Дон Делилло - Падающий

• Название: Падающий
• Автор: Дон Делилло
• Издательство: Иностранная литература, журнал № 4
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Трагедия 11 января 2001 года, увиденная глазами разных героев и в разных ракурсах. Клерк, выбирающийся из уже готовой обвалиться башни, террорист-угонщик, готовящийся к последнему полету, — и еще несколько персонажей, так или иначе вовлекаемых в трагические события. Впрочем, это, по сути, не столько рассказ о трагедии, сколько привычный американский «семейный» роман, в котором плавное течение жизни разбивается внешним вторжением, отчего линейное повествование рассыпается на структурно перемешивающиеся фрагменты.

---

Но ее больше не влекло ко всему этому, былая радость предвкушения иссякла. Да и о Кейте надо подумать. Ему не захочется. В таких компаниях он никогда не чувствовал себя естественно, а уж теперь… Даже в быту, по пустякам люди остерегаются к нему обращаться. Им кажется, что он их отбросит. Что они ударятся о стенку и отскочат рикошетом.

Мать — вот по кому она скучает. Теперь Нина была повсюду, но только в воздухе, в дымке воспоминаний, ее лицо, ее дыхание: сопутствующая тень где-то рядом.

После гражданской панихиды, четыре месяца назад, они отправились в ресторан — всего несколько человек. Мартин, как обычно, откуда-то прилетел, откуда-то из Европы; были также двое бывших коллег матери.

Полтора часа прошли мирно, вспоминали о Нине и не только, рассказывали, над чем сейчас работают, куда съездили. Женщина, писательница-биограф, была словоохотлива. Мужчина почти все время молчал. Он был директор архитектурно-художественной библиотеки.

День склонялся к вечеру, принесли кофе. И тут Мартин сказал:

— Нам всем обрыдла Америка и американцы. Аж тошнит.

В последние два с половиной года жизни Нины они виделись очень редко. Друг о дружке справлялись у общих знакомых или у Лианны: она связывалась с Мартином, изредка, по электронной почте и телефону.

— Но я вам кое-что скажу, — сказал он.

Она посмотрела на него. Все та же тринадцатидневная щетина, набрякшие веки: хронический эффект смены часовых поясов. Обычная униформа — вечно неглаженый костюм, мятая — точно он в ней спит — рубашка, галстука нет. То ли беженец, то ли человек не от мира сего, заплутавший во времени. Пока Лианна с ним не виделась, он погрузнел, лицо расплылось, бородка уже не скрывает одутловатости и обрюзглости. Взгляд замученный: глаза ввалились, стали какие- то маленькие.

Несмотря на все беспечное могущество этой страны, позвольте заметить, несмотря на всю свою опасность для мира Америка станет нулем. Верите?

Она точно не знала, зачем — вопреки веским основаниям — продолжает поддерживать с ним связь. Разве мало ей о нем известно, пусть даже обрывочно? Еще показательнее то, как стала относиться к нему мать. Разрушение башен — на его совести: он одного поля ягода с разрушителями.

— В немецком языке есть такое слово: «Gedankeniibertragung». Передача мыслей. Всех нас начинает посещать одна и та же мысль — что Америка уже почти ничего не значит. Настоящая телепатия. Очень скоро вообще не будет нужды вспоминать об Америке — разве что в связи с ее опасностью для других. Она теряет центральную роль. Становится центром лишь для дерьма, которое сама порождает. Вот и все ее главенство.

Она не совсем поняла, что вдохновило его на эту речь — наверно, чье-то мимолетное замечание несколькими минутами раньше. Либо Мартин затеял спор с умершими, с Ниной. Другие — коллеги Нины — явно пожалели, что не ушли домой пораньше, что заказали кофе с печеньем. Сейчас не время и не место, сказала женщина, для споров о международной политике. Нина провела бы дискуссию лучше, чем мы все, вместе взятые, добавила она, но Нины здесь нет, и эти разговоры оскверняют память о ней.

Мартин отмахнулся — резко взмахнул рукой, отметая чужие резоны. Он — звено, соединяющее ее с матерью, подумала Лианна. Вот почему она не прерывала контактов с ним. Он вызывал из небытия явственный образ Нины, даже пока та была жива — была жива, но угасала. Десять-пятнадцать минут поговоришь с ним по телефону — с человеком, излучающим грусть, любовь, память (пятнадцать минут или дольше, иногда битый час), — и станет тяжелее и легче одновременно, видишь Нину словно бы на стоп-кадре, проницательной и бодрой. Она рассказывала матери об этих звонках и наблюдала за ее лицом, пристально высматривала проблеск света.

Теперь она смотрела на него.

Коллеги Нины настояли, что за всех заплатят. Мартин не сопротивлялся. Он про них все понял. Они держались с опасливой тактичностью, уместной скорее на похоронах государственного деятеля при авторитарном режиме. Прежде чем распрощаться, директор библиотеки взял из вазы на их столике подсолнух и воткнул в нагрудный карман пиджака Мартина. Это было проделано с улыбкой — враждебной или нет, непонятно. Затем директор наконец высказался — возвышаясь над столом, натягивая плащ на свое долговязое тело:

— Если мы в центре, то лишь потому, что вы нас туда поместили. Вот в чем ваша истинная проблема, — сказал он. — Несмотря на все, Америка остается Америкой, а Европа — Европой. Вы ходите на наши фильмы, читаете наши книги, слушаете нашу музыку, говорите на нашем языке. Разве вы можете выкинуть нас из головы? Вы нас постоянно видите и слышите. Спросите себя. Что придет после Америки?

Мартин заговорил тихо, почти лениво, сам с собой:

— Нынешней Америки я больше не знаю. Смотрю и не узнаю, — сказал он. — Была Америка, стало чистое поле.

Они остались, Мартин и она, единственные посетители в длинном зале ниже уровня земли, уровня мостовой, и еще долго говорили. Она рассказала ему о последних тяжелых месяцах жизни матери: лопнувшие сосуды, непослушные мышцы, заплетавшийся язык, пустые глаза. Он низко наклонился к столу, шумно дыша. Ей хотелось послушать его рассказы о Нине, и он начал рассказывать. Казалось, долгое время она знала мать только сидящей в кресле, только лежащей на кровати. А он вознес ее в мансарды художников, в византийские руины, в аудитории, где Нина читала лекции, — от Барселоны до Токио.

— Когда-то, в детстве, я воображала себя ею. Иногда я выходила на середину комнаты и заговаривала со стулом или диваном. Говорила очень умные вещи о художниках. Я знала, как правильно произносятся все имена, даже трудные, и знала их картины по книгам и по музеям.

— Ты часто оставалась одна.

— Я не могла понять, почему мои родители разошлись. Мама никогда не готовила. Папа, казалось, никогда ничего не ел. Чего же ссориться?

— По-моему, ты навсегда останешься дочерью. В главном и навечно — такова твоя сущность.

— А ты навечно кто?

— Я навечно любовник твоей матери. Издавна, задолго до нашей встречи. Навечно. На роду написано.

— Убедительно говоришь — я почти верю.

А еще ей хотелось верить: он неважно выглядит не потому, что болен или удручен какими-то крупными убытками. Конец долгого романа — их с Ниной романа — вот что его подкосило. Только это, и ничего более. Так она решила, и в ней пробудилось сочувствие.

— Некоторым везет. Они становятся теми, кем им полагалось стать, — сказал он. — У меня так не получалось, пока я не познакомился с твоей матерью. Однажды мы разговорились — и этот разговор больше не обрывался.

— Даже на финальном этапе.

— Даже когда мы уже не могли ничего сказать, не сшибаясь лоб в лоб, даже когда нам стало нечего друг дружке сказать. Разговор так и не оборвался.

— Я тебе верю.

— С первого дня.

— В Италии, — сказала она.

— Да. Верно.

— И второй день. У церкви, — сказала она. — Вы вдвоем. Вас кто-то сфотографировал.

Он вскинул голову и внимательно уставился на нее — казалось, гадал, что ей еще известно. А она и не думала рассказывать, что именно выяснила, и признаваться, что не пыталась выяснить больше. Не обложилась в библиотеке книгами о подпольных организациях того периода, не искала в Интернете следы некого Эрнста Хехингера. Мать ничего такого предпринимать не стала, и она — тоже.

— Пора на рейс.

— Что бы ты делал без своих перелетов?

— Всегда на какой-нибудь рейс да пора.

— Где бы ты поселился? — спросила она. — Если выбирать один город, то где?

Он прилетел на день, даже без чемодана. Свою нью-йоркскую квартиру он продал, свои дела здесь свел к минимуму.

— Пожалуй, я не готов задумываться об этом, — сказал он. — Живи я в одном городе, он стал бы для меня капканом.

В ресторане его знали: официант принес бренди за счет заведения. Они посидели еще немного, до сумерек. Она поняла, что больше никогда его не увидит.

Она с уважением отнеслась к его секрету, сдалась перед его тайной. Что бы он ни натворил, оно не выше нашего разумения: понятно, как на это реагировать. Она могла вообразить его жизнь: и теперешнюю, и тогдашнюю, почувствовать замедленный пульс прежней души. Может, он и террорист, но из наших, подумала она, и тут же поморщилась, устыдилась своей мысли: из наших, то есть из безбожников, из белых людей с Запада.

Он встал, вытащил из нагрудного кармана цветок. Понюхал и швырнул на стол, улыбнувшись ей. Они на миг соприкоснулись пальцами и вышли на улицу, и она поглядела ему вслед: он направился к перекрестку, к волне проезжающих мимо такси, уже поднимая руку.

11

Дилер дотронулся до зеленой кнопки, и из-под стола выехала свежая колода.

Несколько месяцев он совершенствовался в игре, почти не вылезал со Стрипа [26]: сидел на кожаных кушетках в букмекерских, сутулился под навесами в покерных. Наконец-то начал зарабатывать: не бог весть сколько, но уже регулярно. А еще периодически ездил домой, дня на три-четыре: любовь, секс, отцовство, домашняя еда, — но иногда терялся, не зная, что сказать. Казалось, не существует языка, которым им можно объяснить, как проходят его дни и ночи.