Роберто Боланьо - Третий рейх

• Название: Третий рейх
• Автор: Роберто Боланьо
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-34003-1

Чилийского поэта и прозаика Роберто Боланьо (1953–2003) называют одним из первых классиков мировой литературы XXI века. Он прожил всего пятьдесят лет и, хотя начал печататься в сорок, успел опубликовать больше десятка книг и стать лауреатом многих престижных наград, в числе которых очень почетные — премия Ромула Гальегоса, а также испанская «Эрральде». Большая слава пришла к Боланьо после выхода в свет романа «Дикие детективы» (1998). Уже после смерти автора был издан роман «2666» — он получил в 2004-м премию Саламбо как «лучший роман на испанском языке», был признан Книгой года в Португалии, а газета The New York Times включила его в список 10 главных книг 2008 года.

Роман «Третий рейх» — одна из тех книг Боланьо, что увидели свет после смерти автора, хотя относится он к числу ранних его произведений. Герой романа немец Удо Бергер вместе со своей невестой Ингеборг приезжает в каталонский курортный городок, где много лет назад отдыхал с родителями, но попадает в совершенно иной мир. Вопреки собственной воле, Бергер оказывается вовлеченным в странные и зловещие события и задается целью разгадать их смысл и доискаться до правды.

---

— Игра заканчивается Решающей Победой, Тактической Победой, Частичной Победой или Ничьей, а вовсе не какими-то там судами и прочими глупостями.

— Ах, мой друг, в кошмарных видениях этого несчастного суд, вероятно, представляется важнейшим событием игры, единственным, ради которого стоит провести за доской столько часов. Повесить нацистов!

Я пошевелил пальцами правой руки и услышал, как хрустнули косточки.

— Это стратегическая, сугубо стратегическая игра, — прошипел я. — Что за безумные вещи вы мне тут рассказываете?

— Я всего лишь советую вам собрать чемоданы и исчезнуть. В конце концов, ведь Берлин, единственный и подлинный Берлин, пал уже достаточно давно?

Мы оба грустно кивнули друг другу. Ощущение того, что мы говорим о разных, более того, о противоположных вещах, с каждым разом усиливалось.

— Кого вы думаете судить? Фишки, обозначающие эсэсовские корпуса?

Похоже, его позабавила моя шутка. Он гаденько улыбнулся и присел в постели.

— Боюсь, что это вы вызываете у него ненависть. — Тело больного внезапно превратилось в одну большую, резкую, неровно пульсирующую боль.

— Так это меня он усадит на скамью подсудимых? — Хотя я старался сдержаться, мой голос дрожал от негодования.

— Да.

— И как он думает это сделать?

— На пляже, лицом к лицу, как настоящий мужчина. — Его улыбка стала еще шире и откровеннее.

— Он меня изнасилует?

— Не будьте идиотом. Если вы именно на это рассчитывали, то хочу вам сказать, что вы ошиблись компанией.

Признаться, я был ошарашен.

— Тогда что же он со мной сделает?

— То, чего заслуживают нацистские свиньи: быть забитыми до смерти и брошенными в море. Вас отправят в Вальхаллу к вашему другу-серфингисту!

— Насколько я знаю, Чарли не был нацистом.

— Вы тоже, но Горелому на данном этапе войны на это наплевать. Если выражаться поэтически, то вы уничтожили английские пляжи и украинские пшеничные поля, и теперь не надейтесь, что с вами будут деликатно обращаться.

— Это вы подсказали ему такой дьявольский план?

— Нет, что вы. Но он кажется мне забавным.

— Отчасти здесь есть и ваша вина: без ваших советов у Горелого не было бы ни малейших шансов.

— Ошибаетесь! Горелый превзошел мои советы. В известном смысле он напоминает мне инку Атауальпу, который попал в плен к испанцам и выучился играть в шахматы, наблюдая за тем, как его тюремщики передвигают фигуры.

— Горелый — южноамериканец?

— Тепло, тепло…

— И ожоги у него на теле…

— Горячо!

Крупные капли пота стекали по лицу больного, когда я с ним прощался. Как мне хотелось очутиться в объятиях фрау Эльзы и весь оставшийся день слушать от нее одни лишь слова утешения. Вместо этого, когда я ее наконец встретил — гораздо позже и находясь уже в подавленном состоянии, — то не нашел ничего лучшего, как наброситься на нее с оскорблениями и упреками. Где ты провела ночь, с кем и так далее. Фрау Эльза попыталась испепелить меня взглядом (кстати, она ничуть не удивилась, что я разговаривал с ее мужем), но меня уже ничто не трогало.

Осень сорок третьего и новое наступление Горелого. Я теряю Варшаву и Бессарабию. Запад и юг Франции переходят под контроль англо-американцев. Вероятно, усталость мешает мне найти достойный ответ.

— Ты побеждаешь, Горелый, — негромко говорю я.

— Похоже на то.

— А что будем делать потом? — Страх заставляет меня продолжить вопрос, чтобы не услышать конкретного ответа. — Где отпразднуем твое вступление в ряды настоящих игроков? Скоро мне пришлют деньги из Германии, и мы могли бы как следует погулять в какой-нибудь дискотеке… Девочки, шампанское и все такое…

Горелый, всецело занятый перемещениями своих войск, которые, словно гигантские дорожные катки, утюжат мою оборону, немного погодя отвечает фразой, исполненной, как я увидел позже, символического смысла: побереги то, что у тебя есть в Испании.

Имеет ли он в виду три немецких и один итальянский пехотные корпуса, которые явно отрезаны в Испании и Португалии, после того как союзники захватили юг Франции? По правде говоря, если бы я захотел, то мог бы эвакуировать их во время SR через средиземно-морские порты, но я этого не сделаю, а, возможно, поступлю наоборот и пришлю им подкрепления, чтобы создать угрозу на фланге или нанести отвлекающий удар; по крайней мере, это замедлит продвижение союзников в сторону Рейна. Подобную стратегическую возможность Горелый должен учитывать, если он действительно такой сообразительный, каким кажется. Или он подразумевал нечто иное? Что-то личное? А что у меня есть в Испании? Только я сам.

21 сентября

— Ты засыпаешь, Удо.

— Этот ветерок с моря приятно освежает.

— Ты много пьешь и мало спишь, это нехорошо.

— Ты никогда не видела меня пьяным.

— Тем более: значит, ты напиваешься в одиночку. Питаешься собственными демонами, то поглощаешь их, то извергаешь из себя, и так до бесконечности.

— Не волнуйся, желудок у меня большой-пребольшой.

— У тебя жуткие круги под глазами, и с каждым днем ты становишься все более бледным, как будто постепенно превращаешься в Человека-невидимку.

— Таков естественный цвет моей кожи.

— У тебя болезненный вид. Ты ничего не слушаешь, никого не видишь и, похоже, свыкся с мыслью, что останешься здесь навсегда.

— Каждый проведенный здесь день стоит мне денег. Даром тут мне никто ничего не дает.

— Речь не о твоих деньгах, а о твоем здоровье. Если бы ты дал мне номер телефона твоих родителей, я бы позвонила им, чтобы они приехали за тобой.

— Я сам о себе могу позаботиться.

— Не заметно. Ты то беснуешься, то впадаешь в оцепенение, и все это без какого-либо перехода. Вчера ты кричал на меня, а сегодня все время улыбаешься, как умственно отсталый, и уже полдня сидишь за этим столом.

— Я путаю утро и вечер. Здесь хорошо дышится. Погода изменилась, стало сыро и неуютно… Только в этом уголке чувствуешь себя хорошо…

— В постели тебе было бы еще лучше.

— То, что я клюю носом, пусть тебя не смущает. Это из-за солнца. Оно то появляется, то исчезает. Но внутри моя воля по-прежнему сильна.

— Да ты уже спишь и разговариваешь во сне!

— Я не сплю, а просто притворяюсь.

— Наверное, мне придется привести врача, чтобы он тебя посмотрел.

— Твоего знакомого врача?

— Хорошего немецкого врача.

— Не надо никого приводить. Я спокойно сидел и дышал свежим воздухом, как вдруг явилась ты и ни с того ни с сего принялась читать мне нотации, хотя я тебя об этом не просил.

— Удо, ты нездоров.

— Зато ты у нас известная динамистка. Поцелуйчики, объятия, и ничего больше. Пустые обещания, одна видимость.

— Не повышай голос.

— Я еще и голос повышаю. Ладно, по крайней мере, ты видишь, что я не сплю.

— Мы могли бы попытаться поговорить как хорошие друзья.

— Давай, ты же знаешь, что мои терпимость и любопытство не знают границ. Так же как моя любовь.

— Хочешь узнать, как тебя называют официанты? Помешанный. И у них есть для этого основания. Не так уж часто встретишь человека, который целыми днями сидит на террасе, закутавшись в одеяло, как старый ревматик, а вечером превращается в великого военного стратега и принимает у себя скромного работника самой низкой категории, к тому же сильно изуродованного. Одни считают, что ты помешанный гомосексуалист, другие — что ты помешанный чудак.

— Помешанный чудак! Что за чушь, все помешанные чудаковаты. Ты это слышала или сама только что придумала? Официанты презирают то, чего не понимают.

— Официанты тебя ненавидят. Они считают, что ты приносишь несчастье гостинице. Когда я слушаю, что они говорят, у меня закрадывается мысль, что их не слишком бы огорчило, если бы ты утонул, как твой друг Чарли.

— К счастью, я редко купаюсь. Погода с каждым днем ухудшается. Но чувства у них весьма утонченные, что и говорить.

— Такое случается каждое лето. Всегда находится постоялец, вызывающий всеобщее раздражение. Но почему ты?

— Потому что я проигрываю партию, а проигравшему никто не сочувствует.

— Возможно, ты был не слишком любезен с персоналом… Не спи, Удо.

— На Восточном фронте армии ожидает разгром, — сказал я Горелому. — Как и в исторической действительности, румынский фланг прекращает свое существование, и нет больше резервов, чтобы сдержать лавину русских фишек в Карпатах, на Балканах, на венгерской равнине, в Австрии… 17-й армии, 1-й танковой армии, 6-й и 8-й армиям приходит конец…

— В следующем туре… — шепчет Горелый, похожий в эту минуту на пылающий факел, увитый набухшими венами.

— Что, проиграю в следующем туре?

— В глубине души, в самой-самой глубине я тебя люблю, — говорит фрау Эльза.