Джон Краули - Дэмономания

• Название: Дэмономания
• Автор: Джон Краули
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-35685-0

«Когда кончается мир, для каждой живой души он кончается по-своему», — утверждает Краули. Так, для героев «Дэмономании» повседневные заботы волшебным образом трансформируются в нечто запредельное, выявляя силы, светлые и темные, что управляют их жизнью. Историк Пирс Моффет, думая, что пишет книгу о магии прошлого, открывает для себя магию настоящего. Его новая любовь Роз Райдер, живущая словно во сне, оказывается в секте, где ей сулят избавление от терзающих ее демонов. А маги эпохи Возрождения Джон Ди и Джордано Бруно призраками бродят в современном американском городке; их биографии, реальные и мнимые, будто разыгрываются заново, являя собой ключ к будущему. Ведь между Хеллоуином и днем зимнего солнцестояния открывается дверь из мира живых в мир мертвых, и каждый должен занять свою сторону в извечном конфликте надмирных сущностей, в преддверии последней битвы.

Впервые на русском — третий том тетралогии «Эгипет» прославленного Джона Краули, автора «Маленького, большого».

---

Она была темноволосая и белая и все белее становилась, теряя вес, а глаза при этом увеличивались, как у тех голодающих детишек на фотографиях, но тогда Роузи казалось, что глаза ее становятся все больше, потому что к Лилит приближается то, что она видит.

— И вот как-то среди ночи, — продолжала Роузи, — я проснулась; не знаю, что меня разбудило. Врачи собрались у ее койки, потом задернули занавеску. А я подумала, — Роузи только сейчас вспомнила об этом, прежде оно не всплывало в памяти, — я подумала: они сделали так, чтобы она ушла без посторонних, только в их присутствии. Но, наверное, она уже умерла, и они просто должны были…

— Да.

— После этого я поправилась, — сказала Роузи.

— Ух ты. Вот даже как.

— Кажется, я сказала себе: не такая уж ты и больная. Нет у тебя права здесь лежать. Хватит придуриваться.

— Забавно, какими дети могут быть. Толковыми.

— Толковыми и в то же время бестолковыми.

— Не то, что мы, — сказала женщина и засмеялась.

С наступлением ночи больница не уснула; коридоры все так же заливал свет, хотя в комнате можно было задернуть занавеску и выключить лампу. Мерцали мониторы, работал интерком, хотя голос, объявлявший имена и вызовы, стал тише, печальней, сонливее. Роузи сводила Сэм в туалет, устроенный так, чтобы оставалось место для аппаратов вроде того, к которому была подключена Сэм. Им помогала медсестра. Пришла новая смена; сменились некоторые из нянечек, знакомых Роузи; ночная медсестра оказалась постарше, прокуренная, с серебряным крестиком на веснушчатой груди.

— Дойлу собираются делать укол, — сообщила Сэм. — Так сказала Бобби. — Она посмотрела на мать. — Бобби знает папу.

— Да ну. Правда?

— Давай снимем это на ночь, — предложила Сэм, потрогав свои локоны Медузы.

— Нет-нет, моя милая, нет, родная, — сказала медсестра. — Это нужно оставить.

Сэм посмотрела на нее и откинулась на подушку со столь демонстративным смирением, что Роузи испугалась.

— Я тоже ложусь спать, — сказала она Сэм. — Я устала.

— Спи, — разрешила Сэм. — Ложись.

— Ладно.

Медсестра показала, где взять простыни и тоненькое одеяльце (не комната, а парилка, и ночью, верно, будет не лучше), помогла разложить кресло так, чтобы получилось некое подобие кровати. Соседка по комнате уже переоделась в хлопчатобумажную пижаму; Роузи так далеко не зашла — возможно, придется выдержать бессонную ночь, лучше уж оставаться одетой; соседка пожала плечами.

— Ну что, все? — спросила Роузи у Сэм. — Я готова.

— Ложись, — сказала та.

— Хорошо. Тебе больше ничего не нужно?

Сэм подумала.

— Спой, — сказала она.

— Ну, Сэм.

— Спой.

— А что спеть? Надо тихонько, чтобы малышку не разбудить.

— «Эйкен Драм».{289}

— Ты что, серьезно?

Сэм решительно кивнула. Эту песенку о чудовищном герое и его лунной битве она услышала от медсестер, Роузи ее не знала и никогда не пела. Ну что ж, тогда полушепотом:

— Его голова из… Из чего у него голова?

— Из пончика! — сказала Сэм.

Каждый раз что-нибудь новенькое. Роузи запела:

Его голова из пончика,
Его голова из пончика,
Его голова из пончика, и зовут его Эйкен Драм.

Юмор в том, чтобы собрать Эйкена из деталек по своему усмотрению, чем чуднее, тем лучше.

— А из чего сердце?

— Из пуговицы, — мигом откликнулась Сэм.

Сердце его из пуговицы,
Сердце его из пуговицы,
Сердце его из пуговицы, и зовут его Эйкен Драм.

— А руки его из спагетти, — подхватила Сэм. — А руки его из спагетти, а руки его из спагетти, и зовут его ЭЙКЕН ДРАМ!

— Тс-с, Сэм, тише.

Песня казалась неприятной и даже страшноватой: какое-то издевательство над несчастным Эйкеном и его неуклюжими протезами; Роузи просто чувствовала, каких усилий ему стоитне развалиться и дать бой. С ней такое бывало во сне, когда надвигалось что-то опасное или неотложное.

— Ну все, лапушка. Теперь закрывай глазки.

— И ты закрывай глазки.

— Закрываю. Я здесь, рядом.

— Хорошо.

— Хорошо. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, мамочка.

Она задернула последнюю занавеску, которой можно было заслониться от света, откинулась на жесткую спинку кресла. Только чур без снов, ну пожалуйста: не надо этих неспокойных, ярких видений, что являются в незнакомых местах на неудобных койках. Эйкен Драм. Что же в нем такого жуткого — точно в тех старинных портретах, на которых совершенно реалистичные лица отчетливо проступают из скопления птиц, овощей или кухонной утвари. Может, все дело в том, что у них ничего нет внутри, просто груда вещей, которая, однако, не может или не хочет пребыть в покое? Мертвое, но живое. Так и со скелетами: неодушевленные фрагменты, сухие полые кости вдруг встают и висят друг возле друга в воздухе, ни на чем, на пустоте.

Призраки, опять же. Хотя нет, наоборот, эти — одна душа, без тела. Нагие. Озябшие. Испуганные, может быть, больше нас: вроде диких животных, бродячих кошек с оскаленными клыками, ночных бабочек, стучащихся в стекло.

Она вспомнила Бони, который и прежде смерти почти превратился в скелет, но оставался жив, жив.

Где он теперь, так ли ему претит быть мертвым, как не хотелось умирать? Она вспомнила, как отец — племянник Бони — прятался от осознания того, что люди смертны, что его дочь может умереть.

Что же это такое со всеми Расмуссенами, отчего они так страшатся смерти; да и смерти ли боятся или чего-то еще? В последнее время Роузи стало казаться, что на мире лежит какое-то проклятье или заклятье — апатия, равнодушие к тому, что действительно важно, некое подобие сна, от которого не избавиться, и ей суждено нарушить его; не то чтобы она так думала, но несколько раз ловила себя на том, что чувствует именно так. Но может быть, проклятие лежит не на мире, а лишь на ее семье.

И на ней тоже: может быть, и на ней.

Проклятие рода Расмуссенов. Словно ступни у нас прилеплены задом наперед; думаем, что спасаемся от самого жуткого страха, а на деле-то бежим прямо к нему. Когда она подросла, ей стало казаться, что отец у нее какой-то не вполне реальный, что он говорит, ест, целует ее, желая спокойной ночи, уезжает в командировки, приезжает с подарками, но он где-то не здесь, в отличие от всех остальных. Мать смеялась, когда Роузи спрашивала у нее, чем же все-таки на самом деле занимается отец, потому что бизнес у него был не настоящим, он и не хотел заниматься настоящим, ему нужна была только видимость, призрак бизнеса. Настоящая жизнь его не имела отношения к действительности: демерол, перкоцет{290}, морфий — имя, означающее сон. Хотя, может, ему и повезло, он нашел-таки лекарство от страха.

А потом он умер, по-настоящему: от передоза — по маминым уверениям, случайного. Но мама ведь думала, что он принимал эту дрянь от беспрестанной боли в костях, с которой никакие врачи не могли справиться, вот он и искал облегчения в мире, который она, вслед за ним, называла Подпольем. Там он и купил однажды состав (где, как, в том тихом среднеамериканском городе, в те времена?), который, вероятно, оказался чуть сильнее прежних и завел его куда как дальше.

И теперь он знает все.

Так думала Роузи. Мертвые знают все, если хоть что-нибудь знают. Чего лишились, что могли иметь, живи они по-другому, и что теперь уже ничего не исправить.

Отец умер и стал ей сниться; она вела с ним долгие задушевные беседы, но как-то о том о сем; и он открыл ей наконец, что у него на душе. Во снах он порой клал ей голову на плечо или на колени, отказываясь от всякого притворства и защитной иронии, которыми прикрывался всю жизнь, становился ранимым, как несчастный влюбленный или усталый ребенок, и тут она просыпалась.

Только вот однажды. Однажды во сне она спросила его — парадокс на миг дошел до ее спящего сознания, — разве же он не умер, ведь она прекрасно знала, что умер, помнила, как он лежал мертвый в глянцево-бордовом деревянном ящике. Ах да, признался он, умер, и скоро ему возвращаться, да в общем-то, уже и пора. Если хочешь, предложил он, пойдем со мной.

Нет-нет, ей совсем не хотелось туда идти.

Не насовсем, только посмотреть. Взглянуть, где он теперь проводит время, где и она в свое время окажется. Неужели не любопытно? С ней ничего не случится, заверил он. Возьми вот так — он обвил правой рукой ее руку, и кисти прочно соединились тыльными сторонами, — а теперь не отпускай. Просто не отпускай. И они отправились в ту страну, и она, конечно, оказалась совсем недалеко, хотя, когда вдали показались верхушки крыш — подобно крышам Каскадии с поворота горной дороги, — воображение ее истощилось, больше она ничего не увидела и проснулась. Лежала удивленная: как же она вернулась, если руки вроде бы не выпускала.