Роберт Вальзер - Разбойник

• Название: Разбойник
• Автор: Роберт Вальзер
• Издательство: Митин Журнал
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-98144-037-6

"Разбойник" (1925) Роберта Вальзера — лабиринт невесомых любовных связей, праздных прогулок, кофейных ложечек, поцелуев в коленку, а сам главный герой то небрежно беседует с политиками, то превращается в служанку мальчика в коротких штанишках, и наряд разбойника с пистолетом за поясом ему так же к лицу, как миловидный белый фартук. За облачной легкостью романа сквозит не черная, но розовая меланхолия. Однако Вальзер записал это пустяковое повествование почти тайнописью: микроскопическим почерком на обрезках картона и оберточной бумаги. А несколько лет спустя стал пациентом психиатрической лечебницы, в которой и провел остаток жизни. На расшифровку микрограмм ушло пятнадцать лет труда четырех филологов, и роман увидел свет только в 1972 году.

---

Наблюдая за магическим представлением приёма пищи, когда выдавалась небольшая пауза в обслуживании обедающих, я, простой слуга, иногда шептал себе под нос, что не согласился бы променять своей роли на роль одного из сидящих за столом, потому что мне казалось прекрасным просто смотреть, как они пиршествуют, и ещё потому что — доведись мне самому вкусить их наслаждения и счастья — прекрасная общая картина, которую я ценил превыше всего, оказалась бы для меня целиком, или во всяком случае, наполовину потеряна. А так я каждую минуту сознавал, какова мне цена, каков мой чин и в чём состоит моё довольство жизнью и чрезвычайно радовался скромному существованию, воплощённому в моей фигуре. Ведь бывают такие люди, которые больше любят держать свою личность не на ярком свету, а в сумеречной тени, где ощущают себя крайне уютно и лучшим образом защищённо по причине врождённой склонности, берущей начало в далеких странах, доступных нам ещё прежде рождения. На великолепие и блеск я смотрел всякий раз с большим удовольствием; себе же не желал ничего иного, как держаться в тихой, исполненной скромности тени и бросать оттуда довольные взгляды на залитое светом пространство.

Однажды я разбил, случайно уронив, бесценную старинную чашку и сейчас же сообщил мрачному кастеляну об этом глупом проступке и неслыханном несчастье. Кастелян сделал озабоченную мину и сказал: «Это плохо, очень-очень плохо, Тобольд. Вы поступили хуже некуда. Тем не менее, без экивоков и обиняков рассказав мне о вашей неловкости и её неприятных последствиях, вы поступили хорошо и умно. Этот факт значительно улучшает положение. Графа, разумеется, придётся поставить в известность, будьте к этому готовы; да вы и так, как я вижу, готовы. Но будьте спокойны. Голова останется у вас на плечах. Граф же не людоед, всё-таки. Вне всяких сомнений, он найдёт вам какое-то оправдание и согласится, что никто в его доме не собирается разбивать чашки и тарелки на тысячи кусков из вредительства и злонамеренности. По всей видимости, речь идёт не о небрежности, а лишь о неловкости, и граф войдёт в ваше положение. Всё! За работу!»

Старик ночной сторож, безутешный деревенский парикмахер, который, к сожалению, воровал сахар и потому был увезён в арестованном виде, как бедняга-грешник, т. е. доставлен в безопасное место в качестве арестованного и заключённого, господин окружной начальник, который знал пять - шесть слов по-французски, но не более того (он гордился этой малостью), две тщеславных деревенских красотки, о которых хочется умолчать, заведение с танцами и лихой революционный бал, он же танцевальный вечер с верноподданнической и развесёлой медной и духовой музыкой, а также флейтами и скрипками, полный табачного дыма деревенский трактир с двумя залами, один для публики получше, другой — для публики попроще, красивая, но, к сожалению, хромая дочь трактирщика, которая восполняла свою ущербность, свой недостаток трогательным выражением лица, кузнец, столяр, учитель, который пытался смотреть на нас, слуг, лакеев и холуёв, на нас, низких хамов и нахалов, сброд и отребье с решительно преувеличенным презрением, что ему удавалось только в самой жалкой степени, бедная больная подёнщица на ложе болезни, нищеты и страдания, жёлтые осенние листья, а потом хлопья снега, и гуси на широкой и удобной деревенской дороге, церковь, пасторский дом и сам господин пастор, мужчина, или хозяин, или наполовину преступник и каторжанин, у которого на лице ужасно глупо сидел всего один глаз над неким образцом, а точнее — безобразием вместо носа, хоть он мог бы, не будь таким глупцом и простофилей, иметь в наличии два хороших целых глаза; достаточно внушительное количество сорвиголов, как-то: каменщиков, маляров и конюхов, красные гардины, кое - какие украшения и много снега, поляк Август, чудесный юный и свеженький танцовщик, повар, повариха и кучер, бледная, злая и сварливая горничная, придворный садовник и, чтобы снова переместиться в высшие регионы и слои общества и заговорить о хозяевах: графиня Й., она же графиня «Мёртвая голова», как мне пришло в голову её звать, поскольку она меня — и, наверное, других тоже — очень пугала (однажды я должен был передать «Мёртвой голове» заказное письмо, и во время этого смелого предприятия я чуть не повалился на пол, лишившись чувств при виде призрачного существа женского пола, о чём я никогда, во всяком случае, не скоро забуду), и прочие привидения, львицы, львы, медведи, волки, лисы, веретеницы и гайдуки, изобилие второстепенных фигур и персон: всех их хотелось бы упомянуть и описать в подробности, воздать им честь и изобразить, но я не в состоянии этого сделать, поскольку не вправе задерживать себя дальнейшими разъяснениями и должен двигаться дальше вслед за со своим, возможно, несколько странным и сумасшедшим рассказом, а все эти, вообще говоря, приятные подробности вынужден отмести и отбросить в сторону как мусор, хлам, рухлядь и обломки.

Я стал замечать, что служба давалась мне с каждым днём всё легче, потому что с каждым днём я набирался ловкости и осмотрительности, и в проворстве со временем тоже не чувствовал недостатка. Как и во всём, дело мастера боится. Всякая работа, которой я должен был покоряться, кипела у меня в руках играючи и словно сладкий сон. В разговоры на лестницах или у чёрного хода я почти никогда не вмешивался. Интриги случаются в замках, как и в прочих больших хозяйствах и учреждениях. То повар пытался настроить меня против кастеляна, то кастелян против повара, но вся эта партийная перебранка и классовая борьба мало меня трогала, поскольку не пробуждала интереса. Если мне попадается на пути великая, прекрасная и разумная борьба, я могу при случае с удовольствием поучаствовать, почему бы и нет. Например, борьба добра со злом, доброй воли со злой волей, чувствительности и подвижности с жестоковыйностью и бесчувственностью, просвещённости с темнотой, прилежности и трудолюбия с теми, кто ничего не делает, но занимает высокое положение, в борьбе наивности с хитростью и лукавством. В такой битве я хотел бы принять участие, пускай удары сыплются градом на спину. Но вмешиваться в мелкие козни ниже чести, которую, слава богу, мне привили родители. Работу я страстно любил и справлялся с ней почти безмысленно, почти механически. «Где это я?» — иногда я вдруг спрашивал себя, когда окружение грозило превратиться в сон перед глазами и чувствами. Зачастую по какой-то причине я казался себе почти что настоящим героем графского замка, хотя и не отдавал себе в этом чувстве отчёта. «Где я был до сих пор, где я теперь и куда попаду в будущем?» Такие и подобные вопросы иногда всплывали передо мной тёмными глыбами из невнятности. В прочем же я, как уже сказал, много не думал, не задавался вопросом, не разочарован ли я, не обескуражен ли. В этом отношении я привык обращаться с собой холодно. Со свободной, спокойной, непредвзятой и потому не обременённой, беспечной душой я шёл, ведомый своим долгом и, в некотором смысле, своим нюхом. В таком состоянии я чувствовал себя возвышенно, можно даже сказать, выше собственной персоны, которую едва удостаивал взгляда, тем паче — мысли. Я служил! Я оказывал услуги! Следовательно, я неплохо устроился и с персоной моей всё в порядке. Не тогда ли действительно прекрасна наша жизнь, когда мы научились не предъявлять требований, забывать или отодвигать на второй план индивидуалистские желания и прихоти, зато можем свободно и по доброй воле целиком отдаться одному завету, одному служению, нести людям удовлетворение своей деятельностью, нежно и отважно отказавшись от красоты? Потому что, если я решу отказаться от красоты, разве не прилетит ко мне в награду за продемонстрированную добрую волю и дружески и животрепещуще прочувствованное самоотречение совсем новая, никогда прежде не виденная и ещё более прекрасная красота? А если я по доброй воле окажусь вознесён отвагой и сочувствием в высшие убеждения и потому откажусь от небесных прелестей, не воспарю ли я рано или поздно в награду за праведность к ещё более прекрасным небесам? В любом случае, надеюсь, что имею право упомянуть мимоходом, что походная койка не раз коварно выпихивала, выталкивала и вытрясала меня по ночам из самого глубокого и прекрасного сна. По большей части мне снились необузданные, дикие и сумасбродные истории про тигров, чудищ, всадников, мчащихся вверх по лестницам, про леопардов, выстрелы, розы и утопленников, о заговорщических перешёптываниях предателей, а потом, наоборот, о милых ангельских личиках и фигурках, фантастических зарослях зелени, о красках, звуках и поцелуях, руинах и рыцарях без страха и упрёка, о женских глазах и руках, о нежностях и ласках и о таинственном, непреходящем наслаждении, счастье и восхищении. Может быть, особенную способность видеть сновидения с пронзительной отчётливостью мне придавал неосторожно выпитый на ночь хозяйский, он же графский, кофе; я слышал то красивые и добрые, то злобные голоса и переживал во сне то ужаснейшие, то приятнейшие вещи.