Ксения Драгунская - Заблуждение велосипеда

• Название: Заблуждение велосипеда
• Автор: Ксения Драгунская
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-068403-8, 978-5-271-28893-7, 978-5-226-02666-9

Ксения Драгунская — современный драматург, автор множества пьес, идущих в театрах Москвы, России, ближнего и дальнего зарубежья — написала по-настоящему пронзительную книгу о детстве.

«Заблуждение велосипеда» — это роман-автобиография. Повествование ведется от лица маленькой девочки Ксюши, мечтающей о велосипеде, собаке и родителях-друзьях, но ее постоянно оставляют на попечение чужим тетям и бабушкам, наказывают за желание быть любимым ребенком и не спешат исполнять самых заветных детских желаний. А что еще остается «одинокой-девочке-без-щенка», беседующей с речкой, косогором и дворовыми собаками, кроме как стать писателем и рассказать самую трогательную и немного грустную историю о детстве, которое не повторится?..

---

Рожайте детей в возрасте, отведенном для этого природой. Природа — она знает. Не чудите.

Если уж очень приспичило заводить детей в преклонных летах, сначала подумайте внимательно.

Как у вашего гипотетического ребенка будет с бабушками и дедушками, с любящим родственным окружением?

Позволит ли вам здоровье вместе с вашим поздним ребенком гонять на великах и играть в бадминтон? Жить его интересами?

Не придется ли вашему ребенку коротать долгое одинокое детство под присмотром чужих теть?

Будет ли вам с кем его оставить вечером? Чтобы не сидел один в квартире шести— или даже пятилетний человек, калеча нервную систему?

В конце концов, прикиньте, насколько долго вы сами собираетесь жить? Как у вас с этим? Уверены, что хорошо?

Подумайте, а?

Кстати, с достойными подражания образцовыми девочками Олей и Таней, несмотря на их выдающиеся достижения в области питья молока и убирания квартиры, дальше было как-то «не очень». Они сделались кем-то вроде валютных проституток, но каких-то незадачливых, средней руки (вместо «руки» можно подставить соответствующее профессии слово). Выходили замуж за иностранцев, разводились с ними, выходили за других… Проходили по делу об убийстве «кооператора».

Тетя Света выбросилась из окна.

После смерти папы я несколько раз слышала, как мама со значением говорила своим друзьям и подругам, выразительно показывая на меня большими серо-зелеными глазами:

— Если бы не это существо, то жизнь моя уже закончилась бы…

Или что-то в этом роде.

— Я живу только ради тебя, ясно тебе?! А ты (опоздала на пятнадцать минут, не так поздоровалась с тетей Мусей, опять купила ряженку вместо кефира — возможны варианты)!.. — кричала она мне.

И я все никак не могла понять — если она живет ради меня, то почему не может остаться вечером дома, если я одна и мне страшно?

Взрослые — их не поймешь.

«Если бы не это существо…»

Ребенок «типа девочка», меньшая, «существо, потрясенное существованием» (термин французского писателя Жана-Люка Лагарса. Обожаю его!).

Давайте тягаться тяготами! Устраивайтесь поудобнее. Кофе, пива, виски, оранжаду? Давайте меряться, чье детство ужаснее! Мама — такая затурканная-затурканная, дедушка несколько приглуповат, у бабушки сложный характер, отчим вообще — «я молчу».

А мне хорошо, все бабушки и дедушки заблаговременно умерли до моего рождения, лафа! И никаких отчимов.

«Замуж ты не выйдешь больше никогда, потому что не сможешь смириться с тем, что кто-то чужой будет ходить в твой чистый сортир», — сказал однажды маме брат.

И она хохотала и хвалила брата, восхищалась его остроумием.

Нет, правда, хорошо подмечено, про очень многих женщин (и мужчин) можно так сказать.

Каретный. Вечер. Ребенок и папа одни в комнате с колокольчиками.

Папа звонит по телефону.

— Тонька? Здорово, это Витька. Чего давно не заходишь?

Там ему что-то говорят, и он быстро прощается.

— Яшка, здорово, собаковод! Приходи, а?

Какое смешное слово «собаковод»! Ребенок хохочет.

Там опять что-то говорят.

Папа набирает дальше. Говорит веселым голосом, шутит. А ребенок видит, как угасает, все мрачнее и темнее становится его лицо.

Друзья перестали ходить в наш дом, когда папа заболел. Маме признавались, что им тяжело видеть своего искрометного друга таким стариком, разбитым инсультами.

А раньше, говорила мама («тебя еще на свете не было»), столько народу приходило, что некуда бывало посадить, и у соседей одалживали стулья и посуду, а люди все шли и шли, по вечерам актеры после спектаклей.

Кстати, а где Галич? Может, ему папа тоже звонил, говорил: «Куда пропал, Сашка?» Приходил ли он на похороны? Старый друг, старейший, с тридцатых годов, какая-то общая комната в Воротниковском переулке…

Зеркало «псише» стояло в углу, и за ним образовалось маленькое пространство, куда я по своей «патологической», как говорили взрослые, худобе могла легко забираться. Домик такой, тайное место. Это отчасти примиряло меня с уродским зеркалом днем. А ночью…

Так получилось, что некоторое время я спала в этой большой комнате с зеркалом одна.

Я просыпалась от страха, что зеркало сейчас заговорит со мной жутким голосом. Или затянет туда, в резную раму, и я навсегда останусь жить в зеркале. А то мне казалось, что в темноте оно зловеще улыбается и грозит мне пальцем — вытягивает колонну, как руку, и грозит пальцем-шишечкой на верхушке. Жуть!

Днем, если долго одна в комнате — тоже страшновато.

Болею. Не велят вылезать из кровати. Со мной никого, только издалека, из комнаты брата доносятся смех и слабый запах сигарет. У него друзья, студенты, мешать не велено. Зеркало хмуро смотрит на меня глазами — круглыми резными цветами по бокам рамы. Что-то оно уж как-то слишком внимательно смотрит… Начинаю плакать от страха, вылезаю из кровати и направляюсь в комнату брата.

Но навстречу выходит друг брата Никита Трушин, с длинными волосами и в белых штанах.

— Ты чего плачешь?

— Живот болит, — говорю я.

Стыдно же признаться, что зеркала боюсь — пять лет все-таки, взрослый человек.

— Где болит?

Показываю.

— Это хорошо. Значит, точно не аппендицит. Ты иди к себе, а я сейчас приду.

Самое удивительное, что он не обманул. То ли ему надоело в прокуренной комнате, то ли жалко меня стало, то ли просто скучно. Никита сидел со мной, мы смотрели книжки и рисовали, и он еще восхитился, как я бегло читаю. И поверил, что я действительно умею читать, потому что другие взрослые не верили, думали, я просто все эти стишки и сказочки наизусть уже вызубрила.

Никита давным-давно, еще в начале семидесятых, уехал в Париж навсегда. О дальнейшей судьбе его ничего не известно.

Так вот, таинственный длинноволосый слепой в белых штанах на станции парижского метро?..

Ребенок совершенно не желает пить молоко! Надо заставлять. Молоко полезно.

Заставляли. Даже брат, пользовавшийся у мамы «заслуженным авторитетом», не мог ее убедить, что человеку не может быть полезно то, чем он с отвращением вынужден давиться.

Каждый день наливали полную чашку молока.

— Всего-то полчашечки, даже до каемочки вон не доходит.

Оно было горячее.

— Комнатной температуры, пей.

На нем быстро собирались пенки, которых и видеть-то было невозможно.

— Никаких пенок нет, не выдумывай, пей.

Я сижу над чашкой. Мама куда-то собирается и наряжается. Я решаю сделать ей приятное, и, когда она уходит, зажмуриваюсь и выпиваю ненавистное молоко залпом.

Она мне не верит.

— Где молоко? Ты куда его дела? В раковину вылила? А во Вьетнаме дети голодают, между прочим!

Ммммолоко…

Ммммама…

Не люблю букву «м». Она какая-то… Мудацкая, что ли?

Ест ребенок просто отвратительно. Мрачно складывает еду за щеку, как хомяк. «Жуй, жуй, а теперь — глотай». Вечная присказка. Всегда надо уговаривать, сулить что-то невероятно заманчивое, целые концерты устраивать. Была еще специальная игрушечная обезьянка с блестящими черными глазками. Взрослые зажигают спичку, огонек отражается в глазках, как будто обезьянка смотрит туда-сюда.

Но и бедняжка обезьянка не всегда помогала. Когда терпение кормящих лопалось, начинался скандал с упоминанием каких-то там детей, голодающих в Африке или во Вьетнаме.

И вот мне их ни капельки не было жалко, этих долбаных голодающих детей. Кроме зреющей смутной неприязни к насильно кормящим и попрекающим, никаких результатов все эти взывания к моей младенческой совести не давали.

Теперь по утрам я встаю рано, раньше остальных членов моей маленькой семьи, и завтракаю обычно в обществе нашего рыжего кота. Угощаю его сырами. Рыжик любит камамбер и рокфор. Облизывает усы и мигает зеленым глазом.

Некоторые говорят — нехорошо кормить животину такими дорогостоящими продуктами.

И зачем только в раннем детстве мне тыкали в физиономию голодающих детей Вьетнама?..

А мама в юности подголадывала, всегда жили впроголодь, большая семья, четверо детей, особенно в войну, пережили московские бомбежки осенью сорок первого.

— Я до неприличия быстро ем, — сокрушалась она.

Могу себе представить, как ее раздражало мое нежелание быстро, с аппетитом есть и пить молоко…

Четверо детей и родители в полуподвальной комнате на улице Грановского, в доме номер три. Этот назывался «Пятый дом Советов». Мамин папа, неведомый мне дедушка Василий Харитонович, работал механиком, а позже шофером в гараже ВЦИК. Гараж располагался в Манеже. Есть такая фотокарточка, именно «карточка», маленькая, на плотном картоне, конца двадцатых годов — дедушка Вася за рулем «Плимута» или «Оукленда». В тридцатые же годы он ездил на «Хорьхе» и «Линкольне».