Николай Жогин - По следам преступлений

• Название: По следам преступлений
• Автор: Николай Жогин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1969

Эту книгу написали заместитель Генерального прокурора СССР Н. В. Жогин и журналист А. А. Суконцев. В ней — рассказы об ошибках и преступлениях, о нелегких человеческих судьбах, о бессонных ночах, об операциях с риском для жизни, о кропотливом и увлекательном труде тех, кто всегда на переднем крае борьбы со всяческим отребьем, кто охраняет труд и покой наших людей.

В книге действуют многие следователи и прокуроры, работники уголовного розыска и органов борьбы с хищениями социалистической собственности. Мужественные, самоотверженные люди, они сумели раскрыть самые, казалось, запутанные преступления, обезопасить матерых рецидивистов, помогли стать на ноги не одному оступившемуся человеку.

---

Николай Васильевич Семин, следователь, внимательно слушает этого рано постаревшего человека, размышляет о его трудной, несуразно сложившейся судьбе.

Конечно, думает следователь, судебные ошибки хоть и редко, но бывают. Верно и то, что правосудие наше к человеку, имевшему в прошлом судимость, подходит строже. И тем не менее суд, конечно, разобрался бы в этом досконально. И ограничился бы, наверное, штрафом. Или пятнадцатью сутками ареста.

Но у страха глаза велики. И Лонгуров струсил. Смалодушничал.

— Верите — нет, тогда, в пятом бараке, когда нос к носу оказался с этими урками, так не струсил. Да что там, были и другие случаи, на нож шел — ничего. А тут нервишки не выдержали, коленки затряслись.

Сел Афанасий Лонгуров в первый проходящий поезд и поехал куда глаза глядят. И начались скитания: нынче здесь, завтра там. На этих бесприютных путях-дорогах и встретилась ему его будущая жена Лида. Жизнь у нее тоже не очень-то ладилась дома… Отец умер, вышла мать за другого, а с отчимом они как-то не сошлись с первого же дня, невзлюбили друг друга. И ушла в один не очень прекрасный день Лида из дому. Они поженились.

Страх («Розыск объявили, наверное») толкнул Лонгурова на новый неверный шаг: исправил в паспорте фамилию. Не всю, а только три буквы: «л» на «м», «о» на «а», «г» на «с» — и теперь он был не Лонгуров, а Мансуров. И год рождения переделал. Был он 1930-го, а стал 1936-го. А страх от того не только не пропал, напротив, стал расти день ото дня. Приезжают на новое место, а идти в милицию прописываться боязно: обнаружат подделку, станут выяснять. А теперь не только за себя страшно стало — за Лиду и за Вовку, за сына. Что с ними будет?

Прописываться не будешь — хозяйка с квартиры гонит. Так порой и жили на вокзале.

— Знаете, как иногда бывало, день еще туда-сюда, как-то не очень это заметно. Я работаю, они гуляют. Вечером идем с ней в кино. Сидим, как все, смотрим картину. А кончается сеанс, выходим и, куда идти, не знаем. А на руках Вовка спит. Сами — ладно, где угодно можем переспать. А ребенку каково? Кроватка, пеленки, молочко, манная кашка — где все это?

В большом волжском селе были три месяца. Опять поступил в электрики. («Из паспорта жены — ее же не ищут — вынул листок с пропиской, вложил в свой, пошел в отдел кадров, приняли».)

Как-то шли с женой по улице поздно вечером, услышали: «Помогите!» Побежали на крик. Трое здоровых парней бьют пожилого мужчину. Оба с женой кинулись на хулиганов. Досталось и им, но самого главаря задержали, привели в милицию. Спасибо, солдат шел, помог.

— Тогда этот бандюга пригрозил: «Тебе здесь не жить». Но я уж столько навидался всего, что для меня его угроза — тьфу!

Но через несколько дней встретил участковый:

— Слышал о твоем геройстве. Это хорошо. Плохо, что живешь без прописки. Три дня сроку — пропишись.

Следующей же ночью собрали с женой что могли, Вовку на руки — и на поезд. И поминай как звали — уехали.

— И верите — нет, все больше и больше стал я душой терзаться за пацана, за Вовку. Сядем где-нибудь в парке на самой дальней скамеечке, спит он у Лидушки на руках и ни о чем даже не подозревает. А я гляжу на него и себя спрашиваю: «Ну за что же ты, подлец, лишаешь его детства? В чем он перед тобой провинился?» Станем с Лидушкой обсуждать, как быть, в который раз. И опять к тому же приходим: уж лучше такая свобода, чем никакой. И Лидушка мне говорит: «Если тебя посадят, я не переживу. Ты у меня — одна опора на всем свете». А какая уж я, к лешему, опора?..

Два месяца в одном месте, три — в другом. Немало городов, рабочих поселков, маленьких станций и тихих деревенек исколесили они, гонимые страхом.

В апреле приехали на большую узловую станцию. Приняли Афанасия в ремстройуправление электриком. В управлении два асфальтовых завода. Задача электрика — обеспечить бесперебойную подачу энергии этим заводам. И Лида пошла работать. Вовка — в яслях.

Взялся новый электрик за дело, не считался ни с чем: ночь, в полночь, если надо, шел. Рационализацией занимался. Душой болел за каждый трансформатор. По пятому разряду работал. Журналы по электротехнике читал. Все, что нового можно взять, хватал. Сам докапывался до многого. И не отказывался, если куда звали на другое производство в городе помочь, в городских учреждениях наблюдал за работой различных электроприборов.

— Вы, может, скажете, расхвастался человек. Не хвастаю. Вот глядите — документы.

И Лонгуров выложил перед следователем свидетельство о присвоении звания электрика пятого разряда, грамоту за отличную работу, допуск к работе с машинами и оборудованием всех марок, в том числе и зарубежных фирм…

— Можете все мои слова проверить.

— Это мы сделаем.

— Обязательно. Я вам дам все телефоны, и начальника управления, и даже председателя горсовета. Позвоните. Прошу вас.

Конечно, в работе бывает всякое, не всегда все идет гладко. Заметил как-то Лонгуров на другом участке, не на своем, непорядок — сказал об этом. Но людям не понравилось. В другой раз на собрании выступил, покритиковал пьяницу прораба. Опять, ясное дело, не по нутру это пришлось. «Ты тут без году неделю, а уже свои порядки наводишь».

Но это только те и говорили, кого критиковал Лонгуров, Другие же очень часто просили Афанасия то плитку починить, то переменить проводку, приемник наладить. Даже за телевизоры брался смекалистый человек и чинил.

Стали люди уважать электрика. И начальник управления Анатолий Павлович никогда мимо так не пройдет.

— Идут дела, Мансуров?

— Идут, Анатолий Павлович.

— Ну и хорошо.

Обязательно остановится Анатолий Павлович, что-нибудь о деле спросит, о том, как агрегаты работают. Расскажет, читал статью в журнале о новых машинах, пообещает:

— Хотите — принесу. Думаю, вам будет интересно.

Под конец о жене спросит, о сынишке.

И даже председатель горсовета Николай Михайлович был доволен электриком, хорошие слова про него говорил.

Сдавали в управлении жилой дом. Говорят Афанасию:

— Мы тебе выделяем комнату. Шестнадцать метров. Живи.

— Спасибо, — сказал электрик, а про себя думал: «Люди мои хорошие, как же я вас отблагодарю? Неужели на четвертом десятке и у Афоньки Лонгурова свой угол появится? Разве словами это выразить?»

А председатель горсовета Николай Михайлович узнал об этом, укорил:

— Не жадничайте. Дайте специалисту двухкомнатную.

И дали. Правда, кое-кто недоволен был: только приехали, а им квартиру. Но председатель убедил. Купили мебель, поставили телевизор — чем не жизнь? С производства по выходным большой компанией выезжают на реку — с женами, с детишками. А Афанасий Лонгуров — с баяном. Под его баян песни поют, танцуют.

— Вот так на речном бережке стоишь с баяном, играешь, все вокруг танцуют, веселятся, и чувствуешь среди них себя полноправным человеком. Словно и не было позади этих таких долгих и таких бесполезных лег заключения со всеми непременными атрибутами… Словно это не ты только что бегал по стране как заяц…

Вокруг тебя знакомые люди, в семье достаток. Все есть. Чем не жизнь?

А жизни настоящей у Афанасия не было.

— Квартиру дали хорошую, а душой на улице сплю. Ночью погоня за мной, стреляют. Милиционер мимо пройдет, а у меня душа в пятках: «За мной». И что удивительно: раньше, когда в заключении был, и били меня бывалые урки, и в драки попадал крупные — когда порядок наводили, и оскорбляли нечестно — все было. А слезу из меня никакой дубиной не выбьешь.

Написали мне в тюрьму: мать померла. Самое дорогое, что у меня оставалось в жизни. Только зубы сцепил, сел на нарах, весь день просидел. На работу не вышел.

Домой из заключения первый раз вернулся. Родная изба, тут родился, тут отец на руки брал. Отсюда в школу пошел. Бабы кругом ревмя ревут, да и мужики некоторые не удержались. Мне — хоть бы что!

Теперь, верите — нет, ребятишки соседские придут на телевизор, сидят, смеются, а у меня — слезы. Что-нибудь станут по телевизору показывать — опять отворачиваюсь, чтобы не видели. Словно я раньше замороженный был, а тут отходить начал. Вовка — парень растет такой… Папу уже знает, на руки тянется. А Лидушка еще ждет, другого. На седьмом месяце. Два сына будут. Может, и дочь. Тоже хорошо. Для них человеком хочу жить. Верите — нет?

Да, это был уже не привычный в разговоре оборот, вроде «так сказать» или «милый ты мой». Афанасий Лонгуров ждал на него ответа. Больше двух часов исповедовался он следователю Семину. Николай Васильевич, пожалуй, как никто другой, умел слушать. Улыбкой, взглядом, ободряющим словом он как бы вызывал человека на откровенность, требовал выкладывать все начистоту, но и сам платил собеседнику той же монетой.

— Я хочу вам верить, Лонгуров, — сказал он. — Больше тою, я искренне хочу вам помочь. Но для этого я должен проверить, уточнить то, о чем вы мне рассказали. Это мой долг.