Фридрих Ницше - Так говорил Заратустра

• Название: Так говорил Заратустра
• Автор: Фридрих Ницше
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-250-06018-9

---

В этих словах много победной музыки. Имеющий уши да слышит».{402} —

2

«Стой! Карлик! — сказал я. — Я! Или ты! Но я сильнейший из нас двоих: ты не знаешь моей самой бездонной мысли! Её — ты не мог бы нести!» —

Тут стал я вдруг более лёгким: карлик спрыгнул с моих плеч, любопытный карлик! Он сел на корточки на камень передо мной. Прямо здесь, где мы остановились, были ворота.

«Взгляни на эти ворота! Карлик! — продолжал я. — У них два лица. Два пути сходятся здесь, по ним никто ещё не проходил до конца.

Эта длинная дорога позади — она длится вечность. А та длинная дорога впереди — это другая вечность.

Они противоречат друг другу, эти пути; они сталкиваются лбами — и здесь, у этих ворот, они сходятся вместе. Название ворот написано вверху: “Мгновенье”.

Но если кто-нибудь пошёл бы по ним дальше — всё дальше и дальше, — думаешь ли ты, карлик, что эти пути вечно себе бы противоречили?» —

«Всё прямое лжёт, — презрительно пробормотал карлик. — Всякая истина крива, само время есть круг».

«Ты, дух тяжести! — сказал я сердито, — не притворяйся, что это так легко! Или я оставлю тебя сидеть на корточках, где ты сидишь, хромоногий, — а ведь я нёс тебя наверх!

Взгляни, — продолжал я, — на это Мгновенье! От этих врат Мгновенья убегает длинная вечная дорога назад: позади нас лежит вечность.

Не должно ли было всё, что может идти, уже однажды пройти эту дорогу? Не должно ли было всё, что может случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти?

И если всё здесь уже было — что думаешь ты, карлик, об этом Мгновении? Не должны ли и эти ворота уже однажды — здесь быть?

Не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечёт за собою всё грядущее? Следовательно — ещё и само себя?

Ибо всё, что может идти, и вдаль по длинной дороге — должно ещё раз пройти! —

И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и я, и ты в воротах, шепчемся между собой, шепчемся о вечных вещах, — разве все мы уже не были должны быть здесь?{403}

— и возвратиться и пройти по той другой дороге, вперёд, вдаль, по этой длинной ужасающей дороге, — не должны ли мы вечно возвращаться?»

Так говорил я, всё тише: ибо страшился собственной мысли и сокровенного значения своих мыслей и задних мыслей. Тут вдруг услышал я вблизи вой собаки.

Не слышал ли я уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль устремилась в прошлое. Да! Когда я был ребёнком, в самом далёком детстве:

— тогда слышал я собаку, которая так выла. И видел её, ощетинившуюся, с поднятой кверху головой, дрожащую, в самую тихую полночь, когда и собаки верят в призраков:

— так что мне было жаль её. Над домом только что взошёл, в мёртвом молчании, полный месяц; он стоял неподвижно, круглым огненным шаром, — неподвижно над плоской крышей, как над чужой собственностью:

— от этого собаку обуял страх: ведь собаки верят в воров и призраков. И когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость.

Куда же девался карлик? И ворота? И паук? И все перешёптывания? Было ли это во сне? Или наяву? Вдруг снова стоял я среди диких скал, один, одинокий, в пустынном свете луны.

Но там лежал человек! И там — собака! с ощетинившейся шерстью прыгает и визжит, — тут она увидела, что я подошёл, — и сразу снова завыла, закричала; слышал ли я когда-нибудь, чтобы собака кричала так о помощи?

И, поистине, увидел я то, чего никогда не видел. Я увидел молодого пастуха, корчившегося, задыхающегося, в конвульсиях, с искажённым лицом; изо рта его свисала чёрная тяжёлая змея.

Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и бледного ужаса на одном лице? Должно быть, он спал? Тогда змея заползла ему в глотку — и впилась в неё.

Моя рука рванула змею, рванула ещё — напрасно! она не вырвала змею из глотки. Тогда из меня вырвался крик: «Откуси! Откуси!

Голову! Откуси!» — так выкрикнул из меня мой ужас, моя ненависть, моё отвращение, моя жалость, всё хорошее и всё дурное во мне кричало из меня в едином крике. —

Вы, смельчаки вокруг меня! Вы, искатели, испытатели и те из вас, кто плавает под коварными парусами по неисследованным морям! Вы, любители загадок!

Разгадайте же мне загадку, которую я видел тогда, растолкуйте же мне это виде́ние самого одинокого!

Ибо это было виде́ние и предвидение — что видел я тогда в этом символе? И кто он, кто однажды ещё должен придти?

Кто тот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому всё самое тяжёлое, самое чёрное заползёт в глотку?

Но пастух откусил, как советовал ему мой крик; он откусил уверенно! Далеко отплюнул он голову змеи — и вскочил на ноги. —

Ни пастуха, ни человека более, — преображённый, просветлённый, который смеялся! Никогда ещё на земле не смеялся человек, как он смеялся!

О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, — и теперь пожирает меня жажда, тоска, которая никогда не стихнет.

Тоска по этому смеху пожирает меня; о, как вынесу я ещё жизнь? И как мог бы вынести я теперь смерть! —

Так говорил Заратустра.

О блаженстве против воли{404}

С такими загадками и горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но на четвёртый день путешествия, когда был он далеко от блаженных островов и своих друзей, он превозмог всю скорбь свою: победоносно, твёрдой ногою снова встал он на путь своей судьбы.{405} И так говорил тогда Заратустра к своей ликующей совести:

Один я снова и хочу им быть, наедине с ясным небом и свободным морем; снова послеполуденное время вокруг меня.

В послеполуденное время однажды обрёл я впервые своих друзей, и в послеполуденное время обрёл я их снова, в час, когда всякий свет становится спокойнее.

Ибо то счастье, которое ещё блуждает между небом и землёй, ищет себе пристанища в светлой душе; от счастья стал всякий свет теперь более спокойным.{406}

О послеполуденное время моей жизни!{407} Однажды спустилось и моё счастье в долину, искать себе пристанища; тогда обрело оно эти открытые гостеприимные души.

О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: эти живые посевы моих мыслей и этот рассвет моей высшей надежды!

Последователей некогда искал созидающий и детей своей надежды — и смотрите, оказалось, что он не может найти их иначе, как сам сначала создав их.

Так занят я своим делом, идя к детям и возвращаясь от них: ради своих детей должен Заратустра завершить самого себя.

Ибо всем сердцем любят только своего ребёнка и своё дело; а где есть великая любовь к себе, там служит она верным признаком беременности: так обнаружил я.

Ещё зеленеют мои дети{408} в свою первую весну, стоя близко друг к другу, вместе колеблемые ветром, деревья моего сада и лучшей земли.{409}

И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу, там находятся блаженные острова!

Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно: чтобы оно научилось одиночеству, и упорству, и осторожности.

Суковатое и изогнутое, с гибкой твёрдостью должно оно стоять у моря живым маяком непобедимой жизни.

Там, где бури низвергаются в море, и хобот гор пьёт воду, там должно каждое из них стоять днём и ночью на страже, для своего испытания и познания.

Познанным и испытанным должно оно стать, чтобы понять, моего ли оно рода и происхождения, — господин ли оно упорной воли, молчаливое даже когда говорит, уступая так, чтобы, давая, брать:

— чтобы однажды стать моим последователем, и созидающим, и празднующим вместе с Заратустрой, тем, кто пишет мою волю на моих скрижалях: для более полного завершения всех вещей.{410}

И ради него и подобных ему должен я сам завершить себя; поэтому бегу я теперь своего счастья и предлагаю себя всем несчастьям — ради моего последнего испытания и познания.

И поистине, настало время мне уходить; тень странника, и поздняя пора, и самый тихий час — всё говорило мне: «Настало время!»{411}

Ветер дул в замочную скважину и говорил: «Иди!» Дверь лукаво распахивалась и говорила: «Уходи!»

Но я лежал, прикованный любовью к моим детям; желание наложило на меня эти узы, желание любви, чтобы я сделался жертвой своих детей и из-за них потерял себя.{412}{413}

Желать — это значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.{414}

Но солнце моей любви жгло меня, в собственном соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.{415}