Герман Гессе - Поздняя проза

• Название: Поздняя проза
• Автор: Герман Гессе
• Издательство: АСТ
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-006749-6

«По следам сна» — нечто, даже в сложном, многообразном творчестве Германа Гессе, стоящее несколько особняком. Философская ли это проза — или просто философия, облеченная в художественную форму? Собрание ли странноватых притч — или автобиография, немыслимо причудливо выстроенная?

Решайте это сами — как, впрочем, и то, к каким литературным «видам и подвидам» отнести реально произведения, условно называемые «поздней прозой Германа Гессе»…

---

Однажды утром мы, школьники Кальвской латинской школы, сидели в нашей нелюбимой классной комнате за письменной работой. Это было в первые дни после долгих каникул, совсем недавно еще мы сдали наши голубые табели, которые родители должны были подписать, мы еще не вжились по-настоящему в плен и скуку, а потому переживали их еще острее. Также и учитель, мужчина, не достигший еще и сорока лет, но казавшийся нам, одиннадцати— и двенадцатилетним, древним стариком, был скорее удрученным, чем расстроенным, мы видели, как он сидит на своем высоком троне, с желтым лицом, склонившись над тетрадями, со страдальческой гримасой. С тех пор как умерла его молодая жена, он жил один со своим единственным сынишкой, бледным мальчиком с высоким лбом и водянисто-голубыми глазами. Напряженный и несчастный сидел этот серьезный человек в своем возвышенном одиночестве, внушающий уважение, но также и страх; когда он сердился или тем более гневался, луч адской ярости мог исказить классическую позу гуманиста и покарать ложь. В помещении, пахнущем чернилами, мальчиками и обувной кожей, было тихо, лишь изредка раздавался разряжающий шум: стук упавшей книги на пыльном пихтовом полу, тайное перешептывание, щекочущее, заставляющее оглядываться пыхтение подавленного смеха, каждый такой шум доносился до восседающего на троне, и тишина тут же восстанавливалась, обыкновенно для этого достаточно было лишь одного взгляда, предупреждающей мимики на лице с выдвинутым вперед подбородком или же угрожающе поднятого вверх пальца, иногда это было покашливание или короткое слово. Между классом и профессором в тот день, слава Богу, не было грозового напряжения, но была все же та мягкая напряженность атмосферы, из которой порой может возникать нечто неожиданное и нежелательное. И вполне возможно, что это было мне больше по душе, чем совершеннейшая гармония и покой. Возможно, это было опасно, возможно, что-то могло случиться, но в конце концов мы, мальчишки, во время подобной письменной работы ничего не ожидали с таким нетерпением и жадностью, как перерывов и неожиданностей, хотя они всегда плохо кончались, — слишком уж сильна была скука мальчишек, слишком долго и слишком строго принуждаемых к тихому сидению и молчанию.

Сейчас я уже не могу вспомнить, что это была за работа, которой занял нас учитель, сидевший за дощатым укрытием своего трона и занимавшийся служебными делами. Но это ни в коем случае не мог быть греческий язык, поскольку весь класс сидел вместе, в то время как на уроках греческого наедине с мастером оставались всего лишь четыре или пять «гуманистов». Мы начали изучать греческий язык с этого года, и отделение нас, «греков», или «гуманистов», от остального класса придало всей школьной жизни новое качество. С одной стороны, мы, то есть несколько греков, будущих священников, филологов, людей с высшим образованием, были уже сейчас отделены и известным образом выделены из большой толпы будущих дубильщиков, суконщиков, торговцев или пивоваров, что являлось честью и означало также притязание и поощрение, поскольку мы были элитой, предназначенной для более возвышенных занятий, чем ремесло и зарабатывание денег, и все же, как и бывает в подобных случаях, эта честь таила в себе сомнительную и опасную сторону. Мы знали, что в отдаленном будущем нас ожидают легендарно сложные и строгие экзамены, прежде всего страшный государственный экзамен, на котором соперничают в знаниях выпускники гуманистических гимназий со всей Швабии, собираясь для этого в Штутгарте, где во время многодневного экзамена отсеивается небольшая и настоящая элита, экзамена, от результатов которого у большинства кандидатов зависит их будущее, поскольку большинство из тех, кто не проходит через эти тесные врата, обречено на отказ от запланированной учебы. И с того времени, как я сам принадлежал к гуманистам, временно зачисленным кандидатами в элиту школьникам, мне уже неоднократно, под воздействием разговоров моих старших братьев, приходила в голову мысль, что гуманист, призванный, но еще далеко не избранный, должен будет испытать очень неловкое и горькое чувство, когда ему придется снять с себя почетный титул и снова отсиживать последний и высший класс нашей школы невеждой среди многих других невежд, опустившись и уравнявшись с ними.

Таким образом, мы, несколько греков, с начала учебного года вступили на эту узкую тропу к славе и тем самым попали в гораздо более интимные и именно поэтому в гораздо более щекотливые отношения с нашим классным учителем. Он давал нам уроки греческого языка, и теперь мы, немногие, не сидели больше среди класса и в массе, которая власти учителя по крайней мере могла противопоставить свое количество, но выступали поодиночке, слабые и выставленные напоказ этому человеку, который по истечении короткого времени знал каждого из нас намного лучше, чем всех прочих наших одноклассников. В эти нередко торжественные, но еще чаще ужасно тревожные часы он отдавал нам все, на что был способен в знаниях, в контроле за нами, в тщательности, в честолюбии и в любви, но также и в капризности, недоверии и чувствительности; мы были призванными, его будущими коллегами, небольшой группой более способных и честолюбивых, предназначенной для высших целей, его усердие и его забота относились больше к нам, чем ко всему остальному классу, но и от нас он ожидал гораздо большего внимания, старательности и желания учиться, а также гораздо большего понимания его и его задачи. Мы, гуманисты, должны были быть не заурядными учениками, позволяющими учителю тащить и волочить себя до предписанного минимума школьного образования, но старательными и благодарными спутниками на крутой тропе, осознающими свое особое место как высокую ответственность. Он хотел бы видеть перед собой гуманистов, которые вынуждали бы его постоянно укрощать и притормаживать их пылающее честолюбие и жажду знаний, школьников, которые бы даже мельчайшую кроху духовной пищи хватали и проглатывали с нетерпением изголодавшихся, тут же перерабатывая ее в потоки новой духовной энергии. Я затрудняюсь сказать, в какой мере тот или другой из нашей маленькой группы греков был в состоянии и хотел соответствовать этому идеалу, но я полагаю, что с остальными дело обстояло примерно так же, как со мной, выделение в разряд гуманистов способствовало развитию некоторого тщеславия, а также некоторого чванства, они воспринимали себя как нечто лучшее и ценное, и из этого высокомерия порой прорастала некоторая обязательность и ответственность; но мы были всего-навсего одиннадцати— и двенадцатилетние школьники и пока мало чем отличались от наших негуманистических одноклассников, и если бы нам предложили выбрать между дополнительными занятиями греческим языком и свободным времяпровождением, то мы, гордые греки, ни секунды не сомневаясь, с восторгом предпочли бы свободу. Несомненно, мы именно так бы и сделали — и все же в наших юных душах содержалось и то, что наш профессор ожидал и требовал от нас столь страстно и зачастую столь нетерпеливо. Что касается меня, то я не был ни умнее, ни зрелее своих лет и от греческой грамматики Коха и чувства достоинства гуманиста меня мог отвлечь куда меньший соблазн, чем рай свободного от занятий времени. И все же иногда и в некоторых пространствах моего существа уже просыпался касталиец и паломник и бессознательно готовил меня стать членом и историографом всех платоновских академий. Иногда, при звуках греческого слова или при вырисовывании греческих букв в моей тетради, испещренной безжалостными поправками профессора, меня озаряло чудо духовной родины и моей принадлежности к ней, и тогда я чувствовал себя готовым без всяких сомнений и побочных желаний повиноваться зову духа и руководству мастера. Таким образом, в нашем глупом чванстве и в нашей действительной привилегированности, в нашей изолированности и в нашей беззащитности перед внушающим страх учителем был все же и луч истинного света, предчувствие настоящего призвания, дуновение чистой сублимации.

Но сейчас, в это безрадостное и скучное школьное утро, когда я, склонившись над своей давно готовой письменной работой, вслушивался в приглушенные шумы помещения и в далекие, веселые звуки внешнего мира и свободы: хлопанье голубиных крыльев, кукареканье петуха или щелканье кнута извозчика, — сейчас казалось, что добрые духи никогда не посещали эту низкую комнату. Следы благородства, сияние духа можно было заметить разве что на утомленном и озабоченном лице профессора, на которое я смотрел тайком со смешанным чувством участия и вины, готовый тут же избежать встречи с ним, если он поднимал глаза от тетрадей. Совершенно не задумываясь и без какого-либо намерения я предавался созерцанию, намереваясь запечатлеть некрасивое, но не лишенное черт благородства лицо учителя в моей детской книжке с картинками, и оно действительно хранилось в ней свыше шестидесяти лет: жидкая челка волос над бледным резко очерченным лбом, несколько увядшие брови со скудными ресницами, желтовато-бледное, худое лицо с необычайно выразительным ртом, умевшим столь ясно выражаться и столь грустно-скептически улыбаться, энергичный, чисто выбритый подбородок. Портрет отложился во мне, один из многих, годы и десятилетия он сохранялся невостребованным в беспространственном архиве памяти, и оказалось, когда однажды пробил час и он понадобился, что он в любой момент может предстать передо мной столь непосредственно и свежо, словно секунду назад передо мной стоял его прообраз. И пока я наблюдал за мужчиной на кафедре, вбирая в себя его страдающие, подернутые страстью, но укрощенные духовной работой и тренировкой черты и запечатлевая их в надолго запоминающемся образе, скучная комната уже не казалась столь скучной, а казавшийся пустым и скучным урок уже не был столь пустым и невыносимым. Наш учитель уже давным-давно покоится в земле, и вполне вероятно, что из гуманистов того года я единственный, кто еще жив, и что я есть именно тот человек, со смертью которого этот образ исчезнет и сотрется навсегда. В то время дружба не связывала меня ни с одним из греков, я был их товарищем лишь короткое время. Об одном из них я знаю, что он давно умер, о другом, что он погиб в 1914 году на войне. О третьем же, который мне очень нравился, и единственном из нас, кто на самом деле достиг нашей общей тогдашней цели, став теологом и священником, я впоследствии узнал лишь отрывочные эпизоды, свидетельствовавшие о его удивительном и своеобразном жизненном пути: он, предпочитавший досуг любой работе и понимавший толк в скромных чувственных удовольствиях жизни, в студенческой корпорации получил прозвище «материя», остался холостяком, как теолог дослужился до деревенского священника, много путешествовал, постоянно получал порицания за упущения по службе, будучи еще молодым и здоровым, подал прошение об отставке и, претендуя на пенсию, вел длительную судебную тяжбу с церковным начальством, начал страдать от скуки (уже мальчишкой он отличался необыкновенной любознательностью) и боролся с ней либо с помощью путешествий, либо просиживая по нескольку часов ежедневно на судебных процессах; где-то к шестидесяти годам он утопился в Неккаре, поскольку пустота и скука совершенно задавили его.