Джон Кутзее - Сумеречная земля

• Название: Сумеречная земля
• Автор: Джон Кутзее
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94278-884-7

«История — это жизнь каждого отдельного человека, и каждый человек — это история». Тема, звучащая в этом, первом (1974), романе нобелевского лауреата Дж. М. Кутзее. прошла через все его произведения, многие из которых уже знакомы российскому читателю.

---

На моей второй фотографии — два сержанта из спецподразделений, Берри и Уилсон (их имена я прочел у них на груди). Берри и Уилсон сидят на корточках, улыбаясь не только потому, что позируют перед камерой, но и от ощущения собственного здоровья, силы, молодости. За ними — кустарник, а дальше — стена деревьев. Уилсон придерживает перед собой на земле отрубленную человеческую голову. У Берри их две, и он держит эти головы за волосы. Это головы вьетнамцев, их отрубили у трупов или полутрупов. Это трофеи: поскольку тигров истребили, остались только люди да мелкие выносливые млекопитающие. Головы кажутся каменными — у отрубленных голов всегда такой вид. Тех из нас, кто разделяет страшное подозрение, будто черты покойных расплываются и их — ради скорбящих родственников — удерживают на месте с помощью скрытых кусочков ваты, подобное зрелище может подбодрить: эти лица, словно высеченные из мрамора, так же хорошо очерчены, как лица спящих, а рты пристойно закрыты. Они умерли хорошо. (И тем не менее я нахожу что-то смешное в отрубленной голове. Жалость может тронуть сердце при виде фотографий плачущих женщин, которые пришли за телами своих убитых родственников; гроб на тачке и даже пластиковый мешок в человеческий рост могут выглядеть достойно; но можно ли сказать то же самое о матери, несущей голову своего сына в сумке, словно покупку из супермаркета? Я хихикаю.)

Моя третья фотография — кадр из фильма о тигриных ямах на острове Хонтре (я просмотрел в Центре Кеннеди весь вьетнамский репертуар). Когда я смотрел этот фильм, то мысленно аплодировал себе за то, что не поехал во Вьетнам: оскорбительное высокомерие народа, грязь и мухи и, несомненно, зловоние, глаза пленных, с которыми мне обязательно пришлось бы сталкиваться, глядящие в камеру с наивным любопытством, — все это приметы безнадежного Вьетнама, который смущает меня и отталкивает. Но когда в этом фильме камера проходит через ворота огороженного стеной тюремного двора и я вижу ряд бетонных ям с решетками, я снова чувствую, что мир все еще берет на себя труд являться мне в картинках, и меня опять охватывает волнение.

Во двор выходит офицер, начальник тюрьмы. Он тычет тростью в первую яму. Мы приближаемся и заглядываем туда. «Плохой человек, — говорит он по-английски, и микрофон усиливает звук, — коммунист».

Человек в яме смотрит на нас с полным безразличием.

Начальник слегка похлопывает вьетнамца тростью, качает головой и улыбается. «Плохой человек», — повторяет он в этом эксцентричном фильме, выпущенном в 1965 году Министерством национальной информации.

У меня есть увеличенный снимок этого пленного, двенадцать на двенадцать. Он приподнялся на локте, обратив лицо к решетке. Ослепленный ярким светом, он видит лишь неясные очертания зрителей. Лицо у него худое. В одном глазу блестит точечка света, второй — в темноте ямы.

У меня есть еще один оттиск, на котором только лицо, еще более увеличенное. Точечка здесь превратилась в расплывчатое белое пятно; на виске-темно-серые тени, правая бровь и впалая щека тоже в тени.

Я прикрываю глаза и провожу кончиками пальцев по прохладной поверхности фотографии, от которой не исходит никакого запаха. Здесь, в пригороде, тихие вечера. Я сосредоточиваюсь. Вся поверхность снимка одинакова. Блестящий глаз — к счастью, он никогда не будет смотреть на меня через камеру — непроницаем и непрозрачен под моими пальцами, и мне не проникнуть внутрь этого заурядного человека. Я продолжаю всматриваться. Возможно, с помощью моего воображения, обостряющегося в ночи, проникнуть все-таки удастся.

Братья людей, которые выстояли под изощренными пытками и умерли, не нарушив молчания, теперь сломлены наркотиками и хитрыми уловками. Они выкладывают всё, держа своих следователей за руки и открывая свое сердце, как дети. После того как они выговорились, их отправляют в больницу, а потом на реабилитацию. В лагерях их легко отличить. Это те, что прячутся по углам или весь день расхаживают взад-вперед вдоль ограды, бормоча что-то себе под нос. Глаза их закрыты для мира стеной — быть может, стеной из слез. Они — призраки или отсутствие самих себя: там, где когда-то были они сами, теперь осталась лишь черная дыра, через которую их высосали. Они умываются и все равно чувствуют себя грязными. Что-то бесконечно выплескивается из их кишечника в серое пространство головы. Их память онемела. Они знают только, что был разрыв во времени и в пространстве (я пользуюсь своими словами), что они здесь, сейчас, в «после», что их прибило откуда-то волной.

Эти отравленные тела, безумные плавающие люди лагерей, которые были — позвольте мне это сказать — самыми лучшими из своего поколения, мужественными, сердечными, — именно они причина всех моих печалей. Почему они не смогли нас принять? Мы могли бы их полюбить — наша ненависть к ним выросла из наших напрасных надежд. Мы принесли им наши жалкие «я», дрожавшие на краю небытия, и просили лишь, чтобы они нас признали. Мы захватили с собой оружие — винтовку и ее метафоры, — единственное, с помощью чего, в нашем понимании, мы могли установить связь между нами и нашими объектами. Мы искали избавления от трагического неведения. Наш кошмар заключался в том, что все, к чему бы мы ни тянулись, проскальзывало у нас между пальцев, и оттого мы не существовали; и что бы мы ни заключали в объятия — увядало, поэтому единственным, что существовало, были мы. Мы высадились на берега Вьетнама, сжимая оружие и умоляя, чтобы кто-нибудь, не дрогнув, встретил эти зонды реальности. Если вы докажете, что вы есть, кричали мы, тем самым вы докажете, что и мы есть, и мы полюбим вас бесконечно и осыплем дарами.

Но, как и все остальное, они увяли у нас на глазах. Мы искупали их в море огня, молясь о чуде. Их тела сияли в пламени небесным светом; в наших ушах звенели их голоса; но, когда огонь угас, они оказались всего лишь пеплом. Мы выстраивали их во рвах. Если бы они шли к нам под пулями и пели, мы бы упали на колени, мы поклонялись бы им; но пули сражали их, и они умирали — как мы и опасались. Мы разрезали их, мы проникали в их умирающие тела, вырывая печень, надеясь омыться в их крови, — но они испускали вопли и обрызгивали нас кровью, как наши самые презренные фантомы. Мы проникали даже глубже, чем прежде — в их женщин; но, когда мы возвращались, мы были по — прежнему одиноки, а женщины были подобны камням.

После слез нас охватило раздражение. Доказав нашим печальным «я», что это не темноглазые боги из наших снов, мы хотели лишь одного: чтобы они ушли и оставили нас в покое. Какое-то время мы готовы были их пожалеть, но еще больше нам было жаль нашего трагического стремления выйти за пределы. А потом жалость у нас иссякла.

II

Этим Введением я завершаю свою работу над проектом Кутзее «Новая жизнь для Вьетнама».

ВВЕДЕНИЕ

1.1. Цели отчета. В этом отчете рассматривается потенциал радиовещательных программ в фазах IV–VI конфликта в Индокитае. В нем даются оценки достижений в этой области психологической войны в период фаз I–III (1961–1965, 1965–1969, 1969–1972) и рекомендации относительно определенных изменений формы и содержания пропаганды в будущем. Эти рекомендации относятся как к службам радиовещания, управляемым непосредственно агентствами США (включая передачи на вьетнамском, кхмерском, лаосском и на местных диалектах, но исключая тихоокеанские службы «Голоса Америки»), так и к тем, которые находятся в ведении Вьетнамской Республики и пользуются технической консультацией США (главным образом радио «Свободный Вьетнам» и радио Вооруженных сил Вьетнама).

Стратегия психологической войны должна определяться общей стратегией войны. Этот отчет составлен в начале 1973 года, когда мы вступаем в IV фазу войны, фазу, при которой пропаганда будет играть решающую роль. Предполагается, что, в зависимости от внутренних политических факторов, фаза IV продлится либо до середины 1974 года, либо до начала 1977-го, после чего будет резкая ремилитаризация конфликта (фаза V), за которой последует реконструкция полиции и гражданской власти (фаза VI). Этот сценарий намечен в общих чертах, поэтому я, не колеблясь, распространяю свои рекомендации на период после окончания фазы IV вплоть до последних фаз конфликта.

1.2. Цели и достижения служб пропаганды. При ведении психологической войны наша цель — подорвать моральный дух противника. Психологическая война — это негативная функция пропаганды, позитивная же функция заключается в том, чтобы создать уверенность. что наша политическая власть сильна и прочна. Если вести военную пропаганду эффективно, то она ослабляет противника, затрудняя мобилизацию, вселяя в его солдат неуверенность и побуждая их дезертировать; в то же время лояльность населения укрепляется. Поэтому военно-политический потенциал пропаганды невозможно переоценить.

Однако результаты работы служб пропаганды во Вьетнаме — как американских, так и пользующихся помощью США — остаются неутешительными. Таков общий вывод Объединенной комиссии по расследованию (1971), что подтверждается данными внутренних исследований, имеющимися в распоряжении Центра Кеннеди, и моим собственным анализом бесед с гражданским населением, дезертирами и пленными. Этот вывод базируется на изучении радиовещательных программ 1965–1972 годов. Мы пришли к общему заключению: психологическое давление, которое мы оказываем на партизан и их сторонников в допустимых пределах, достаточно эффективно, однако некоторые из наших программ имеют противоположное действие. Поэтому в качестве отправной точки наших исследований необходимо определить, существует ли среди мятежного населения какой-либо психический или психосоциальный фактор, который заставляет его противиться восприятию наших программ. Ответив на этот вопрос, мы можем переходить к следующему: как сделать наши программы более действенными?