Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

• Название: Из дневника. Воспоминания
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9691-0495-2

Отрывки из дневника включают записи о Т. Г. Габбе, о К. Симонове («Полгода в «Новом мире»), Борисе Пастернаке, Иосифе Бродском и Александре Солженицыне. Прочитанные вместе эти заметки, сделанные в разные годы, показывают, что С. Маршак был прав, сказав о первой работе Лидии Чуковской («Памяти Т. Г. Габбе) – «это и есть ваш жанр». Записи о Борисе Пастернаке и «Памяти Т. Г. Габбе» подготовлены к печати автором, а остальные – отобраны посмертно на основе дневника Лидии Чуковской.

К «Отрывкам из дневника» примыкает очерк «Предсмертие» – о последних днях Марины Цветаевой, тоже написанный автором на основе своего дневника. В книгу вошли также воспоминания о Фриде Вигдоровой и об академике А. Д. Сахарове.

---

И замечательно подобраны в этом № материалы о Гинзбурге и о двух фондах, которые слились – Солженицынский для политзаключенных и их семей и Е. Г. Б<оннэр> – для детей. Я рада, что в печати нет между Е. Г. Б. и А. И. розни (после «Теленка»). Очень хорошее письмо А. Д. об Алике, доброе.

…А заболела я из-за Льва. Я не видела его месяца 11/2, он раза 2 звонил, все было мирно и счастливо. Вчера вдруг позвонил и пришел. Оказывается, – я этого не знала, – наша гэбэшная мразь, исследуя материал, который им дала m-me Решетовская, сочинила книгу «Спираль измен Солженицына»; он предавал бендеровцев, доносил на кого-то в лагере – потому, мол, и спасся, и мн. др. на том же уровне. Книжечку выпустило издательство «Прогресс». Ну вот, и там ссылочки на Копелева и Гнедина. Отлично! О, того, что им там приписано, они не говорили. Нет, нет, я верю. Но мерзости, которые говорил об А. И. Лев, я слыхала не один раз; и Сарра и Люша предупреждали его, что докатятся его сплетни до подлых ушей, – так и вышло.

Вообще же мы оба очень старались не потерять друг друга – посмеивались, пошучивали, заговаривали о другом – но я его потеряла давно, а теперь потеряю окончательно. И не только из-за А. И., а из-за того, что он не литератор и решительно ничего ни в чем не понимает. Вообще он мне не по остаткам моих сил.

Он не понимает, что Ал. Ис. вернул мне Митину могилу. Что я вообще восприимчива к художеству, а не к политике. Что в мыслях А. И. о Западе много верного. Что он имеет право на православие – хотя я православия, религии и церкви не люблю.

Еще думаю: Копелев постоянно укоряет меня в фанатизме и недостатке «плюрализма». Может быть. Но ведь меня-то фанатизм не доводил до злодейств: до раскулачивания, до писания доносов. Это его биография, не моя. Меня фанатизм довел до хранения «Реквиема», до «Записок об А. А.», до устройства музея в доме К. И., до «Памяти моего отца», до – крова Солженицыну, до защиты «Архипелага». У меня фанатизм любви к литературе и отстранения от пошлости. Отстранюсь. Я ненавижу Синявского, а он с ним сотрудничает. Но я же не говорю, что Синявского надо убить или выгнать из Сорбонны. Я только отказалась работать в «Континенте», когда «Континент» защищал книгу о Пушкине…115 Мой фанатизм не кровавый. А вот копелевский… Он при мне (и чужих людях!) кричал об Ал. Ис.: «Я хочу, чтоб он сдох…» Теперь отрицает. «Я сказал: я мог бы его застрелить…» Что ж! Я застрелить Синявского не хотела бы.

Пусть живет – но без меня.

Пусть все они живут – без меня.

Вот мой фанатизм. Сон; работа; деревья; работа; деревья; «Евгений Онегин» и Блок.

И, если надо, Орлов116.

И благодарность создателю «Архипелага».

21 августа, воскрес., Москва, утро. Я не вижу вокруг ни одной плодотворной идеи. «Терпимость, – говорит Над. Як. [Мандельштам]. – Без терпимости ничего невозможно». Это так, да ведь терпимость-то должна быть к идеям, к мыслям, а их нет. В 60-е годы (56–65?) общество было окрыленное, потому Самиздат, потому Солженицын. Существовал общественный пафос – пафос разоблачения сталинских зверств, проповедь человечности. Работали одновременно сначала два, потом три гения, обещавшие нам великое будущее (все трое – память о злодействах, плач, воля к человечности) – Пастернак, Ахматова и, наконец, Солженицын. Создавался «Архипелаг». Откапывались старые клады.

И что сейчас? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето
Был мимолетным гостем он!117

Пастернак и Ахматова в могиле, Солженицын в разлуке. Пафос общества угас. Совершается доброе дело – великое доброе дело: А. Д. помогает политзаключенным и говорит о них миру. Но в прежние годы он был мыслителем, а сейчас мысли нет, т. е. и у него – нет.

– Конвергенция, – ответил мне на это Евг. Ал. [Гнедин].

Тут я сказала, что поздно, и пора домой… Конвергенция чего с чем? Нашего бюрократизма с их хищничеством? Лесючевского с Профферами?118

Конечно, Запад я знаю очень поверхностно – по радиопередачам, по газетам – это уровень низкий. И там, наверное, на поверхности – Юрии Жуковы119. А в глубине и интеллигенция существует. Но отсюда ее решительно не видать. Русские же, оказавшись на Западе, либо превращаются в сплошной срам, либо спиваются, либо сходят с ума (и спиваются?) как Толя…120 Один и остался там в полном своем величии – Ал. Ис. Я не знаю, верна ли его мысль, но он мыслит. И при том не «плюралистически», а избирательно. Ведь главная его мысль – нравственность, а в нравственности какая же плюралистичность?

21 августа, воскрес., Москва, утро. Надежда Марковна [Гнедина] обуяна, разумеется, ненавистью к Солженицыну, но по хорошему своему воспитанию со мною старается не спорить и на эту тему молчать. Я нарочно прочла:

Уж эти мне ошибки гения.121

– Это о Солженицыне? – спросила она.

– Да, – сказала я. – О Солженицыне, о Достоевском, о Толстом, о Блоке… Ошибки Достоевского: 1) церковность и антисемитство; 2) ошибки Толстого – толстовство и «Крейцерова соната»; 3) ошибка Блока – «12».

8 сентября 78, суббота, утро, Москва. И наконец, третьего дня – тяжкий вечер объяснения с Р. Д. [Орловой]о Л. З. [Копелеве]. Я подготовилась. Она пришла элегантная, моложавая, умная, добрая, милая. Я объяснила, что я и Л. З. – люди во всем разные; что мы сблизились в пору общественного подъема, а сейчас, в пору распада, нет между нами ничего общего; что его ненависть к классику мне ненавистна, и я с ней мириться не стану; что его невольное участие в «Спирали.» (т. е. ссылки на него) – несчастье и позор, от которого никакими не отмоешься опровержениями; что незачем ему было печататься в «Синтаксисе», еще не зная, что это будет за журнал, и зная только, что Синявский – враг Солженицына № 1; что и я, и многие предупреждали Л. З. – не трепать языком при чужих – вот и вышла беда; что я фанатик, потому что каждый писатель фанатик своей мысли, своего труда, а если нет – он не писатель; что все прекрасное на свете есть плод фанатизма (даже младенец), а «плюрализм и толерантность» ни к чему не ведут, они всего лишь основа, способ, обязательное условие, но не цель… Она все это слушала с достоинством и спокойствием, хотя ей было трудно. И даже кое с чем и со многим согласилась. И все-таки наш разговор кончился несчастьем и для меня кое-каким концом. Она меня попрекнула, что я, мол, употребила слово «репортерская шваль», а сама… а они себя приносят в жертву для меня.

27 октября [ноября] 78, Москва, понедельник. Письмо от классика (не мне). Он собирается отвечать на «Спираль.». Он уязвлен. Какая это гнусность – терзать его сейчас, когда он в работе, в своем «Колесе» – наконец.

Ко мне несколько строк, небрежных и мимоходных. Меня это не ранит, потому что ведь никаких «отношений» у нас в действительности не было, он просто испытывает ко мне благодарность и жалость. А сказать ему мне нечего. Зато мне – есть что.

10 декабря 78 г., воскресенье, Москва. Все это время было отравлено заглазной распрей с Л. З. Потому с утра до вечера болит сердце – чего уже давно не бывало – и тяжелая голова.

13 декабря 78, среда, Переделкино. Промучившись дней 5 желанием идти 11 декабря праздновать день рождения А. И. и нежеланием идти туда, потому что хозяин дома взял для чтения и воспоминания Льва – я твердо решила все-таки идти. К счастью, с невралгией и сердцем (т. е. сном) справилась; с работой кое-как справлялась; подготовиться кое-как успела. В понедельник в час мне позвонили, хочу ли? (Так было условлено.) И за мной заехали двое.

Читаю главу122. Лупа и свет не совсем согласованы, запинаюсь.

Прочитав, отсаживаюсь на диван.

И вот тут начинается нечто комическое: я не хотела идти сюда из-за того, что сунулся Лев, а прочли его воспоминания только благодаря мне: хозяин не хотел читать их, а слушатели слушать. То ли хозяин за эти дни прознал как-то о нашей вражде и понял свою бестактность, то ли люди действительно устали, но слушать они не хотели. Хозяин за решением вопроса все время обращался ко мне, а я настаивала: читайте! Иначе ни Лев, ни Р. Д. никогда не поверили бы в мою неповинность. Конечно, не приди я со своим чтением, они, вероятно, слушали бы Льва, так что я действительно помешала; но, помешав, я заставила прочесть Льва – притом до конца.

Но сначала слушали самого А. И. – американскую речь.

Потом, в одно мгновение, очень организованно, поставили столы (составили) с вином, чаем, печеньем, тортами. Все приблизились: от стенки за стол. Мне задавали вопросы: а правда ли, что К. И. сказал: если исключат А. И. – я положу билет?; а правда ли, что «Тараканище» – о Сталине; спросили и о «Чукоккале», и о Собр. Соч., и о переизданиях. Об А. И. спрашивали, как приходили за ним на дачу… Нет, вопросы были, но общения все-таки не было.