Николай Лесков - Полунощники (Пейзаж и жанр)

• Название: Полунощники (Пейзаж и жанр)
• Автор: Николай Лесков
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Неужли все стали лепить принадлежности? - спросила Аичка.

- Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров заказывают, а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.

~ Что же такое, например, с ними сделалось?

- А, например, вот что сделалось: начать с того, что Николай Иваныч, возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.

- Ну!

- А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета возвращается. Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто не ждал, и отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя хуже и даже совсем не желал было его видеть.

"Мне, - говорит, - никакой заатлантический дурак не нужен".

Но Клавдия этого Петрушу обласкала, а дяде только левою рукою одним пальцем погрозила, а потом и начала Петинькой руководствовать и привела его к тому, что он вдруг, сам бесприютный, да стал еще просить у отца позволения жениться на той самой Крутильдиной племяннице, за которую его отец выслал. Отец об этом, разумеется, и слышать не хотел, да и немыслимо было это допустить, потому что у той в это время еще один проступок был, - и вот чего мы все об этом не знали, а Клавдия Родионовна знала, потому что она, как оказалось, за этою особой следила и отыскала ее в напасти и содерживала у той старушки, куда я ее проследовала, и там ее от всех бед укрывала и навещала, и навела-таки своего двоюродного брата на то, что "вот ты пред ней виноват, потому что через то - что ты ее покинул, она еще раз пала, и ты должен это загладить, и ее взять, и никогда ни в чем ее не укорять, потому, что ты сам всем ее бедам виновник". И все опять ему из евангелия, и что он будто ни на ком другой, кроме этой, жениться не смеет, и тем кончила, что сбила его на свое - Петька согласился. И тогда она явилась просить за них дядю и стала ему доказывать, что та очень хорошего сердца, а проступок ее был именно чрез то, что она - была брошена.

Старик говорит:

"Стало быть, постанов вопроса такой, что это, по-твоему, хорошо?"

"Не хорошо, - отвечает Клавдия, - но это такое, что вы должны простить, потому что все это произошло через вас; оттого, что кто беспомощную бросает - тот и виноват за нее".

"Где же это писано?"

А она сейчас было за евангелие, но он ее за руку:

"Оставь, - говорит".

"Нет, не оставлю, и если вы будете жестоки и потребуете, чтобы еще раз так же ее оставить, то с нею может быть худшее".

"Что же, - спрашивает, - худшее?"

Она говорит:

"Вы это лучше знаете, что ожидает тех, кого вы сбиваете с честного пути, а потом бросаете. Но вы знайте, что ваш сын теперь не в ваших руках".

"А в чьих же?"

"В тех руках, с кем вы не смеете спорить: Петя послушает не вас, а того, кто не дозволил пускать соблазн в мир".

- "Так ты его бунтуешь?"

"Я не бунтую, - говорит Клавдия, - а я говорю, что - друг друга бросать нельзя! От этого - страданье и грех. После этого Петруше нельзя будет жить с чистой совестью, и я его убедила и еще буду убеждать, чтобы он почитал волю небесного отца выше воли отца земного. А вы если не хотите слушать, что я вам говорю о вечной жизни, то вы умрете вечной смертью".

И заговорила, заговорила, и так его пристрастила и умаяла, что он, как рыба на удочке, рот раскрыл и отвечать не умеет.

А тут и Петруша стал за ней то же самое повторять, что его совесть три года во всех местах мучила и теперь покою не дает и что он эту преступной девушки вину на своей совести почитает и желает ее и свою жизнь исправить.

Тут Николай Иваныч стал губы кусать и вдруг говорит:

"А это ведь точно, пожалуй, можно и умереть, мы действительно все грешные: зришь на молодую мамзель и сейчас свое исполняешь, как бы ее так обратить, чтобы она завтра была уже не мамзель, а гут морген. Это - подлость всей нашей увертюры; а Клавдя прямо идет! - и благословил сыну подзакониться и вдруг даже мальчика их, своего внучка, очень любить стал и без стеснения всем рекомендовать начал: "Вот это сын мой - европей, а это мой внук подъевропник". Но Крутильда свою гордость выдержала и этого не перенесла, взяла и за своего Альконса замуж вышла, а на Николая Иваныча векселя подала, чтобы его в тюремное содержание.

- Вот эта хороший типун сделала, - отозвалась, засмеясь, Аичка.

- Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, - у матери уйму денег выпросила: "Это, сказала, будет мне за приданое", и та за него заплатила, и дом продали, а сами стали жить круглый год на фабрике. Так и теперь все круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.

- И красота ее, стало быть, так там и вянет? - спросила Аичка.

- Разумеется, так у дуры все и завянет, но, однако, до сих пор еще очень хороша, злодейка.

- А как же ее Ферштет?

- Ах, с ним оборот так еще всего чище!

- Вышла она за него или не вышла?

- Ничего не вышла!..

- Спятился?..

- Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и потом она его на тот свет и отправила.

- Каким же это, манером?

- Да никаким!

- Что же, однако, было?

- Да ничего и не было. "Мы, говорит, нашли, что нам не нужно на себя никаких обязательств и иметь семью тоже не надобно". Решили остаться друзьями по своей вере, и довольно с них.

- Что за уроды!

- Оглашенные!

- А как же она его уморила?

- Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная и ничего не рассказывает, а потом оказалось, что он умер.

- Вот и раз!

- Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других все о болезни списал, а сам заразился и умер.

- Очень она убивалась?

- Не знаю, как сказать, - точно каменная. Мать говорила: "Что же, все твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так уж людей и стыдиться не стоит, - иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет". А она тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит: "Мамочка! Я с ним уже простилась..."

- Призналась?

- Да; "когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала; прости мне это".

- Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?

- Так она сказала.

- Ну, а это - то... про что она раньше-то еще сознавалась?

- Что такое?

- Ну вот, что вы рассказывали...

- Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?

- Да.

- А это так и осталось в неопределенном наклонении.

- Как же это так вышло?

- Так, совсем ничего не вышло.

- Значит, вы тогда на нее все наврали?

- И вовсе не то значит, а значит только то, что я ожидала правильно, чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое, и "новую жизнь" она в себе, оказывается, нашла по божеству, как будто Христос их соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и такую святость себе приписывать!

Аичка не скоро процедила в ответ:

- Нет, это пустяки, - а откудова только у них берется терпение, чтобы этак жить!

- Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь... Какое хочешь огорчение и обиду - они все снесут, как будто горе земное до них совершенно и не касающее!..

- Донимать их, я думаю, как следует не умеют.

- Это может быть.

- Нет, наверно!

- А ты что бы им хотела?

- На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.

- Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.

Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала, или, может быть, стала думать о чем-то "в сторону".

XV

Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.

В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни к тому ни к сему, промолвила:

- Словесницы бесплодные!

Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:

- Да, уж именно! Другая какая-нибудь... этакая простой души - живет, и втихомолочку чего только она ни делает, и потихоньку во всем на духу покается, и никто ничего не знает, а эти - что ступят, то стукнут, а потом вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век не для себя, а сами остаются в неопределенном наклонении... Нет, ты мне этот постанов вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?

Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:

- Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают все, что над ними учинится, как будто это так и надобно?

- Притворяются.

- И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить что хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.

- Они закоренелые.

- То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а сна теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.