Владимир Рудный - Гангутцы

• Название: Гангутцы
• Автор: Владимир Рудный
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1970

Роман «Гангутцы» воскрешает в памяти читателя героические страницы Великой Отечественной войны — оборону полуострова Ханко. С документальной точностью и большой художественной силой Рудный описывает, как в течение почти шести месяцев советские моряки и солдаты на маленьком клочке суши дни и ночи отражали вражеские атаки. Живыми предстают перед нами многие защитники Гангута — командиры, политработники, матросы и солдаты, — мужественные воины, достойные вечной славы.

---

— Нахимовцы! По кó-о-ням!..

Этот странный по своему словосочетанию возглас возник в памятном бою «морских охотников» с канонерскими лодками и миноносцем противника. В той лихой, чисто кавалерийской атаке Терещенко шел головным, и тогда-то матросы впервые услышали рожденную необычайной обстановкой звонкую команду: «По кó-о-ням, нахимовцы! Покажем врагу, какова наша морская кавалерия!»

Лишь только сигнальщик произнес эту фразу, все, кто не спал, выскочили на палубу. Терещенко это не удивило, — он любил свою маленькую корабельную семью.

Заметив среди матросов рулевого Андрея Паршина, Терещенко не на шутку рассердился:

— Почему на ногах? Марш спать! Всем, кто свободен от вахты, выспаться.

Все поняли, что снова предстоит выход в море.

* * *

Самое трудное — выйти из бухты незамеченным. Слухачи на финских островах, фиксируя каждый выхлоп мотора, поднимали на ноги свою артиллерию, прожектористов и тут же оповещали дальние немецкие посты о выходе гангутцев в море. Прогревая моторы, мотористы любили дразнить и тревожить финнов, резко форсируя обороты. Но выходить катерники умели тихо.

Глубокой ночью на Руссарэ блеснули и погасли белые выходные створы. «Двести тридцать девятый» проскользнул мимо финских маяков и лег на ост. Если его и заметили вражеские наблюдатели, то в журнале они смогли записать лишь, что один катер типа «МО» вышел из базы Ханко в Кронштадт.

Катер за ночь трижды менял курс, прежде чем повернул к мысу Тахкуна на Даго.

Дождливое пасмурное утро не предвещало радости. Потоки холодной воды перекатывались через кораблик, и все на палубе промокли. Даже в радиорубку захлестывала вода, размазывая чернильный карандаш на бланках депеш, принимаемых радистом. Сам он в эфир не выходил, чтобы не обнаружить себя. Только в машинном отделении было сухо и знойно, здесь шторм чувствовали лишь по прыжкам катера с гребня на гребень.

Помимо Терещенко и двух друзей — Паршина и Саломатина — на мостике находились командир звена катеров и политрук.

— Не зевать! Смотреть за горизонтом! — время от времени окликал вахтенных Терещенко.

На переходе он всегда стоял молча. Но стоило появиться противнику в воздухе или на море, он настолько преображался, словно опасность веселила его; от этого веселей становилось и команде.

— Так зачем все же, Саломатин, вы пошли служить на флот? — желая развлечь товарищей, спросил сигнальщика политрук.

— Форма понравилась. И компот на третье.

— Значит, повезло вам в жизни!

— Не совсем, товарищ политрук.

— Как же так?

— Да вот форму дали, а компота маловато.

Даже Терещенко улыбнулся:

— Саломатин у нас готов одним компотом харчиться. Ему с Паршиным дай бидон компота — и больше ничего не надо.

— Это смотря по погоде, — откликнулся рулевой.

— Озяб твой Паршин, — сказал командир звена. — Ты бы выдал нам, лейтенант, всем из энзе?

— Разрешите уже после боя, товарищ командир звена.

— Думаешь, будет бой?

Терещенко промолчал.

— Ну, раз ты такой трезвенник, Терещенко, хай буде после боя, — согласился командир звена, еще глубже натягивая капюшон дождевика.

Перевалило за полдень, когда «морской охотник» вышел на траверс северного маяка Даго.

Маяка не видно. Горизонт по-прежнему заштрихован дождем. Как чайка, мелькнул за волной парус.

— Слева по курсу шлюпка, товарищ командир!

Прозвенел ручной телеграф, переведенный на «малый». Терещенко взял бинокль.

— Да, шлюпка под парусом, — подтвердил он. — В шлюпке двое.

— Подойти к шлюпке! — приказал командир звена. — Людей принять, шлюпку затопить.

Терещенко недовольно топорщил свои густые, ровно подстриженные черные усы. Разные ведь могут быть солдаты! Терещенко помнил маяк Бенгтшер, гибель катера, едва не захваченного фашистами, переодетыми в нашу форму. В Терещенко проснулся командир-пограничник. Сколько раз он мчался наперехват неизвестных мотоботов, шлюпок, лайб, догонял, конвоировал, выпроваживал из наших вод любителей хищнического лова, задерживал нарушителей, шпионов, диверсантов, которые прикидывались сбившимися с курса туристами. И сейчас он подходил к шлюпке насторожась, хотя и предполагал, что, должно быть, это солдаты с Даго.

— Обыскать! — приказал он матросам, когда пассажиров с шлюпки приняли на борт.

Их было двое, оба рослые, в чем-то похожие друг на друга. Худые, землистые лица покрылись курчавой щетиной. Ноги босые. Шинелишки — потрепанные, рваные, с чужого плеча. Под шинелью у одного солдатская гимнастерка, у другого тельняшка.

Оба покорно дали себя обыскать, понимая, что так и должно быть.

Красноармейская книжка нашлась только у одного, у младшего, в гимнастерке.

У старшего, еле стоявшего на ногах, под тельняшкой в куске клеенки были завернуты партийный билет и медаль.

— Садитесь, братки, на люк, тут потеплее, — смягчился Терещенко. — Боцман! Живо мою флягу. Откуда идете?

— С Даго, — ответил тот, что помоложе, глотнул из фляги, протянутой боцманом, и прикорнул на световом люке возле рубки; старший фляги не взял, не сел и не отвечал, он внимательно следил за политруком, в руках которого находился партийный билет.

— А служили где? — продолжал Терещенко.

— В пехотном полку. А его, — солдат задрал голову кверху, показывая на товарища, — вчера подобрал. На берегу.

Политрук резко бросил:

— Где взяли билет?

Он сравнивал оригинал с фотографией. Совсем другой на фотографии человек: молодой, полнолицый, волосы выбиваются из-под бескозырки, на которой написано: «Подводные лодки».

— Это мой партийный билет, — прохрипел матрос; его плечи, худые, но широкие, поднялись и сразу как-то заострились. — Мне его в тысяча девятьсот сороковом году выдал на Ханко бригадный комиссар Расскин.

— На Ханко? — усмехнулся политрук. — А как же вы попали на Даго?

— Спасся из потонувшей лодки.

— Один?

— Из нашего отсека трое. Сколько из остальных — не знаю.

— Дальше?

— Доплыл до Эзеля. С Эзеля перелетел на Даго. Воевал в пехоте. Остальное он вам говорил.

— Недурно придумано. Так, говоришь, не от фашистов ты?

— Я русский. Богданов моя фамилия, Александр Тихонович.

— Товарищ политрук, разрешите, — подскочил вдруг Саломатин. — Александра Богданова я лично хорошо знаю. Только он не такой. Ростом маленький, служит на зенитной батарее. Сейчас у Гранина.

— Богданыч-меньшой? — вырвалось из груди допрашиваемого.

— Артист! — прорычал Саломатин. Оба одного роста, они смотрели сейчас глаза в глаза.

Саломатин увидел, как заиграла жизнь в утомленных глазах матроса, как зарумянились его впалые щеки, когда тот горячо заговорил:

— Это мой однофамилец, друг, брат. Вместе служили на финской у капитана Гранина.

— А кто такой Гранин? — вмешался Терещенко.

— Командир артиллерийского дивизиона на Утином мысу.

— Еще кого знаешь на Ханко?

— Жена моя там. В госпитале работает. Летчика Белоуса знаю. Я с ним с Эзеля летел.

— На истребителе? — удивился Терещенко.

— Да.

Терещенко покачал головой. Он быстро взглянул на товарищей и, примяв двумя пальцами усы, сказал не то вопросительно, не то утвердительно:

— Белоус — это усатый такой?

— Огнем его выбрило.

— А ты когда с Ханко ушел?

— С лодкой. Двадцать второго июня.

— Странно, — сказал политрук. — Почему же тебе билет выдавал политотдел базы, а не политотдел подплава?

— До двадцать второго июня я служил на берегу. Киномехаником… — Матрос отвечал устало и безразлично.

Терещенко что-то вспоминал.

— Не сердись, браток. На то война, чтобы проверять. Я тебе еще один вопрос задам. Скажи: какую картину показывали на Ханко в ночь перед войной?

— Я в ту ночь собирался в отпуск с женой. Но картину помню: «Антон Иванович сердится».

«Кажется, правду говорит», — решил Терещенко.

— Ну, скажи: что там, на Даго?

— Не ходите туда. Наших там уже нет. Немцы снимают с убитых форму, переодеваются, чтобы выдать себя за русских.

Катерники вновь насторожились.

— Значит, там ловушка?

— Ловушка, не ходите.

— Ладно уговаривать! — нахмурился Терещенко. — Боцман! Накормить и содержать в кубрике…

— Правильные ребята, — бросил вслед ушедшим командир звена. — Хотя всякое бывает. На Осмуссаар фашисты подослали на шлюпке двух лазутчиков — не то что с документами, а перебинтованных с ног до головы. Выяснилось, что им специально ранения нанесли. Били на сочувствие…

— На Ханко разберемся, — махнул рукой политрук.

— Зачем на Ханко? Сейчас разберемся, — сказал Терещенко. — К Даго подойдем и увидим, врут или не врут.