Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной

• Название: Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной
• Автор: Митрополит Евлогий Георгиевский
• Издательство: YMCA-PRESS
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1947

Аннотация

Высокопреосвященнейший Митрополит Евлогий (Георгиевский) (1868–1948) — выдающийся церковный деятель, богослов, жизненный путь которого от обучения в духовной школе до Митрополита, Предстоятеля Православных Русских Церквей в Западной Европе, свидетельствует о его глубокой преданности Церкви и Отечеству.

В своей книге Митрополит рассказывает о жизни русского духовенства дореволюционной поры, II и III Государственной думе, своем участии в работе Св. Синода, революциях 1905 и 1917 гг., 1-й мировой и гражданской войнах, пребывании в петлюровском плену, русском религиозном возрождении за границей и становлении зарубежной церковной жизни.

Много страниц уделяется в книге жизни Святейшего Патриарха Тихона, работе Поместного Собора 1917–1918 гг., взаимоотношениям с Патриархом Сергием, митрополитом Антонием (Храповицким) и многим важнейшим событиям религиозной и общественной жизни конца XIX — первой трети XX столетия.

В России книга издается впервые.

---

В глубине двора высокий холм с ветвистыми деревьями и цветочными клумбами. Дорожка вьется на его вершину к крыльцу большого деревянного здания школы, над его крышей виднеется маленькая колокольня кирки. Кругом еще четыре небольших домика. Тихо, светло, укромно: с улицы, за домами, усадьбы не видно, и уличный шум до нее не доходит, со всех сторон ее обступают высокие стены соседних домов, словно от всего мира закрывают. Настоящая "пустынь" среди шумного, суетного Парижа. "Вот бы где хорошо нам устроиться, — вслух подумал я, — и не только открыть приход, но и пастырскую школу…"

К сожалению, вся усадьба была в плачевном состоянии. С 1914 года, с начала войны, зданий не только не ремонтировали, но оставили без всякого присмотра; временно здесь жили солдаты, отправлявшиеся на фронт. Теперь правительство дало распоряжение продать усадьбу с аукциона за номинальную сумму в 300 000 франков. Чтобы иметь право приступить к торгам, надо было предварительно внести залог в размере 5 процентов с назначенной суммы, т. е. 15 000 франков.

В моем распоряжении в это время был епархиальный денежный фонд как раз на эту сумму. Осоргин об этом знал. "Не рискнуть ли нам выступить на торгах?" — сказал он, не задумываясь над тем, откуда взять остальную сумму, если бы имущество на торгах осталось за нами. Не веря в возможность покупки, я все же, смеясь, дал Осоргину согласие, однако с оговоркой, что в успех дела поверить трудно: "Какие же мы покупатели! Какая дерзость! Столько земли… найдутся конкуренты. Где же нам с ними состязаться?" В таком настроении я разрешил Осоргину внести залог и явиться на аукцион с тем условием, чтобы цену сверх 300 000 франков он поднимал лишь с крайней осторожностью и, во всяком случае, не превышая 310 000 франков.

Торги были назначены на Сергиев день, 18 июля. Была среда. После Литургии я должен был служить акафист. Направляясь в церковь, встретил именинника — бывшего министра Сергея Дмитриевича Сазонова. Про торги он слышал и доброжелательно сказал: "В добрый час! Преподобный Сергий вам поможет…" Не успел я по окончании службы разоблачиться, вдруг входит Осоргин и радостно объявляет: "Поздравляю… торги в нашу пользу за 321 000…" Я напустился на него: "Что вы сделали? Разве это возможно! Через месяц, к 18 августа, надо внести 35 000, иначе нотариус купчей не составит? а остальную сумму надо в декабре? Откуда взять такие деньги?!.." Я решил, что мы попались и нам не выпутаться. Обратился за советом к графу Коковцову — он отнесся к нашему делу неодобрительно: "Охота вам связываться? Бросьте!.. Хлопоты, неприятности… Откажитесь… 15 000 пропадут, что ж делать! Здоровье дороже". Мне было и 15 000 жалко, и не знал я, откуда до 35 000 добрать. Стал объезжать некоторых знакомых — и что же?! Кто две, кто три тысячи дает… К 18 августа собрал все 35 000. Далось это не легко, волнений было много. У меня начались сердечные припадки, моя давняя болезнь (Меньера) усилилась: в церкви почти ежедневно бывали головокружения и рвота. Мне посоветовали съездить полечиться в Royat. Там, наедине, я все обдумывал, что делать дальше. Надежда на Бога сменялась отчаянием: 270 000 надо внести в ноябре… — откуда их взять? Такую огромную сумму у кого просить? И кто сможет справиться с этим труднейшим и сложным делом — осуществить покупку имущества, а потом им управлять? Я не считал себя опытным хозяином. Тут впервые возникла мысль вызвать из Берлина настоятеля Тегельской церкви архимандрита Иоанна Леончукова [146]. В бытность свою председателем всех свечных заводов Русской Церкви, о. Иоанн приобрел большой хозяйственный опыт и не раз был командирован за границу для покупок воска и проч. Я вызвал о. Иоанна в Royat. Он успокаивал меня, но, по-видимому, в душе сомневался не меньше, чем я. Кое-как докончив курс лечения, я вернулся в Париж и тотчас образовал комитет по изысканию средств для приобретения Подворья. Председательство взял на себя князь Б.А.Васильчиков, членами вошли: архимандрит Иоанн, протоиерей Георгий Спасский, князь Г.Н.Трубецкой, Осоргин, Вахрушев, Каштанов, Шидловский, Ковалевский, граф Хрептович-Бутенев, Никаноров, Липеровский, Аметистов. Комитет собирался то у меня, то у Вахрушева. Отношение к задуманному делу в русском обществе было различное: люди деловые, финансисты, смотрели на покупку, как на неосмотрительный шаг, а люди с преобладанием идеализма над практическими соображениями стояли за дерзание. С.Н.Третьяков, прежде чем высказаться "за" или "против" покупки, послал архитектора от Торгово-промышленного комитета осмотреть здание; тот дал заключение неутешительное: разрушения велики, ремонт будет стоить дорого. Третьяков высказался против приобретения усадьбы. Несмотря на разногласия, сбор пожертвований начался, — и деньги потекли… Э.Л.Нобель пожертвовал 40 000 франков, А.К.Ушков — 100 фунтов, М.Н.Гире внес единовременно тоже крупную сумму и т. д. Посыпались и мелкие пожертвования: от различных эмигрантских объединений и от отдельных лиц; бедные рабочие, шоферы несли свои скромные трогательные лепты. Много было пожертвований от "неизвестного" [147]. Стал нарастать подъем. Дамы приносили серьги, кольца… Казначей Шидловский едва успевал писать квитанции на все эти взносы и приношения. А тем временем срок платежа приближался… Мне советовали решиться на какую-то финансовую операцию с закладом, но устроить ее было сложно. В эти тревожные дни пришел ко мне один приятель и говорит: "Вот вы, владыка, так мучаетесь, а я видел на днях еврея-благотворителя Моисея Акимовича Гинзбурга, он прослышал, что вам деньги нужны. Что же, говорит, митрополит не обращается ко мне? Я бы ему помог. Или он еврейскими деньгами брезгует?" Недолго думая, я надел клобук — и поехал к М.А.Гинзбургу. Я знал, что он человек широкого, доброго сердца и искренно любит Россию. На мою просьбу дать нам ссуду, которую мы понемногу будем ему выплачивать, он отозвался с редким душевным благородством. Ссуда в 100000 его не испугала (а эта сумма нас выручала), он дал нам ее без процентов и бессрочно. "Я верю вам на слово. Когда сможете, тогда и выплатите…" [148] — сказал он. Благодаря этой денежной поддержке купчая была подписана, и мы немедленно приступили к капитальному ремонту зданий. Он длился всю зиму. Мне хотелось освятить храм не позже св. Четыредесятницы, чтобы дать возможность богомольцам посещать на Подворье великопостные службы.

Освящение состоялось 1 марта в Прощеное Воскресенье. Подворье было приобретено в день памяти Преподобного Сергия Радонежского; в этом я усмотрел особенное благословение этого святого угодника и посвятил храм и всю усадьбу его святому имени, назвав его "Сергиевское Подворье". Храм имел еще довольно убогий вид и все еще напоминал кирку: иконостас, взятый из походной военной церкви, мало икон, мало лампад… Народу собралось очень много. Среди молящихся были и иностранцы: французы и др. Служба прошла с большим подъемом. Архимандрит Иоанн в своей приветственной речи при встрече меня старался разъяснить (так же как и я потом в "слове" перед Литургией) религиозно-нравственное значение Сергиевского Подворья для русской эмиграции, а через нее и для христианского инославного мира, среди которого, по попущению Божию за грехи наши и наших соотечественников, мы рассеяны: нашу судьбу можно сравнить с судьбой Израиля в Вавилонском плену; те же очистительные тяжкие страдания изгнанничества, то же возвращение к родной вере и Церкви, то же влияние своей религиозной жизни — веры и культа — на окружающую чужеземную среду; по мысли основателя, Сергиевское Подворье — новый светоч православной богословской науки и христианской жизни, яркая лампада Православия, возжженная от обители Преподобного Сергия на чужбине, чтобы она светила и близким и дальним, и своим и чужим, и русским и иностранцам… — Начался торжественный обряд освящения храма, за ним последовал крестный ход со святыми мощами и Божественная Литургия. Перед ее началом я сказал "слово":

"Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь… День нашей великой радости, день веселия духовного, наше светлое духовное торжество, наш православный русский праздник. На горе сей ныне, воистину, воссияла благодать Божия; вдали от родины, в самом сердце западноевропейской культуры, засветился огонек нашего родного Православия, воссияла малая и еще не устроенная обитель, посвященная имени нашего великого молитвенника Русской Земли — Преподобного Сергия, не только угодника Божия, но и собирателя и устроителя Русского Государства.

Некогда, более 500 лет тому назад, он создал свою обитель в глуши лесов, в непроходимых дебрях пустыни. Мы устрояем эту новую обитель среди шумного города, очага всемирной цивилизации; но если взглянуть на эту цивилизацию оком христианина, то вся она, хоть и на христианских началах построенная, но давно оторвавшаяся от этих нравственных основ своих, не представляет ли пустынь еще более дикую, сухую и бесплодную, нежели суровая пустыня Сергиева…