Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М.

• Название: Сексуальная жизнь Катрин М.
• Автор: Катрин Милле
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Эротика, Секс
• Год: 2004
• ISBN: 5-8370-0123-9

Книга, вышедшая в 2001 году, наделала очень много шуму как во Франции, так и за ее пределами. Споры вокруг романа не прекращаются до сих пор. В нем Катрин Милле откровенно описывает подробности своей сексуальной жизни. Автор книги — очень известный художественный критик, главный редактор парижского журнала «Арт-Пресс».

Этот текст был впервые опубликован в журнале L’Infini, № 77 в январе 2002 года, издательство Gallimard.

---

Раз уж разговор зашел о контрастном дуализме «жесткое-мягкое», уместно будет привести здесь воспоминание о моем первом эротическом — в полном смысле — переживании. В детстве меня и брата часто отправляли на каникулы к друзьям отца, и их многочисленные внуки и внучки были нашими товарищами по играм. Однажды дедушка занемог и провел несколько дней не поднимаясь с кровати. В один из этих дней я пришла его навестить. Во время визита я сидела на краешке кровати, а он в это время внимательно изучал мое лицо. Проведя пальцем мне по щеке, он отметил, что мой челюстной угол отличается тонкостью и изяществом, но спустившись ниже и дотронувшись до шеи, констатировал, что в будущем мне, возможно, угрожает появление зоба. Такие противоречивые замечания меня основательно смутили. Его рука тем временем продолжала нисходящее движение и, проникнув под рубашку, прикоснулась к едва наметившимся грудям. Я сидела неподвижно, боясь пошевелиться, и он объявил, что позже, когда девушка превратится в женщину, мне будет очень приятно, когда мне вот так будут гладить «титьки». Я по-прежнему находилась в полной неподвижности, за исключением, может быть, легкого наклона головы, которую я повернула в направлении стены, и, вперившись туда взглядом, делала вид, что ничего не слышу. Мозолистые шероховатости широкой ладони царапали мне кожу. Первый раз в жизни я поняла, что такое твердеющий сосок. Я слушала пророчество. Неожиданно я оказалась на пороге взрослой, женской жизни, и это наполняло меня гордостью. Власть и сила ребенка кроются в тайне будущего. Поэтому, несмотря на то что я была сконфужена жестом, на который у меня пока не было заготовлено полностью удовлетворительного ответа, я повернула голову и взглянула на лежащего старика. Он мне нравился. Мне было жалко его из-за жены — грузной, немощной женщины, с ногами, покрытыми гноящимися ранами, — которой он каждый день с безграничным терпением и неослабным тщанием менял повязки. В то же время его серая кожа и испещренный трещинами нос были мне смешны. Я тихонько высвободилась.

Вечером, лежа в кровати, которую я делила с одной из его внучек, я рассказала о том, что произошло. Оказалось, что с ней происходило то же самое. Мы обсуждали проблему, внимательно глядя друг другу в глаза, стараясь обнаружить в зрачках истинное значение сделанного открытия. Мы, несомненно, подозревали, что дедушка делал что-то такое, чего делать было нельзя, однако секрет, в который мы обе были им посвящены, был много ценнее, чем мораль, чей смысл и назначение оставались для нас окутаны тайной. Однажды я решила — с гордостью, граничившей с бравадой, — поведать священнику на исповеди о моих мастурбационных практиках. Его реакция разочаровала меня до такой степени — он воздержался от комментариев и попросту влепил мне, как обычно, пару «Аве» и тройку «Патер», — что я навсегда и окончательно потеряла к этому служителю культа всяческое уважение. Как после этого я могла рассказать ему о том, что пожилой мужчина прикоснулся к моим грудям и этим чрезвычайно меня смутил!

Как только я ловлю мужской взгляд, задерживающийся хотя бы на долю секунды там, где — делаю я заключение методом дедукции — мой бюстгальтер зацепился за пуговицу блузки, или, шире, если мой собеседник, не отрывая от меня застывшего взгляда, очевидно, занят мыслью, совершенно отличной от той, что я пытаюсь ему втолковать, я немедленно баррикадируюсь и ищу спасения все в той же кротости и том же смирении, как и тогда, во время первой очной ставки с дедушкой. Именно по этой причине вы не отыщете в моем гардеробе ни облегающих платьев, ни платьев с глубоким декольте. Моя стыдливость в данной области не ограничивается моим собственным телом и распространяется также на окружающих. Так, сидя на диване в какой-нибудь светской гостиной бок о бок с непристойно (полу!)одетой женщиной, я рефлекторно поправляю юбку и стараюсь сделать собственную грудь как можно менее заметной. В подобной ситуации мое смущение имеет двоякую причину: во-первых, посредством таинственного процесса сдвига, перепроектирования и экстраполяции, я прихожу к мысли, что своим поведением она разоблачает меня и обнажает мою наготу, во-вторых, проявляется свойственная мне тенденция к радикализации сексуальных контактов — другими словами, поправляя собственное платье, мне удается занять руки и воспрепятствовать им немедленно залезть в декольте соседки и полностью обнажить полуобнаженные груди. При этом необходимо сказать, что я сама долгое время не носила белья. По какой именно причине я решила отказаться от использования этих аксессуаров, я уже не помню, однако могу с определенностью заявить, что этот отказ не имел ничего общего с лозунгами феминизма (я никогда не была адептом движения), призывавшими забросить куда подальше все лифчики и кружевные трусики, хотя, вполне возможно, конгениально следовал сходной логике — обходиться без инструментов соблазнения. Результат, естественно, мог оказаться совершенно противоположным желаемому, так как совершенно очевидно, что обнаженная грудь, очертания которой угадываются под одеждой, может быть столь же эротически привлекательна, как и оборудованная специальными приспособлениями, призванными выставить ее в максимально благоприятном свете. Обнаженная грудь, по крайней мере, «естественна», и это позволяло мне тешиться мыслью о том, что никто и никогда на белом свете не сможет заподозрить меня в том, что я прибегаю к сексуально-эротическим ухищрениям и занята выработкой специальной стратегии соблазнения. Трусики пали жертвой того же течения мыслей. Годами каждый вечер я делала над собой неимоверное гигиеническое усилие и шла стирать брюки, тогда как просто снять трусики и бросить их в стиральную машину было бы гораздо проще. Надевать на голое тело любую другую одежду не составляло никакого труда. Очевидно, такое поведение было продиктовано своеобразным минимализмом, почти функционализмом: принцип, согласно которому свободному телу ни к чему обременять себя украшениями, такое тело готово действовать и жить, не испытывая нужды прибегать к эротическим играм, меандрам кружев и застежкам бюстгальтеров.

Контрастны пути субъективного взгляда и похожи на горную дорогу, мчась по которой машина то ныряет в темные туннели, то выскакивает на яркий свет… На предыдущих страницах я объясняла, что предпочитаю прикрывать то, что большинство моих современников считают совершенно естественным выставлять напоказ, одновременно раскрывая самые сокровенные интимные детали, о которых мало кто решится говорить вслух. Очевидно, что написать книгу — не поле перейти, а процесс письма от первого лица — подобно психоанализу, который, таща вас по крутым тернистым путям, помогает сбросить и оставить на обочине лохмотья вашего «я», — исподволь трансформирует первое лицо в третье. Чем больше и детальнее я описываю собственное тело и совершаемые мной действия, тем более удаляюсь от себя самой — каждый знает, как сложно бывает узнать себя в кривом зеркале, превращающем нос и щеки в изрезанный трещинами и усыпанный кратерами лунный пейзаж. Бывает, что похожий тип дистанции устанавливается посредством оргазма — говорят ведь, что волна наслаждения выносит оргазмирующего за пределы тела. Возможно даже, что отношения между дистанцией и оргазмом являются структурными — по крайней мере, это верно для той категории людей, к которой я принадлежу, — и первая управляет вторым в той же степени, в которой второй распоряжается первой. Так как это как раз и есть то, о чем я хотела бы сказать, та, которую я описывала выше, та, которую любой пристальный взгляд мог вогнать в краску, та, что не отваживалась носить мало-мальски эротические наряды, все та же, впрочем, что бросалась очертя голову в сексуальные авантюры, в которых безликие партнеры безостановочно сменяли друг друга, находит неизъяснимое наслаждение в эксгибиционистических откровениях, ограниченных, однако, одним необходимым условием — разоблачение должно происходить на некотором отдалении, быть объектом зеркальной операции, сюжетом рассказа.

В данном случае язык и образ взаимодополняемы. Именно тот факт, что образ очень часто просит вербального комментария, делает наблюдения за отражением в зеркале собственной плоти, жадно поглощающей кусок чужого тела, столь возбуждающими. «Ух! Идет как по маслу, долбит самую матку!» — «Погоди, погоди, а вот я прогуляюсь тут по краешку, чтоб тебе было видно…» Стилистически привычные нам с Жаком в подобных обстоятельствах диалоги представляют собой сухое констатирование фактов, при этом лапидарность обеденной лексики играет скорее не роль катализатора лавинообразной волны скабрезностей, а гасителя вербальных помех и резца, отсекающего все лишнее и позволяющего достигнуть максимально возможного в данных обстоятельствах уровня точности описания. «Потекла! Аж по бедрам течет… И клитор раздуло…» — «Верти, верти жопой, сейчас я тебя выебу как Сидорову козу… Но для начала надо тебе потрепать клитор хорошенько… А потом мы тебя выебем в жопу…» — «Ему хорошо? Твоему хую хорошо… Там?..» — «Да, эта жопа отлично доит хуй…» Обмен репликами продолжается в очень выдержанном, спокойном тоне, даже когда дело близится к финалу. Так как мы очевидно асинхронны и не можем видеть одни и те же образы и испытывать одни и те же ощущения одновременно, диалог превращается некоторым образом в инструмент сглаживания различий и заполнения лакун, мы снабжаем друг друга недостающей информацией. Мне также нравится сравнение с двумя артистами, которые, сидя в студии, дублируют порнографический фильм и внимательно следят за малейшими перипетиями персонажей — Пизда и Жопа, Хуй и Яйца, — говорящих отныне их голосами.