Николай Лесков - Литератор-красавец

• Название: Литератор-красавец
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Русская классическая проза

---

Если эта дама не была знакома с рассказанным нами произведением красивого Авенариуса прежде появления этого нелепого произведения в печати и если она не давала этому жалкому автору свое согласие на посвящение ей истории его смешной любви, то это посвящение есть дерзость, неслыханная даже в нашей бесцеремонной литературе, и мы смеем предполагать, что г-жа Никитина не посетовала бы, если бы г. Авенариус позабыл ее имя, относя в Болотную улицу свою изумительную рукопись. Видеть свое имя связанным с деяниями такого самохвальства не радость ни для кого, тем более для женщины, хоть сколько-нибудь уважающей себя и дорожащей уважением людей, которые ценят в женщине солидность и осмотрительность, руководящие ее поступками.

Еще маленькая заметочка для истории "быстрого, но повсеместного распространения невежества и безграмотности в русской литературе".

Этот же самый г. Авенариус, с любовными похвальбами которого мы только что кончили, в своей повести, следуя соблазнительному, как видно, примеру петербургских нигилистов, нашел случай заявить свое невежество и безграмотность, посмеявшись над Пушкиным.

Рассказывая свое путешествие в Hotel du Tasso - трактирчик на обрыве над водами Неаполитанского залива, - он восклицает: "Так вот, - подумал я,

Где пел Торквато величавый,

Где и теперь во мгле ночной

Адриатической волной

в Неаполитанском-то заливе! - (восклицание г. Авенариуса)

Повторены его октавы".

Что тут такое изумило красивого литератора? Что за несообразность, достойную своего удивительного звания, нашел он в приведенных им стихах Пушкина? Думает ли он, а с ним вместе думает ли и почтенная редакция журнала "Всемирный труд", что Торквато величавый сидел и пел, как скворец в скворечне, только в своем маленьком домике на берегу Неаполитанского залива, а Пушкин не знал ни истории жизни Тассо, ни географии?

Всеконечно у красивого Авенариуса была именно эта злодейски-меткая мысль уязвить Пушкина.

Неужто ни г. Авенариусу и никому из сотрудников, принимающих участие в издании "Всемирного труда", неизвестно, что Торквато Тассо уехал из Сорренто восемнадцати лет и что Пушкин в осмеянном г-м Авенариусом стихотворении, говоря об октавах Тассо, имел в виду значение этих октав для Италии, а не для трактирчика, устроенного в долине, где родился Тассо?

Италия! волшебный край!

говорит Пушкин в этом стихотворении, обращаясь с ним не к трактирчику, с которым связал октавы Тассо просвещенный Авенариус, а ко всей Италии!

Кто знает край, где небо блещет

Неизъяснимой синевой,

Где море теплою волной

Вокруг развалин тихо плещет,

Где вечный лавр и кипарис

По воле гордо разрослись,

Где пел Торквато величавый,

Где и теперь во тьме ночной

Адриатической волной

Повторены его октавы,

Где Рафаэль живописал,

Где в наши дни резец Кановы,

Послушный мрамор оживлял,

И Байрон, мученик суровый,

Страдал, любил и проклинал?

Италия, волшебный край!

Страна высоких вдохновений и т. д.

Какое надо иметь несчастное соображение, чтобы не понять, что все здесь сказанное идет к Италии, к "стране высоких вдохновений", где и Канова, и Рафаэль, и Байрон, а не к трактирчику, устроенному в домике, где жил Торквато ребенком и где (то-есть в трактирчике), к которому г. Авенариус так смешно припутал строфу Пушкина, гарсоны, пожалуй, могут, не знать даже ни одной тассовской октавы. Да, да, все это сказано к ней, г. Авенариус, к Италии, где (то-есть в Италии) пел Торквато величавый, где (на всех итальянских водах) простые гондольеры поют стихи из его "Освобожденного Иерусалима", где и теперь "во мгле ночной адриатической волной повторены его октавы", ибо адриатические воды, как всем известно, есть те же воды итальянские, и на них повторялись тассовские октавы в пушкинское время и, вероятно, повторяются и ныне, в эту самую минуту, когда мы должны разъяснить красивому русскому литератору, как следует понимать читаемое по согласованию слов, ибо иначе г. Авенариус, прочитав у Лермонтова ,i>"Я, матерь божия", а у Пушкина "Христос воскрес, питомец Феба", может утверждать, что Лермонтов и Пушкин кощунствовали, первый - называя себя богородицею, а второй - величая Христа питомцем Феба.

Не уместнее ли здесь, перед этими саркастическими недоумениями г. Авенариуса, тот удивительный знак, который он дерзкою рукою поставил посреди стихов Пушкина и откуда никто в целой редакции не поторопился вымарать этого знака, так громогласно свидетельствовавшего о быстром, но повсеместном распространении невежества и безграмотности в русской литературе? Да; здесь он гораздо уместнее. Здесь уместен целый печатный лист удивительных знаков.

Глядя на книжку, в которой с такою детскою невинностью допущено такое искреннее сознание невежества участвовавших в составлении ее людей, поневоле еще и еще раз спросишь себя: что только у нас не находит себе места в печати? Поневоле задумаешься, что у нас в нынешних наших писателях считается подготовкою, достаточною для литературной работы? Поневоле спрашиваешь себя наконец, что делается с не лишенными знаний людьми, попадающими в коллегиальное собрание членов необразованных редакций? Что делает, например, во "Всемирном труде" г. Гиероглифов, у которого нельзя отнять ни ума, ни известной эрудиции, тогда как, всеконечно, по одной лишь невинности остальных руководителей журнала там печатаются любовные похвальбы г. Авенариуса и совершенно умопомрачительные статьи г. Соловьева, где за серьез рассказывается, что в литературе англичан почти не было цинизма, когда в той литературе есть Свифт, Стерн, или что в нашей литературе не было романтизма, потому что мы православного исповедания (!). Начитанность этого столпа ханского журнала так велика, что ему даже неизвестно, что в нашей литературе была продолжительнейшая полоса романтизма и история нашей литературы упоминает целую вереницу известнейших имен писателей-романтиков. Он не знает, что русский романтизм имел своих больших друзей, был предметом больших рассуждений и толков; что его не отрицал в русской литературе ни один человек, прочитавший внимательно хоть одну хрестоматийку, и что о нем переписывался с Родзянко Пушкин, так и начинающий свое послание к Родзянко:

Ты обещал о романтизме,

О сем парнасском афеизме,

Потолковать еще со мной,

Полтавских муз поведать тайны...

Неужели и г. Гиероглифов не знает, что отрицать романтизм в нашей литературе - значит говорить глупый вздор, изобличающий в членах редакции непростительное невежество, круглое и всесовершенное незнакомство с теми литературами, о которых г. Соловьев ведет свои нескончаемые и лишь единством непрерывного бессмыслия связанные статьи? Что же он не спасает нового и неопытного в литературном деле г-на Хана?

При нынешней бедности наших литературных сил совершенно понятно, что новому изданию невозможно идти с блестящими статьями: их взять негде, и редактору нельзя ставить в вину, если издание его идет скромнее, чем бы желалось. Понятно и то, что и умный писатель, обмолвясь, может сказать иногда изрядную глупость. Но если глупости эти идут одна за другою в каждой книге, - идут, одна за другую цепляясь и одна другую догоняя, - то чего же может ждать такое издание в самом ближайшем своем будущем? А предприимчивые люди, подобные г-ну Хану, в нашей литературе, особенно в последнее время, так редки, что не поберечь его и, стоя возле его предприятия, равнодушествовать к ходу этого предприятия с нравственной точки зрения почти преступно. Журнал г. Хана до сих пор возбуждает лишь злорадный смех литературных свистунов да удивление серьезных друзей литературы, пожимающих только плечами при чтении печатаемого в нем хлама; между тем как журнал этот, при независимости его редактора и очевидной готовности его вести свое дело в возможно совершеннейшем виде, мог бы служить обществу серьезную службу, а не быть предметом одних насмешек, к сожалению далеко не безосновательных.

ПРИМЕЧАНИЯ

ЛИТЕРАТОР-КРАСАВЕЦ

Впервые опубликовано в журнале "Литературная библиотека", 1867, т. IX, сентябрь, кн. 1, стр. 91 - 104. Впоследствии не перепечатывалось. Статья открывала намечавшуюся писателем серию статей-фельетонов под общим заглавием: "Летопись литературных странностей и безобразий", однако в печати появилась еще лишь одна статья, посвященная полемике с А. С. Сувориным ("Незнакомцем") по поводу литературных псевдонимов (см. "Литературная библиотека", 1867, т. X, октябрь, кн. 2); вскоре, в феврале 1868 года, прекратился и сам журнал.

В. П. Авенариус (1839 - 1925), повести которого "Ты знаешь край?" посвящена статья-рецензия Лескова, в 60-е годы был известен как автор антинигилистических повестей "Современная идиллия" и "Поветрие", изданных в 1867 году отдельной книгой под общим заглавием "Бродящие силы". Уничтожающая характеристика этой книги, направленной против передовой русской молодежи, дана в рецензии М. Е. Салтыкова-Щедрина ("Отечественные записки", 1868, IV, стр. 209 - 213) и статье Н. В. Шелгунова "Типы русского бессилия" ("Дело", 1868, III, отд. 2, стр. 1 - 29). Позиция Лескова по отношению к революционно-демократическому лагерю и в конце 60-х годов продолжала оставаться весьма сложной. Роман "Некуда" и другие антинигилистические произведения в глазах широких читателей все еще определяли литературную репутацию писателя. Салтыков-Щедрин в вышеупомянутой рецензии называет Лескова ("г. Стебницкого") "духовным родителем" произведений типа повестей Авенариуса. Однако, касаясь отзыва Лескова о новой повести Авенариуса, Щедрин считает, что рецензент "отзывается об нем (об Авенариусе. - И. С.) с снисходительностью более нежели ироническою" (М. Е. Салтыков-Щедрин. Полное собрание сочинений, т. VIII, М., 1937, стр. 289). Рецензия Лескова с несомненностью свидетельствует, что выступление автора "Некуда" против низкопробных писаний Авенариуса не носило тактического характера и явилось одним из проявлений противоречивости литературно-общественной позиции писателя. Разоблачая аморализм, невежество, убогость и пошлость литературных приемов Авенариуса, Лесков способствовал дальнейшему и полному развенчанию этого представителя литературной реакции 1860-х годов.