Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо

• Название: Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
• Автор: Эрнст Юнгер
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93321-093-5

«Сердце искателя приключений» — единственная книга, которая по воле автора существует в двух самостоятельных редакциях. Впервые она увидела свет в 1929 г. в Берлине и носила подзаголовок «Заметки днём и ночью.» Вторая редакция «Сердца» с подзаголовком «Фигуры и каприччо» была подготовлена в конце 1937 г., незадолго до начала Второй мировой войны. Работая над ней, Юнгер изменил почти две трети первоначального варианта книги. В её сложном и простом языке, лишённом всякого политического содержания и предвосхищающем символизм новеллы «На мраморных утесах» (1939), нашла своё яркое воплощение та самая «борьба за форму», под знаком которой стоит вся юнгеровская работа со словом. Именно этот язык отличает прозу зрелого Юнгера, делая его одним из самых блестящих стилистов в истории немецкой литературы XX века.

В оформлении обложки использована фотография капитана вермахта Эрнста Юнгера в гарнизоне г. Бланкенбург, Пруссия в 1939 году (в оригинале — чёрно-белый снимок).

Ernst Junger. Das abenteuerliche Herz. Zweite Fassung. Figuren und Capriccios. 1937.

Перевод с немецкого Александра Михайловского

Эрнст Юнгер. Сердце искателя приключений. Издательство «Ad Marginem». Москва. 2004.

---

Всему виной странное чутьё плоти, распознающее два великих символа — смерть и зачатие — и потому придающее остроту нашей прогулке на границе между сушей и морем.

Из райка

Берлин

Некоторые наши воспоминания не теряют со временем своей яркости. Мы видим фрагменты прошлого как будто через какой-то глазок или круглые стёкла «панорам», которые раньше всегда выставляли на ежегодных ярмарках. Рассматривая картинки, внезапно показывающиеся из-за шторки, мы замечаем, что сознание действует легко и свободно. В нашу память врезаются именно те моменты, которые больше всего похожи на сон. Например, момент, когда какая-то старая дама берёт нас за руку и ведёт в комнату, где умер дедушка. Такие воспоминания хранятся иногда очень долго; они похожи на плёнки, просвеченные невидимыми лучами и ожидающие проявки. Сюда можно отнести эротическую связь, особенно если она случается на краю пропасти.

Меня постоянно лихорадило; я покинул лазарет, потому что лежать стало невыносимо, хотя до выздоровления было ещё очень далеко. Утром я кашлял в платок кровью, но старался этого не замечать. Я курил очень крепкие сигареты, причём первую брал с ночного столика даже не встав с постели, а выпитое вино сразу ударяло мне в голову.

По ночам я иногда вскакивал, разбуженный выстрелами, ибо в тесном квартале, где я снимал квартиру, находились тюрьмы, откуда пытались освободить заключённых. Неподалеку в казарме работал военно-полевой суд, по решению которого каждое утро за спиной какого-то памятника расстреливали пойманных ночью мародёров. Дети моей хозяйки знали, когда это происходило, и не пропускали ни одного раза. В нескольких шагах от памятника раскинулась ярмарка, где с вечера до предрассветных сумерек играли органчики каруселей.

По утрам улицы выглядели пустынными и заброшенными, мостовые были покрыты трещинами, их не ремонтировали уже много лет. По вечерам картина менялась, тогда загорались мерцающие огоньки, какие можно видеть в вакуумных трубках физиков. Складывалось впечатление, будто произошла какая-то роковая неполадка в городской сети, и электрический ток в изобилии рассыпался разноцветными искрами коротких замыканий. Синие, красные и зелёные гирлянды скрывали жалкие выцветшие фасады, превращая их подъезды в царские дворцы. Дальше шли танцевальные залы, рестораны или маленькие кафе, в которых играла какая-то новая расслабляющая музыка. И если весь день по улицам и площадям текли серые, невзрачные массы, то сейчас вся публика была очень элегантна; и если утром перед пекарнями выстраивались длинные очереди женщин, то сейчас буфеты ломились под тяжестью блюд с омарами и птицей, фаршированной трюфелями.

Жизнь начиналась позже, даже после полудня кафе ещё были полупусты. В одном из них я часто виделся с высокой девушкой с каштановыми волосами; мы познакомились с ней, когда я вступил в город с одним из полков. И вот, с одной стороны, моё лихорадочное состояние, с другой — трезвая решительность девушки, имя которой, необычное имя, я уже забыл. Правильное, немного жеманное личико делало её похожей на одну из тех учительниц гимнастики, которые тайно мечтают поехать летом в Швецию, а в библиотечном абонементе берут увлекательные романы.

Не могу припомнить наших бесед; скорее всего, мы говорили на двух разных наречиях. Как многие из вернувшихся солдат, я был похож на гальванический ток, который одним касанием изменяет металл, причём неважно, какие картины на нём запечатлены. Это состояние ещё более способствовало обострению древнего конфликта между таким мужчиной и такой женщиной. Суть конфликта в вопросе, что более ценно: глоток или кубок, из которого он сделан. Я был как будто объят огненным вихрем уничтожения, всё прочное, всё надёжное и сокровенное тяготило меня.

Быть может, именно в этом была моя притягательная сила, почувствовав которую, я вёл себя как своенравный и упрямый ребёнок, живущий одним настроением. Сюда примешивалось и упоение властью — такое чувство испытывают мелкие гипнотизеры, приказывающие своим жертвам совершать бессмысленные и бесполезные поступки.

Так вот и в этот день я исчерпал весь арсенал своих пыток, заставляя её пойти со мной в комнату, причём мои систематические уговоры встречали неизменное сопротивление. Когда же я попытался отнять у неё пальто, она с нескрываемым ужасом вырвалась из моих рук, как сомнамбула, к которой вернулось сознание, и дверь за ней захлопнулась. Все её движения были вымученными, в них было что-то неестественное, как если бы где-то вдали на сцене она играла роль из неизвестной мне пьесы.

Но ещё больше я удивился, когда через четверть часа она, молча и не глядя на меня, вошла в комнату. Она повернула за собой ключ и начала раздеваться, не говоря ни слова, изредка издавая стоны, когда её бешеным движениям сопротивлялась пуговица или тесёмка. Не стесняясь своей наготы, она подошла ко мне, и мы долго смотрели друг на друга, смотрели пристальными и, несомненно, враждебными взглядами. Я заметил, что она как будто пожирает меня глазами, но затем её зрачки начали расширяться и смотрели уже сквозь меня, как если бы я был просто статистом.

Бывают слова, обладающие такой существенной глубиной или такой глубокой несущественностью, что стесняешься их повторять после того, как прошло вызвавшее их мгновение. Мне показалось, будто в комнату вошёл кто-то третий, очень внимательный наблюдатель, и деловито заметил:

— Ты выпил вина.

В ответ я услышал свой тихий гневный голос:

— Ну и что за беда?

В старом, немного покривившемся зеркале я видел две фигуры, освещённые слабым светом печного огня и покрытые металлическим напылением, которое, подобно зеленоватой занавеси в кукольном театре, создавало иллюзию расстояния. И откуда-то издалека, из глубины сна донёсся ответ:

— Большая беда. Очень… большая.

Старший лесничий

Гослар

Огромный лес, через который лежал мой путь, был для меня знакомым и незнакомым одновременно. В нём были регулярные насаждения, где по воскресеньям гуляли горожане, а между ними простирались чащи и горы, куда не ступала нога человека. Я забрался в самую глушь в поисках Старшего лесничего, потому что мне стало известно, будто он собирается убить одного адепта, который отправился на охоту за синим ужом.

Я нашёл его в охотничьей комнате, выполненной в готическом стиле и скорее походившей на оружейную залу. Её стены были увешаны самыми разнообразными ловушками — капканами, вершами, сетями, силками и ловушками для кротов. На потолке висела коллекция хитро завязанных петель и узлов — некая фантастическая азбука, где каждая буква представляла собой раскрытую ловушку.

Даже подсвечник соответствовал убранству комнаты: свечи были нанизаны на зубья большого кольцеобразного капкана. Капкан был из числа тех, что ставят осенью на одиноких тропах, прикрыв сухой листвой: стоит только человеку наступить на него, как он мёртвой хваткой впивается в тело на уровне груди. Однако нынче оскал зубов был едва заметен, в честь моего визита они были прикрыты венком, сплетённым из бледно-зелёной омелы и красной рябины.

Старший лесничий сидел за грубым столом из красноватой ольхи, в сумерках излучавшей фосфорический свет. Он был занят чисткой маленьких вращающихся зеркал, которыми осенью приманивают жаворонков. После приветствий между нами завязалась оживлённая беседа о том, как охотиться на синего ужа, живущего на склонах гор. Я заметил, как в ходе беседы он незаметно изменил положение зеркальца для приманки жаворонков, и потому постоянно был начеку. Вообще его поведение было очень странным. Несколько раз в ходе спора он вместо ответа вынимал из кармана разные манки и принимался свистеть, крякать или подражать звукам косули. А в самые важные моменты разговора он хватал большой деревянный гудок и издавал звуки, напоминавшие мне часы с кукушкой. Я понял, что так он смеялся.

Несмотря на всю свою путаность, наша беседа неизменно возвращалась к одной и той же теме. Разгорячившись, он повторял:

— Важнее всего в этих лесах синий уж, потому что он заманивает в мои владения лучшую дичь.

А я напрасно пытался его остудить:

— Но ведь на склонах, где живёт синий уж, никогда не бывает людей.

Казалось, возражение его особенно развеселило, ибо стоило мне произнести эту фразу, как он взял свой шутовской деревянный гудок и принялся кричать кукушкой. Научившись у Нигромонтана понимать даже древние фигуры иронии, я мудро отказался от возражения.

Мы долго спорили, пускаясь в хитросплетения, иногда переходившие в настоящий язык знаков. Наконец Старший лесничий прервал разговор:

— Я вижу, вы умеете не хуже меня понимать язык иероглифов. После Пороховой головы вы первый, кто может попробовать сам. Поднимитесь-ка сами к склонам и посмотрите, что происходит там наверху!