Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

• Название: Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.
• Автор: Дмитрий Волкогонов
• Жанр: Политика
• Год: 1998
• ISBN: 5-237-00906-9(ACT) 5-7020-0866-9 (Новости)

В российской истории, кажется, нет человека, о котором было бы известно столько, сколько о Ленине. Но это чистейшая иллюзия, потому что в действительности о Ленине известно на удивление мало. Слишком многое искажалось, еще больше - утаивалось, слишком многие факты могли пролить на личность "вождя революции" неожиданный свет, а потому замалчивались. Книга Волкогонова представляет для современного читателя огромный интерес, так как в работе над нею автор, допущенный к суперсекретным партийным архивам, использовал уникальные документы, впервые предстающие перед читателем...

---

Пельше: 23 ноября, то есть через 13 дней, они („Вос­поминания". —Д.В.) будут в печати. Сейчас они находятся в типографии…

Хрущев: Я готов заявить, что никаких мемуаров ни советским издательствам, ни заграничнымя не передавал и передавать не намерен. Пожалуйста, напишите.

Постовалов: Надо думать, и прежде всего вам, какие в связи с этим нужно сделать заявления, а их придется делать…

Хрущев: Я только одно скажу, что все, что я диктовал, является истиной. Никаких выдумок, никаких усилений нет, наоборот, есть смягчения. Я рассчитывал, что мне предложат написать. Опубликовали же воспоминания Жу­кова. Мне жена Жукова позвонила и говорит: Георгий Константинович лежит больной и лично не может гово­рить с вами, но он просит сказать ваше мнение о его книге… Я, говорю, не читал, но мне рассказывали люди. Я сказал: отвратительно и читать не могу то, что написано Жуковым о Сталине. Жуков — честный человек, военный, но сумасброд…

Постовалов: Вы же сказали, что не читали книгу.

Хрущев: Но мне рассказали.

Постовалов: Речь идет не о Жукове.

Хрущев: Тов. Пельше не дал закончить мысль. Обры­вать — это сталинский стиль.

Пельше: Это ваши привычки.

Хрущев: Я тоже заразился от Сталина и от Сталина освободился, а вы нет…

Мельников: Вы, т. Хрущев, можете выступить с про­тестом, что вы возмущены.

Хрущев: Я вам говорю, не толкайте меня на старости лет на вранье…

Пельше: Нам сегодня стало известно, что американ­ский журнально-издательский концерн „Тайм" распола­гает воспоминаниями Хрущева, которые начнут публи­коваться там. Это факт… Хотелось бы, чтобы вы опре­делили свое отношение к этому делу, не говоря о суще­стве мемуаров, что вы возмущены этим и что вы никому ничего не передавали…

Хрущев: Пусть запишет стенографистка мое заявление.

Из сообщений заграничной печати, главным образом Соединенных Штатов Америки и других буржуазных ев­ропейских стран, стало известно,что печатаются мемуары или воспоминания Хрущева. Я возмущен этой фабрика­цией, потому что никаких мемуаров никому я не переда­вал — ни издательству „Тайм", ни другим кому-либо, ни даже советским издательствам. Поэтому считаю, что это ложь, фальсификация, на что способна буржуазная пе­чать…"

Нужно отдать должное бывшему Первому секретарю: несмотря на выкручивание рук, он признал только, что не передавал лично своих воспоминаний, что было правдой. Но он не отказался от того, что содержали воспоминания.

Этот пространный диалог одного из опальных „ленин­цев" с номенклатурной инквизицией, помимо чисто чело­веческого колорита, рельефно показывает партийные нра­вы, столь усиленно культивируемые Политбюро. С ленин­ских времен тайны, секреты партии стали выражением ее универсального политического средства: лжи. Слова пре­старелого Хрущева: „Не толкайте меня на старости лет на вранье" — лишь на единичном уровне отражают то господство неправды, фальсификаций, лжи, которые ис­пользовала коммунистическая партия. Объективности ради надо сказать, что мы все (точнее, может быть, огромное большинство) верили этой лжи, способствовали ее распро­странению, были ее пленниками.

Таким образом, после XX съезда партии Политбюро не стало менее могущественным, оно лишь видоизменило формы и методы своего влияния. Вместо открытого, ци­ничного физического террора была сделана ставка на террор духовный, манипуляцию общественным сознани­ем, „совершенствование" тотальной бюрократизации об­щества. А в остальном Политбюро осталось все тем же „суперправительством", сверхорганом, решающим все.

Политбюро опиралось на гигантский аппарат Цен­трального Комитета. Многие тысячи партийных чинов­ников стояли над правительством, министерствами, ве­домствами, вузами, промышленностью, культурой, спор­том, дипломатией, армией, тайной полицией, разведкой. (И так в каждой области и районе.) В аппарате ЦК было двадцать с лишним отделов (и равных им подразделений), разбитых на 180—190 секторов. Каких только секторов в ЦК не было! Сектор Украины и Молдавии, сектор газет, сектор единого партбилета, сектор философских наук, сектор по работе среди иностранных учащихся, сектор кинематографа, сектор общего машиностроения (оборон­ный), сектор среднего машиностроения (оборонный), сек­тор электронной промышленности (оборонный), сектор городского хозяйства, сектор колхозов, сектор органов государственной безопасности, сектор кадров советских учреждений в капиталистических странах, сектор приема и обслуживания партийных и государственных деятелей социалистических стран и еще многие десятки секторов.

Над государством протянул щупальца гигантский пар­тийный спрут, который всем командовал, распоряжался, назначал, снимал, преобразовывал, наказывал, планировал, контролировал, анализировал, прогнозировал… Ленинское изобретение однопартийной системы фактически вело к ликвидации партии в обычном понимании этого слова. Это некий номенклатурный орден, где иерархия соблю­далась строже, чем в армии. На вершине этой бюрокра­тической пирамиды восседало Политбюро — клан непри­касаемых и неподвластных законам людей. Только первое лицо могло спустить члена Политбюро (все в ареопаге дружно поддерживали) вниз по ступенькам лестницы на самое дно… Иногда — с грохотом…

Вот характерная деталь. На заседании Политбюро 17 июня 1971 года один из его членов, Воронов, предло­жил:

—   Мне кажется, что надо бы секретарей обкомов и председателей исполкомов утверждать также Советом Ми­нистров РСФСР, хотя бы с ними согласовывать…

Ему тут же ответил другой член Политбюро, Кири­ленко:

—   Я хочу помочь Воронову и сообщить, что в России есть ЦК КПСС и эти все вопросы, в том числе кадровые, он решает. Никогда не было иначе, и почему надо устра­ивать, чтобы этот вопрос проходил через Совет Мини­стров?

Добавил еще один член Политбюро, Подгорный: — Зачем еще надо пропускать через какие-то допол­нительные органы?

Как было заведено с ленинских времен, так все и осталось: на все основные должности в государстве на­значает людей партия.

Политбюро осталось так же нетерпимым к инакомыс­лию, как это было при Ленине и Сталине. На заседании Политбюро 7 января 1974 года, обсуждавшем более двух часов один вопрос „О Солженицыне", Брежнев заявил: "Bo Франции и США, по сообщению наших представи­тельств за рубежом и иностранной печати, выходит новое сочинение Солженицына — „Архипелаг ГУЛАГ"… Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно. Это грубый антисоветский пасквиль. Нам нужно в связи с этим сегодня посоветоваться, как нам поступить дальше. По нашим законам мы имеем все ос­нования посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посяг­нул на самое святое — на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть…" Выступившие Косыгин, Анд­ропов, Кириленко, Суслов рассматривали „дилемму": осу­дить его или выдворить из страны?

Политбюро, похоже, духовную опасность считало не менее грозной, чем ядерную. Колоссальные средства от­пускались на то, чтобы продолжать держать общественное сознание огромного общества в обруче большевистского догматизма и единомыслия.

Политбюро почти не менялось. Менялась жизнь, люди, обстоятельства, менялся весь мир, но Политбюрю как бы законсервировалось в марксистской ортодоксии и классо­вой зашоренности. Даже в вопросах общечеловеческих, гуманистических оно не могло подняться выше больше­вистских предубеждений. Вот пример. 31 августа 1983 года советские средства ПВО сбили южнокорейский пасса­жирский самолет, нарушивший государственную границу. 2 сентября Политбюро долго заседает. Говорят обо всем: „это грубая антисоветская провокация", „наши летчики действовали в строгом соответствии с велением воинского долга", „надо проявить твердость и хладнокровие", „надо придерживаться версии, объявленной в печати" и т.д. Все помыслы направлены лишь на то, чтобы скрыть истинные обстоятельства дела. Лишь Соломенцев и Громыко между прочим сказали, что, „возможно, мы могли бы сказать о том, что сочувствуем семьям погибших". Горбачев исходил из того, что „отмалчиваться сейчас нельзя, надо занимать наступательную позицию…".

Поражает одно: весь мир потрясен гибелью 269 пас­сажиров самолета, бессмысленностью и жестокостью ак­ции, какими бы мотивами ни руководствовался экипаж лайнера. А жрецы высшего партийного органа озабочены не судьбой людей, а тем, как вывернуться из щекотливой ситуации, как оправдаться, каким образом занять неуяз­вимую „наступательную позицию"… Никогда этот ареопаг не волновали общечеловеческие ценности, высокие гуман­ные соображения. Случай с корейским КАЛ-007 тому яркий пример.

Даже в годы перестройки Политбюро было озабочено главным: как косметически обновить Систему, изменить фасад, но сохранить ее сущность. Никто не задумывался над тем, что тоталитарная система, созданная Лени­ным, не поддается реформированию. В этом свете совсем по-иному выглядит историческая роль Горбачева — пос­леднего Генерального секретаря ЦК КПСС. Она заклю­чается не в том, что он разрушил тоталитарную систему (это не так), а в том, что он не мешал ее саморазрушению.