Дон Делилло - Падающий

• Название: Падающий
• Автор: Дон Делилло
• Издательство: Иностранная литература, журнал № 4
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Трагедия 11 января 2001 года, увиденная глазами разных героев и в разных ракурсах. Клерк, выбирающийся из уже готовой обвалиться башни, террорист-угонщик, готовящийся к последнему полету, — и еще несколько персонажей, так или иначе вовлекаемых в трагические события. Впрочем, это, по сути, не столько рассказ о трагедии, сколько привычный американский «семейный» роман, в котором плавное течение жизни разбивается внешним вторжением, отчего линейное повествование рассыпается на структурно перемешивающиеся фрагменты.

---

— Теперь уже ничто не покажется гиперболой. Меня больше ничем не удивишь, — сказал он.

Мать была у себя в спальне: одевается — давно пора, полдень наступил, — а Мартин прохаживался по комнате, все вокруг разглядывая, лавируя между игрушками Джастина, подмечая, что куда переставлено.

— Где-то в Европе. Эти слова всегда мне приходят на память, стоит о тебе подумать.

— Но не тогда, когда я здесь.

Воздетая кверху рука — маленькая бронзовая скульптура, обычно стоявшая на бамбуковом журнальном столике, — теперь соседствовала со стопками книг на другом столике, кованом, у окна, а объект Луизы Невелсон [4] на стене сменился фотографией Артюра Рембо.

— Но даже когда ты здесь, у меня такое ощущение, что ты лишь проездом из одного далекого города в другой, такой же далекий, и оба города — расплывчатые, бесформенные.

— Как и я. Я сам бесформенный, — сказал он.

Они поговорили о том, что произошло. О том, о чем говорили все. Он увязался за ней на кухню, и она налила ему пива. Наливая, рассказывала:

— Люди читают стихи. Знаю таких — принялись читать стихи, чтобы снять шок и боль, найти для себя какую-то отдушину, что-то красивое в смысле языка, — сказала она, — утешиться или совладать с собой. Я не стихи читаю — газеты. Уткнусь в страницу, и стервенею, и с ума схожу.

— Есть и другой подход, а именно: изучить предмет досконально. Отстраниться поразмыслить об его составляющих частях, — сказал он. — Холодно, здраво, если хватит сил. Не допускай, чтобы события тебя подавляли. Проанализируй их, взвесь.

— Взвесь, — повторила она.

— Есть событие, и есть индивид. Взвесь событие. Позволь себе вынести из него какие-то уроки. Изучи его во всех ракурсах. Сделайся равновеликой ему.

Мартин Риднур был антиквар, коллекционер. Возможно, куда-то вкладывал деньги. Лианна точно не знала, чем он, собственно, занимается, но подозревала: скупает произведения искусства и тут же с большим барышом перепродает. Ей Мартин был симпатичен. Говорил он с акцентом, имел квартиру здесь и офис в Базеле. Подолгу живал в Берлине. В Париже у него жена — а может, и нет никакой жены.

Они вернулись в гостиную. Он держал в одной руке кружку, в другой — бутылку.

— Я тут какую-то чушь несу, сам себя не понимаю, — сказал он. — Говори ты, а я выпью.

Мартин был тучен, но не производил впечатления толстяка, который раздобрел от хорошей жизни. Обычно он маялся бессонницей из-за постоянных перелетов между часовыми поясами, выглядел неряшливо, ходил в заношенных костюмах — изображает старого поэта-изгнанника, говорила мать. Он был скорее лысоват, чем лыс: голова покрыта седым, каким-то призрачным пушком. Бородка — с сильной проседью, растрепанная — вечно смотрелась так, словно он отращивает ее всего две недели.

— Прилетел сегодня утром и сразу позвонил Нине. Мы уедем на неделю-две.

— Хорошая мысль.

— Красивый старый дом в Коннектикуте, у побережья.

— Ты все устраиваешь.

— Специальность у меня такая.

— У меня к тебе один вопрос. Совсем о другом. Можешь пропустить его мимо ушей, — сказала она. — Вопрос с бухты-барахты.

Она посмотрела на него. Он стоял в другом углу комнаты, позади кресла, и допивал пиво.

— Вы с ней занимаетесь сексом? Конечно, это не мое дело. Но секс между вами возможен? Я хочу сказать, после операции на колене. Лечебной физкультурой она не занимается.

Он понес бутылку и кружку на кухню и, оглянувшись, ответил, скорее шутливо:

— Колено ей для секса не нужно. Колено мы не трогаем. Оно чертовски чувствительное. Но мы изворачиваемся, чтобы его не тревожить.

Она подождала, пока он вернется.

— Это не мое дело. Но она, кажется, начинает замыкаться в себе. Вот я и подумала.

— А ты, — сказал он, — и Кейт. Он к тебе вернулся. Это правда?

— Может, завтра соберется и уйдет. Как знать.

— Но он живет у тебя.

— Рано еще так говорить. Не знаю, что дальше. Да, спим мы вместе, если ты об этом спрашиваешь. В смысле, на одной кровати.

В его глазах сверкнуло озадаченное любопытство.

— Делите ложе. Целомудренно, — сказал он.

— Да.

— Мне это нравится. Сколько ночей?

— Первую ночь он провел в больнице — его оставили для обследования. С тех пор — ну сколько там… Сегодня понедельник. Шесть дней, пять ночей.

— Будешь докладывать мне, как развивается сюжет, — сказал он.

С Кейтом он разговаривал раза два, не больше. Думал о нем так: это американец, не нью-йоркец, не один из избранных с Манхэттена, не из той породы, которая сохраняется в чистоте путем контролируемого размножения. Мартин пытался выяснить, как смотрит этот молодой человек на политику и религию, ему было интересно, как говорят и ведут себя жители Среднего Запада. А узнал лишь, что Кейт когда-то держал питбуля. Хоть какая-то осмысленная информация: собака, у которой главное — крепкий череп и челюсти, американская порода, изначально выведенная для боев и убийств.

— Может быть, однажды вам с Кейтом снова представится возможность поговорить.

— О женщинах, полагаю.

— О маме и дочке. Во всех мерзких подробностях, — сказала она.

— Кейт мне симпатичен. Однажды я рассказал историю, которая пришлась ему по душе. Про картежников. Он, естественно, картежник. Про картежников, которых я знал в старые времена: они собирались раз в неделю и всегда садились на одни и те же места. На одни и те же места — без малого полвека. Если подсчитать, даже дольше, чем полвека. Ему понравилось.

Вошла ее мать, Нина, в темной юбке и белой блузке, опираясь на трость. Мартин обнял ее. Не сводил с нее глаз, пока она устраивалась в кресле: медленно, разделяя каждое движение на несколько фаз.

— Мы ведем старые, давно отжившие войны. По-моему, за последние дни мы откатились в прошлое на тысячу лет, — сказала она.

Мартин не появлялся здесь около месяца. И теперь увидел финальную стадию метаморфозы: Нина приняла старость без сопротивления, включилась в предложенную ей игру и окончательно стала настоящей старухой. Лианна, взглянув на мать его глазами, опечалилась. Кажется, мать еще больше поседела? Уж не злоупотребляет ли она болеутоляющими? А что, если на той конференции в Чикаго у нее произошел микроинсульт? И, наконец, уж не врет ли он насчет их интимных отношений? Голова у нее работает прекрасно. Она не прощает себе естественную эрозию памяти: когда порой забываются имена или местонахождение вещи, которую она сама только что, секунду назад, куда-то переложила. Но главное она схватывает: широкий контекст, многомерность проблем.

— Расскажи-ка, что поделывают европейцы, — сказала Нина.

— Они добры к американцам, — сказал он.

— Расскажи, что купил, что продал.

— Одно могу сказать: на арт-рынке грядет стагнация. Современное искусство кое-где идет. В остальном перспективы удручающие.

— Современное искусство. Уф, сразу камень с души свалился, — сказала Нина.

— Искусство как знак престижа.

— Людям престиж нужен.

По-видимому, ее сарказм обнадежил его.

— Я только-только на порог ступил. Собственно, едва успел пересечь границу. А она что? А она ко мне цепляется.

— Работа у нее такая, — сказала Лианна.

Они — Мартин и Нина — знали друг друга двадцать лет и почти все это время были любовниками: в Нью-Йорке, а прежде — в Беркли, а еще раньше — где-то в Европе. Лианна знала: когда, время от времени, он занимает оборонительную позицию, это не признак выплескивающейся изнутри обиды. Просто так у них принято, когда они вдвоем. Мартин вовсе не был бесформенным, сколько бы ни прикидывался, что бы о себе ни говорил. На деле он просто кремень: в своем деле сметлив, с Лианной сердечен, с ее матерью щедр. Это Мартин подарил Нине два прекрасных натюрморта Моранди. И фотографии на паспорт, что висят на противоположной стене, — тоже от Мартина: часть его коллекции. Постаревшие документы, проштемпелеванные и выцветшие — не просто памятники истории, измеряемые в квадратных дюймах. Они еще и красивы.

Лианна спросила:

— Хотите поесть?

Нине хотелось курить. Теперь бамбуковый журнальный столик стоял у кресла, а на нем — пепельница, зажигалка и пачка сигарет.

Мать щелкнула зажигалкой. Лианна наблюдала за ней с привычным, довольно болезненным чувством: с определенного момента Нина словно бы перестала ее замечать. Как она защелкивает колпачок зажигалки, откладывает зажигалку в сторону, как движется рука, как тают клубы дыма — все это навевает воспоминания.

— Отжившие войны, священные войны. Может быть, завтра Бог явит свой лик в небесах.

И чей это будет Бог? — спросил Мартин.

— Раньше Бог был евреем из большого города. А теперь вернулся в пустыню.

Предполагалось, что Лианна получает образование, чтобы посвятить себя науке, серьезно изучать языки или историю искусств. Она объездила Европу и почти весь Ближний Восток, но в общем-то это были лишь турпоездки в компании легкомысленных друзей, а не целенаправленное изучение верований, общественного устройства, языков, искусства. По крайней мере, такой вердикт вынесла Нина Бартос: