Олег Будницкий - Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы

• Название: Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы
• Автор: Олег Будницкий
• Издательство: Феникс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1996
• ISBN: 5-85880-187-0

В предлагаемой вниманию читателей книге впервые собраны вместе воспоминания женщин, которых одни считали преступницами, а другие святыми — террористок, членов партии эсеров; в книге рассказывается о деятельности Боевой организации эсеров, одной из самых эффективных террористических организаций в истории — треть ее составляли женщины. В воспоминаниях повествуется о покушениях на министра внутренних дел В. К. Плеве, петербургского градоначальника В. Ф. Лауница и многих других; даются психологические портреты знаменитых террористов и террористок — М. Спиридоновой, Б. Савинкова, Г. Гершуни, А. Измаилович, А. Биценко и др.; рассказывается о беспрецедентном побеге 13 женщин-политкаторжанок из Московской женской каторжной тюрьмы и многом другом.

Собрал, снабдил вступительной статьей и примечаниями Олег Будницкий

---

— Черт царя бери.

— Это ты, Карл?

— Я, я, я.

— Ты с ума сошел. Стучи тише. Не унимается.

— Да, я с ума сошел от радости. Ты будешь жить.

— Тебе приснилось.

— На поверке помощник сказал, тебе казнь заменена каторгой. Это факт.

— Если ты будешь так бесноваться, я не стану говорить с тобой.

В ответ целый град ударов бестолковых, тяжелых, как будто разбивают потолок. Так и не удалось мне угомонить в этот вечер обезумевшего. Я с минуты на минуту ждала, что ко мне или к нему явятся узнать причину грохота. Раз десять бросала разговаривать. Он начинал стучать обыкновенно, но потом опять прорывалось его беснование.

О Васе ничего не было известно. Обо мне были какие-то частные слухи, но достоверные, как говорил Карл.

На другой день у меня было свиданье с сестрами. Оказалось следующее. Женя ездила в Вильно к командующему войсками просить обо мне. Его она не видела, но видела какого-то адъютанта, который обещал передать ее просьбу. Она вернулась в Минск и получила от этого адъютанта извещение, что смертная казнь мне заменена каторгой. Она мне рассказывала об этом, робея… с предисловием, чтобы я не сердилась на них, что я должна войти в их положение.

Я понимала, что мое возвращение к жизни было заранее предусмотрено, что поездка Жени в Вильно ничего фактически не изменила. Но мерзко стало на душе от их преступления. Это был первый ком грязи, который жестоко вывел меня из моего волшебного мира, но вывел все-таки не совсем. У меня нашлись силы отделить мое „я“ от поступка Жени. Я не хотела этого. Я не думала о том, что они могут сделать. Я думала, что Катина смерть и то, что пережили они за дни моего суда, сделает их сильными и выросшими. Действительность посмеялась надо мной. В моем мире все было так прекрасно, так гармонично. Они обманули мою сказку, меня. До боли было грустно сознать, что они еще не выросли. Грустно было за них. Они оскорбили сами себя передо мной. Меня же лично они не могли оскорбить.

Понятие „смерть“ сменилось понятием „жизнь“… В первые минуты я мало увидела разницы между ними. Ведь когда я представляла себе смерть, я, собственно, думала о жизни. Смерть представлялась мне в виде последних мгновений жизни, интенсивнейших, страшно остро-сознаваемых, в которых, как в фокусе, сгустилось бы все пережитое и понятое мною. А ведь это был апофеоз жизни. Это же не была смерть. А после всех этих величайших мгновений наступает тьма, небытие — это само по себе мне не нравилось. Я ведь хотела жизни, я ведь любила жизнь, я ведь поклонялась жизни в ее различных проявлениях — от лучезарной идеи до зеленого леса, уснувшего над рекой. Катя умерла, но для меня она не была мертвой. Я видела ее такой, какой она стояла перед пулями, я переживала за нее то великое, что переживала она в последние свои мгновенья. Смерти не было, когда я думала о Кате. Не было ее и передо мной. Когда опускается занавес, перед очарованным зрителем, то он не плачет, что нет больше того, чем он наслаждался. Нет, он весь полон тем, что было, он радуется бывшему и продолжает еще жить им. Так должно было быть и со мной. То, что я переживала, было такое большое и яркое, что оно закрывало собой ту мысль, что оно будет последним и больше ничего не будет.

Я осталась жить и благословляла жизнь. Благословляла жизнь, благословляла деревья, которые распустятся, и я увижу их, благословляла горячее солнце, которое будет еще ласкать меня, те души людей, которые встречу еще, благословляла солнце, наше солнце, которое будет продолжать светить мне, как светило сейчас. В дни ожидания смерти я написала карандашом на стене слова русалки из стихотворения Бальмонта… Вот она выплывает из своей глубины наверх, встречает восходящее солнце и, умирая, говорит (помню приблизительно слова):

— Я видела солнце. Что после, не все ли равно.

Теперь я думала, что это „после“ у меня не будет. Что солнце всегда будет со мной. В безумной гордыне я возомнила, что солнце не уйдет от меня, что я „просияла“ на всю жизнь, что тот праздник, который переживала я, будет у меня всегда. Я забыла, абсолютно забыла о существовании мелочной жизни, о пыли, грязи, тине… Только свет, слепивший глаза, был передо мной. Только чудный гимн звучал у меня в ушах. И я со страстностью, с упоеньем благословляла жизнь. — Это было давно…

* * *

На другой день, после своего беснования Карл простучал мне, что занимается устройством Васиного побега.

— Твоя жизнь уже факт: Васю же могут повесить, и его надо вырвать, — стучал он.

Через несколько дней после этих слов я, вернувшись из конторы со свидания с сестрами, нашла в своей башне следы особенно тщательного обыска, видно было, что даже лазили на печку. Над головой я услышала топот ног и какую-то возню. Вечером Карл простучал мне:

— Все пропало.

Оказалось, что Вася должен был в этот день вылезть через дыру в своем потолке в камеру уголовных и, переодевшись уголовным, уйти сейчас же, кажется, с Сатаной и еще одним уголовным каторжанином, каким угодно путем. В последний момент сообщники Васи проломали дыру в его потолке. Васе оставалось только подняться. Зашел совершенно случайно надзиратель. Дыра была замечена. Все погибло. Сейчас же явились ко мне с обыском, затем наверх к Карлу. Карл говорил, что особенно тщательно осматривали они стену — непосредственное продолжение моей избитой стены. И, видимо, остались удивлены, что она не тронута (как будто у Карла не было пола).

Карл был убит, подавлен. Он с головой ушел за эти дни в подготовление свободы и жизни для Васи. Успел уже поверить, что Вася будет свободен, и вдруг эта проклятая, ужасная случайность. Зайди надзиратель на полчаса позже, и он нашел бы уже Васину камеру пустой.

* * *

Помню, был солнечный зимний день перед закатом, 24 февраля. В открытую форточку ко мне доносилось веселое щебетанье воробьиного хора. Они как будто встречали весну, еще далекую, но уже чувствуемую ими. На душе у меня была обычная для всех этих дней ясная, прозрачная безмятежность. Помню, я ходила по башне и слушала свои мысли. Вдруг тишину и воробьиное щебетанье прорезал громкий знакомый голос:

— Товарищи, сейчас на свиданьи отец сказал мне, что мой смертный приговор утвержден.

И опять тихо. Но казалось, что тишина повторяет последние четыре слова — „мой смертный приговор утвержден“ — так отчетливо и звонко отчеканивалось каждое слово в морозном воздухе.

Мы уже начинали думать, что Вася останется жить — 8 дней прошло со дня суда, а за ним все не приходили и ничего не было известно о нем. В этот день только Оля сказала мне через окно:

— Когда мы узнаем, что Васю не повесят, тогда мы отпразднуем сразу вас обоих…

В этот вечер мы говорили втроем с Карлом — я и сосед Васи, один из обитателей общей камеры, смежной с Васиной башней. До меня, впрочем, долетали только обрывки стука последнего, но Карл передавал мне, что говорил последний, а через него Вася. Вася говорил о том, как он встречает смерть, как он силен и счастлив сейчас.

Этот последний стук был напечатан через несколько дней, отдельным листком минским комитетом с. — ров.

— В горящем доме разбитых стекол не считают, — так сказал Дурново,[180] — стучал Вася. Я только одно из этих стекол в многоэтажном здании самодержавия и капитализма. Пусть будет так, но я счастлив тем, что, пока я жил, сквозь это стекло проникал хотя тусклый свет во внутрь здания. А здание горит… Пусть моя жизнь сегодня оборвется, но сквозь разбитые стекла, я верю, ворвется внутрь порывистый ветер, еще ярче раздует горячее пламя — и старое здание, наконец, рухнет.

Я счастлив. Клянусь вам, я не лгу. Как горячей волной смыло с меня в эти минуты мысль о вас, моих близких, дорогих. Прощайте…

Карл рассказывал об импровизированном свидании его с Васей. Когда Васю вели из конторы после свидания с отцом, все камеры в их коридоре заперли, как и всегда.

— На меня нашло безумие, — рассказывал мне Карл. — Я стал стучать в свою дверь настойчиво и требовал, чтобы меня открыли. После долгих уговоров и ворчанья, я своим безумством заставил их открыть мою дверь. И вот проводят Васю после того, как он крикнул во дворе о результатах своего свиданья. Я стою около самой двери в коридоре. Он подошел ко мне, положил мне руку на плечо, смотрит мне в глаза, улыбается, как-то весь улыбается, особенно как-то хорошо, говорит мне: „Как хорошо, брат Карлуша“… А помощник, который его провожал, стоит поодаль, ничего не говорит. Как благодарен я был ему. Стояли мы так минуты две, наверное. Он сказал, что ему обещали дать свидание с тобой… И все улыбается… Крепко расцеловались мы, и его увезли…

Я радовалась не меньше Карла этому неожиданному свиданию…

* * *

Понять не могу, почему я и Карл, мы оба, как-то по-дурацки, без всяких оснований были уверены, что в эту ночь еще Васю не возьмут от нас. Мы как всегда, легли поздно, что-то около 2-х часов. Пробуждение было ужасно. Проснулась я от сплошных стонов, рыданий. Совершенно темная ночь и, кажется, это она, ночь, стены, решетки, темнота стонут и дико вскрикивают. В один миг мне стало все ясно. Подбежала к окну — слабый отблеск фонаря на снегу, шагает часовой… Зачем-то спрашиваю его, — что это такое? — Молчит… Шагает…