ух, как я рада.

29/ XII Сегодня письмо от Лели Арнштама, из Алма-Ата.

Убит Михаил Яковлевич Розенберг[319].

Я знала, что так будет.

Я гибель накликала милым, —

это она про меня написала[320].

30 /XII 41 Вчера NN сидела возле меня часа четыре. При ней пришла Рина Зеленая, которая до этого изливалась мне в любви к ней. NN пригласила ее с Тихоновым на сегодня слушать поэму[321]. Когда я стала сетовать, что не смогу тоже придти, NN очень сердилась – говоря, что я уже тысячу раз слыхала.

Сегодня она была тоже. Чувствовала себя как-то не в своей тарелке, жаловалась на озноб. Но в комнате, говорит, уже совсем тепло. Пожаловалась, что вчера там состоялось какое-то собрание, на котором она не была, но вечером все к ней заходили и пересказывали гадости: писатели уже обличали друг друга в краже продуктов, жульничестве и оргиях.

– «Ко мне пришла совершенно пьяная Раневская, актриса, топила мне печь… Ах, все ко мне врываются… Впрочем, она показала остроумие довольно высокого класса. Хозяйка, кокетничающая интеллигентностью, спрашивает у нее:

– Скажите, вы фаталистка? – Нет, я член Союза Рабис»[322].

Я попросила ее перечесть «Я именем твоим». Она перечла и сказала: – «Вторая строфа тут плохая. И по звуку и вообще плохая. Не нужна эта развернутая характеристика»[323]^.

Сегодня она была очень красива, и я впервые заметила, что челка подчеркивает татарский склад ее лица: челка выглядит немножко как «русская стрижка».

Заговорили о Бунине. Она не любит его стихов, чему я рада, так как не люблю их тоже.

– «Вялые стихи, обо всем на свете, рассчитанные на академическую благовоспитанную публику. Сокровищ в них не ищите – как у Случевского или у Полонского или у Анненского[324]). Строки «Нет ничего прекрасней, чем радуга оконченного страдания» (я переврала. – Л. Ч.) – я считаю самым лучшим, что было сказано в двадцатом веке[325].

Поэты 90-х годов погибали от безвкусицы эпохи, не в силах были ее побороть, а Бунин был вполне удовлетворен своей эпохой. Когда при нем появился Блок, повеял новый ветер, он надел наушники, напульсники, набрюшники, думая, что так и должен вести себя классик. Очень глупая позиция».

Она ушла, заторопившись: Тихонов и Зеленая сегодня придут ее слушать.

Вчера я прочла ей «10 мая». Мне кажется, ей не понравилось. Она сказала: «Здесь у вас что-то новое, какой-то новый звук… Что ж, меняйтесь, меняйтесь»[326].

1942

3/I 42 Вчера она пришла днем. Я вчера была несчастная, и потому она так добра была со мной.