Константин Сергиенко - Самый счастливый день

• Название: Самый счастливый день
• Автор: Константин Сергиенко
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990

Действие повести «Самый счастливый день» происходит в маленьком городке. В одном из сочинений на вольную тему молодой учитель получает признание в любви. События в повести развиваются остро и драматично.

---

— Я сегодня доверчивая.

— Какая?

— Я тебе очень верю.

— Вот так раз. А в другие дни?

— Не всегда. Иногда хочется спрятаться. Иногда боюсь.

— Меня? Но почему?

— Не понимаю сама.

Она вновь забирается в кресло с ногами. Я укрываю сё одеялом. В окно свет фонаря, на стенах неясные блики.

— Ты знаешь, что Барский сад огородили?

— Да…

— Как сказал охранник, попел Барский сад.

Она молчала.

— Значит, сегодня я тебя не пугаю?

— Чудные люди, — пробормотала она, — неужели не знают, что его нельзя трогать.

— Да, я уже слышал легенды. Кто-то исчез, сорвалась какая-то стройка. Ты веришь?

— Я просто знаю. Там строить нельзя.

— Но ведь строят.

— Всё равно ничего не получится.

— Разверзнется, что ли, земля? — Я засмеялся.

— Не шути, — сказала она очень строго.

— Обидно, конечно. — заметил я, чуть помолчав. — Негде будет гулять. Наверное, этот сад красив в пору снегопадов…

И ещё после молчанья:

— Ко мне Камсков подходил. Он полагает, тебе нужно перейти в другую школу.

— А, знаю… — она махнула рукой.

— Он с тобой говорил?

— Нет, но догадаться нетрудно. Он очень хороший и всё заботится обо мне. Например, боится, что меня вызовут на комсомольское собранье.

— Ты комсомолка?

— Не помню…

— Как можно не помнить такие вещи? Есть у тебя билет? Да и взносы. Ты платишь взносы?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Немудрёно, что тебя собираются вызвать.

— Мне всё равно.

— Но им это вовсе не безразлично! Ты ставишь себя в особое положенье. Это задевает других!

— Кого?

— Да кого угодно. Хоть Маслова, хоть Гончарову.

— А какая им разница? — спросила она с детским своим удивленьем.

Я начал проповедовать известные вещи. Что человек не должен выделяться, по крайней мере в житейских мелочах. Он должен относиться к другим с уваженьем. Если все стоят в очереди, то и ты должен встать в очередь. Если все платят взносы, то почему бы и тебе не заплатить, тем более это копейки…

Она слушала рассеянно, даже зевнула.

— Ты не согласна? — спросил я с некоторым раздражением. — Ты хочешь быть не такой, как все?

— Но я и есть не такая, — ответила она как бы нехотя… — И ты не такой…

— Я такой, такой! Я всегда платил взносы!

— И мы с тобой не такие, — продолжала она, — мы прячемся. А если не будем прятаться, знаешь сам… Мы не такие, как все…

Молчанье. Я подошёл к окну, потрогал пальцами холодное безразличное стекло.

— Ты права. Отношений наших никому не понять. И я не знаю, что будет дальше. Может быть, мне уехать?

— Ты хочешь уехать? — спросила она с испугом.

— Нет, нет, конечно. Но я ощущаю, что вокруг нас смыкается кольцо. Где нам по крайней мере встречаться? Город так мал, зима на носу. Видеть тебя в классе среди остальных становится всё тяжелей. Тем более что Камсков прав. Ты не умеешь наладить ни с кем отношений. Назревает разрыв. Я слышу словечки в твой адрес. Как мне это терпеть? Переход в другую школу тоже не спасенье. А самое удивительное, я до сих пор не могу понять, что между нами происходит…

Мотается, мотается фонарь на пустынной улице.

— Ты не можешь понять? — еле слышный вопрос.

— Не то чтобы понять, скорей осознать. Ситуация ставит в тупик. Ты моя ученица, тебе шестнадцать. Я учитель, мне двадцать три…

— Мне скоро семнадцать, — поспешно произносит она.

— Через год!

Бедная моя девочка. Она сжалась в кресле. Затравленно глядит на меня. Я сел к её ногам, положил на колени голову. Она отодвинулась.

— Леста, — бормочу я, — небесное имя…

— Ты… ты боишься… — шепчет она.

— Да, я боюсь. Но боюсь за тебя.

— А я не боюсь.

— Ты просто не понимаешь!

— Я понимаю, я всё понимаю. Давай убежим.

— О, господи, я это читал. Но куда, куда?

Молчание.

— А ты прав, — говорит она.

Молчание.

— Ты не знаешь, как относиться ко мне.

Я возражаю:

— Но ведь и ты, и ты ничего не знаешь. Неясные фантазии, проблески смутных видении. Слова и письма, которым я до сих пор не могу найти объяснения. Ты уверена, что твоё отношенье ко мне не прихоть, не наважденье?

Я начинаю распаляться.

— До сих пор о тебе почти ничего не знаю. Ты словно метеорит, павший с неба. Даже вопросы о бабушке или маме пока без ответа. Ты думаешь, неинтересно? Мне безразлична твоя судьба? Почему мы ходим вокруг да около? Почему не доверишься мне? Какие ассоциации в твоей голове? Пусть натура твоя необычна. Пусть склад ума непростой. Но кому-то, кому-то ты должна рассказать? Мне твердят, ты не от мира сего. Хоть и так. Но я уже в твоём мире! Пора открыться! Я словно впотьмах, я на ощупь иду. Но нельзя же всегда на ощупь!

Я хожу по комнате и машу рукой. Мой голос всё громче.

— Необыкновенные отношенья требуют необыкновенного доверия. Я дальше так не могу! Я слишком многим рискую! В конце концов, я простой человек, что бы ты там ни твердила! Я не могу, чтобы поезд сошёл под откос потому, что стрелка полунамёками перевела его на тупиковый путь. Извини, эта метафора. Может, гипербола. Но суть верна. И повторю, я слишком многим рискую. В том числе и твоей судьбой!

Замечаю внезапно, что в кресле её уже нет. Завернувшись в плед, она стоит в углу комнаты у стеллажей. Окаменевшая, неподвижная.

— Что, что? — растерянно спрашиваю я.

Из угла тихий, но ледяной голос:

— Я поняла вас, сударь. Я знала, что вы не способны, но продолжала надеяться. Вы боитесь даже первого снега. Вы трус.

— Что ты мелешь? — бормочу я.

— Не смейте! — она возвышает голос. — Не смейте так со мной говорить! Я жалею, что в прошлый раз не приказала выбросить вас вон!

Я подвигаюсь к ней незаметно, тихонько, всматриваюсь в лицо. Оно белое. Вместо глаз тёмные впадины. Я пугаюсь.

— Леста, послушай…

— Не смейте ко мне подходить, — цедит она. — Вон. Вон из моего дома…

Она пошатывается, приваливается к стеллажам. Я бросаюсь, вовремя подхватываю её. Она тяжелеет в моих руках, опускается на ковёр.

— Леста, что с тобой, Леста…

На щеках моих слёзы. Я шепчу и целую её холодное, родное лицо. Бормочу и целую.

— Прости, прости меня, девочка дорогая…

Она открывает глаза.

— Где я…

— Мы с тобой, с тобой… — я снова покрываю её лицо поцелуями. — С тобой, с тобой. Будь, что будет…

После осенних каникул всё началось. Первые вести донёс неунывающий Котик.

— Старик, когда же мы двинем на пиво? А, ты занят мировыми проблемами. К тому же в твой класс проникла бацилла.

— Какая, к чёрту, бацилла и в какой мой класс?

— Само собой разумеется, класс девятый, первейший, любимый.

— Какая бацилла?

— А, так. Говорят, ученица твоя ходит в церковь.

Я похолодел.

— Так ты идёшь пить пиво?

Пришлось тащиться в «метро», хотелось услышать всё.

— Религиозная бацилла! — вещал Котик за кружкой пива. — Не обращай внимания, ты здесь ни при чём.

— Какая ученица?

— Ну та, ненормальная. Арсеньева, что ль? Кстати девочка неплоха.

— Зачем ей церковь?

— Бог её знает. Ха-ха! Видишь я сказал, Бог. Все мы немного религиозны.

Я попытался разведать, что грозит ученице за посещение храма.

— Откуда я знаю? Эй, Зоечка, пива! Да ничего не грозит. Это первый случай. Она комсомолка? Ну, вызовут, поговорят. Может, выговор влепят. Ты, я смотрю, напрягся. Но мы ведь не взяли классного? Копышев пусть разбирает. Верочка возвернулась? Я, брат, не теряю надежды…

Он лопотал, а я напряжённо думал. Чувство тревоги всё больше овладевало мной.

Затем меня вызвал Наполеон. Кабинета у завуча не было, мы говорили в директорском, хозяин болел. Наполеон имел торжественный вид. В тот день он поразил школу новым ядовито-синим костюмом с широченными брюками и мощными отворотами пиджака. Ещё бы красные галупы, мелькнуло у меня в голове. Генерал Бонапарт.

Со стула вскочила вечно восторженная Розалия Марковна. Я сразу понял, что её присутствие в кабинете не случайно.

— Проходите, Николай Николаевич, присаживайтесь. — Наполеон расхаживал но кабинету, выпятив живот и заложив руки за спину. Иногда он невзначай оглядывал свой новый костюм и убирал с рукавов соринки.

— Как обстановка в классе, Николай Николаевич?

— Николай Николаевича все так любят! — заверещала Розалия Марковна. — Ребята довольны!

— Это хорошо, хорошо, — произнёс Наполеон.

— Учимся, всё нормально, — ответил я.

— Какую проходим тему?

— Сейчас у нас Чернышевский, «Что делать?».

— Помню, помню, — Наполеон удовлетворённо погладил себя по животу. — Сны Веры Павловны, Рахметов. Я сам хотел спать на гвоздях… Ну и как, понимают ребята?

— Понимают.

— Тютчева, говорят, читаете?