Ноам Хомский - Картезианская лингвистика

• Название: Картезианская лингвистика
• Автор: Ноам Хомский
• Издательство: КомКнига
• Жанр: Философия
• Год: 2005
• ISBN: 5-484-00181-1

В настоящей книге выдающийся американский лингвист Ноам Хом- ский попытался проследить в трудах языковедов и философов прошлого идеи, сходные с положениями разработанной им теории трансформационной порождающей грамматики. С этой целью он обратился к лингвофилософ- ской рационалистической традиции XVII–XVIII вв., незаслуженно, по его мнению, забытой. Обильно цитируя сочинения Р.Декарта и Ж. деКордемуа, Дж. Хэрриса и Р. Кедворта, братьев Шлегелей и В. фон Гумбольдта, а также других мыслителей Франции, Германии и Англии, Хомский создает целостное представление о главных особенностях рационалистического подхода к языку, основы которого были заложены еще в античности. Знаменитый труд Хомского был переведен на многие языки и вызвал в свое время бурную полемику в научной печати; его русский перевод, несо- мненно, будет воспринят с интересом лингвистами, психологами, философами, культурологами, историками науки и представителями других гуманитарных профессий.

---

Наконец, вместе с установлением национального государства «самые почтенные мужи научились считать одной из своих обязанностей — уничтожать себе подобных; в конце концов, люди стали убивать друг друга тысячами, сами не ведая из-за чего» [Op. cit., 160-161; Там же, 85]. Поскольку общество возводит в институт право собственности, судебную власть и произвол власти, оно нарушает естественный закон [Op. cit., 168 f.].

Противно естественному праву и законам природы, если «горстка людей утопает в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого» [Op. cit., 181; Там же, 98; цит. с небольш. изм.] или если «каждый видит свою выгоду в несчастии другого » [Op. cit., 194; Там же, 100], а «юрисконсульты... с важностью провозгласили, что дитя рабыни рождается рабом, постановили, иными словами, что человек не рождается человеком» [Op. cit., 168; Там же, 89-90]. Человек превратился всего лишь в «общительного человека», живущего «вне само го себя»; он существует «только во мнении других », из чьих суждений он единственно и «получает ощущение собственного своего существования » [Op. cit., 179; Там же, 97]. Истинную человечность он может вернуть себе, лишь уничтожив различия между богатыми и бедными, сильными и слабыми, хозяевами и рабами путем совершения «новых переворотов», пока они «не уничтожат Власть совершенно или же не приблизят ее к законному становлению» [Op. cit., 172; Там же, 92]. «Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распоряжался жизнью и имуществом своих подданных» [Op. cit., ill; Там же, 96]. 51 Данное понятие, по-видимому, возникло в связи с контроверзой по поводу возможного использования родного языка в тех функциях, в которых до этого использовалась латынь. См. [Brunot 1924, 1104 f.; Sahlin 1928, 88-89], где даются ссылки на труды более раннего времени, Так, в одной книге, опубликованной в 1669 г., стремление обосновать естественность французского языка заходит столь далеко, что автор заявляет: «римляне думали по-французски, прежде чем говорить по-латыни». Дидро был столь убежден в «естественности» французского языка, что считал его более пригодным для науки, чем для литературы; другие же европейские языки, придерживающиеся «неестественного » порядка слов, якобы более пригодны для литературных целей [Diderot 1751]. У англичан был несколько иной взгляд на вещи. Например, Бентам* считал, что «из всех известных языков английский... это тот язык, в котором в высшей степени присутствуют во всей своей совокупности наиболее важные свойства, желательные в любом языке» [Bentham 1962, 342]. Уарте, писавший свои труды в конце XVI в., считал само собой разумеющимся «соответствие которое существует между латинским языком и разумной душой»: «латинские слова и способ их произношения обладают столь разумным характером, они звучат столь гармонично, что когда разумная душа объединяется с темпераментом, необходимым для изобретения особенно изящного языка, она тотчас же наталкивается на него [латинский язык]» [Huarte 1698,122; цит. по: Уарте 1960, 107 с небольш. изм.].

Начиная с XVII в. живо обсуждалась возможность изобретения «философского языка», который отражал бы «истинную философию» (la vraie philosophie) и принципы мышления лучше, чем любой реальный человеческий язык. Интерес к этой проблеме, очевидным образом, объясняет и интерес Лейбница к сравнительной грамматике, которая может помочь обнаружить «выдающиеся качества языка». Обсуждение этой проблемы см. в [Couturat, Lean 1903; Mclntosh 1956; Cassirer 1953]. 52 Б. Лами, «Об искусстве речи» (1676). Существуют, однако, соображения стиля, по которым во многих * Бентам Иеремия (Bentham J., 1748-1832) — английский философ и юрист, основоположник философии утилитаризма. языках «естественный порядок» может быть заменен на обратный, но такого не бывает во французском языке. В нем, по мнению Лами, не имеют хождения подобные «фигуры грамматики», поскольку французский язык «любит чистоту и наивность; вот почему он старается выразить вещи в наиболее естественном и наиболее простом порядке» \Lamy 1676, 23]. См. также с. 63-64. 53 Тем не менее допущение существования «естественного порядка» имеет то преимущество, что оно не расходится с фактами столь очевидным образом, как вера в то, что язык можно описать в терминах «навыков» или «предрасположений к ответу» или что синтаксическая структура языка представляет собой нечто вроде списка моделей.

Поэтому не исключено, что понятие «естественного порядка» может получить дальнейшее развитие и уточнение в качестве гипотезы, позволяющей в какой-то мере объяснить особенности языковой структуры. 54 Лейбниц, «Новые опыты о человеческом разумении », книга III, глава VII; цит. по англ, пер.: [Leibniz 1949]. Далее он высказывает мнение, что «путем тщательного анализа значения слов мы лучше всего могли бы понять деятельность разума » [Op. cit., 1949, 368; цит. по: Лейбниц 1983, 338]. О взглядах Лейбница на язык см. также [Aarslef 1964]. 55 Ф. Шлегель, «История древней и новой литературы » (1812); цит. в [Fiesel 1927, 8]. См. также работу

А. В. Шлегеля «Общие соображения об этимологии »: «Часто утверждают, что грамматика — это логика в действии; более того, это глубинный анализ, тончайшая метафизика мысли» [Schlegel 1846,133]. 56 Иногда эта поддержка приходила с совсем неожиданной стороны. Например, в прошении Прудона, поданном в 1837 г. в Безансонскую академию для получения стипендии, говорится о его намерении развивать теорию общей грамматики; он надеялся «найти новые области для психологии, новые пути для философии; исследовать природу и механизм человеческого разума через одно из наиболее очевидных и наиболее легко наблюдаемых его свойств — через речь; исследовав происхождение языка и языковые способы выражения, определить источник и филиацию человеческих верований; одним словом, применить грамматику к метафизике и к морали и тем самым реализовать замысел, не дающий покоя глубоким умам...» [Proudhon 1875, 31].

Ср. также определение грамматики Дж. С. Милля: «Это начало анализа мыслительного процесса. Принципы и правила грамматики служат средством, при помощи которого формы языка приводятся в соответствие с универсальными формами мышления. Различия между разными частями речи, между падежами существительных, наклонениями и временами глаголов, функциями причастий являются различиями в мышлении, а не только в словах... Структура каждого предложения — это урок логики» [Mill 1867] (цит. Есперсеном в его «Философии грамматики » [Jespersen 1924, 47; цит. по: Есперсен 2002, 49] с ноткой неодобрения, характерного для современных лингвистов).

Положение о том, что язык (в своей глубинной структуре) есть отражение мышления, получило развитие, хотя и в значительно ином направлении, в трудах Фреге, Рассела и раннего Витгенштейна.

Этот факт хорошо известен, и я не буду на нем останавливаться. 57 Н. Бозе, «Общая грамматика, или Рациональное изложение необходимых элементов языка» (1767).

Цитаты здесь и далее приводятся по пересмотренному и исправленному изданию 1819 г. [Beauzee 1819]. 58 Разумеется, при этом остается открытым вопрос, как возможно творческое мышление; обсуждение этой темы в прошлом дало столь же незначительные результаты, что и современные рассуждения на эту тему, иными словами, суть дела осталась полной тайной. Так, Кордемуа объяснял «новые мысли, приходящие нам в голову, когда мы не в состоянии обнаружить их причину в нас самих или отнести их на счет человеческого общения», не чем иным, как «вдохновением», т. е. общением с бестелесными духами [Cordemoy 1677, 185-186]. Многие из его современников согласились бы с тем, что в той или иной мере «человек обнаруживает некоторую аналогию с атрибутами Бога в своих умственных способностях» (трактат «Об истине» Херберта Черберийского, 1624; цит. здесь и далее приводятся по англ. пер. М. X. Kappe [Herbert of Cherbury 1937, 167]. Обращение к сверхъестественному следует рассматривать на фоне оживления неоплатонизма в эстетических теориях начиная с XVI в. и в течение всего периода романтизма, когда творческие способности человека истолковывались как аналог божественной «эманации». См. об этом [Love joy 1936; Abrams 1953]; там же приводятся ссылки на другие работы. 59 Вспомним, что для Ламетри душа не есть некая отдельная субстанция; «если все способности души настолько зависят от особой организации мозга и всего тела, что в сущности они представляют собой не что иное, как результат этой организации, то человека можно считать весьма просвещенной машиной»; «итак, душа — это лишенный содержания термин, за которым не кроется никакой идеи и которым здравый смысл может воспользоваться лишь для обозначения той части нашего организма, которая мыслит» [La Mettrie 1912, 128; цит. по: Ламетри 1983, 208-209]. Учитывая способность мозга к «воображению», он прямо допускает, что «природа [этой способности]... нам столь же неизвестна, как и способ ее проявления », а ее продукты представляют собой «удивительные и непостижимые следствия устройства мозга» [Op. cit., 107; Там же, 193, 194]. Авторы более позднего времени испытывали намного меньше сомнений по этому поводу и описывали мозг как тмечания орган, выделяющий мысль, подобно тому как печень выделяет желчь (Кабанис*) и т. п. 60 Характерным для картезианцев является предположение о том, что мыслительные процессы одинаковы у всех нормальных людей, поэтому языки могут различаться в способах выражения, но не в выражаемых мыслях. Так, Кордемуа, обсуждая проблему овладения языком [Cordemoy 1677, 40 f.] (см. ниже, с. 129), описывает процесс усвоения второго языка как всего лишь соотнесение новых языковых выражений с идеями, которые уже связаны с выражениями первого языка. Отсюда следует, что не может быть никаких принципиальных трудностей при переводе с одного языка на другой. Подобного рода заявление, несомненно, вызвало бы сильную отрицательную реакцию у романтиков, ведь для них язык не просто «зеркало разума», а неотъемлемая часть мыслительных процессов и отражение культурной самобытности (ср. у Гердера: «Философское сравнение языков было бы самым превосходным опытом истории и многогранной характеристики человеческого рассудка и души, ибо в каждом языке отпечатлелся рассудок и характер народа». («Идеи к философии истории человечества» (1784-1785); [цит. по: Herder 1960,176; цит. по: Гердер 1977,239]). 61 Мы вскоре вернемся к некоторым конкретным положениям