Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день

• Название: Шествие в пасмурный день
• Автор: Кёко Хаяси
• Издательство: Радуга
• Жанр: Проза
• Год: 1985

Повести и рассказы известных японских писателей о страшном наследии второй мировой войны, включенные в этот сборник, звучат как предупреждение сегодняшним поколениям живущих. Созданные очевидцами трагедии Хиросимы и Нагасаки, они представляют собой яркие художественные свидетельства всего того, что несет человечеству война и насаждаемый дух милитаризма.

Большинство произведений опубликовано на русском языке впервые.

Вступительная статья В. Гривнина. Перевод с японского.

---

— Шестого августа обязательно буду приходить.

— Тогда запомни и годовщину смерти Хара — тринадцатое марта.

Мы пересекли плац и оказались у трамвайной остановки около Аиоибаси. Я без всякой цели села с девушкой в трамвай…

Поздно вечером я снова возвращалась туда, где когда-то маршировали солдаты. Пахло травой. Цветы наслаждались ночной свежестью. Я не боялась заблудиться в лабиринте безликих лачуг — дом Тэйко находился за колонкой.

Под ногами мелькали светлячки. Они пока еще не летали. Я опустилась на колени. Крошечные насекомые, излучая сияние, прыгали в густой траве. Я посадила светлячка на ладонь.

— Эй! — шепнула я. —Ты, верно, призрак солдата. Как только все вы погибли, война и окончилась. Теперь ты свободен, лети куда хочешь! Поднимись высоко-высоко!

Я взмахнула рукой. Светлячок легко соскользнул с ладони. Трава вспыхивала искорками. Слизняки, не дававшие нам проходу, тоже наводили на мысли о душах умерших.

Я вошла в дом. Тэйко, дети, мать крепко спали, а я не могла сомкнуть глаз. Истинными хозяевами комнатушки в три татами были слизняки.

— Вы, верно, в прежней жизни были солдатами. Хотите что-то сказать нам? Неужели до сих пор нет вам покоя?

Я произнесла вслух то, о чем думала по ночам.

Тамики Хара ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ (Перевод Г. Ронской)

Порой ему казалось, что он задохнется в тесной, размером не более трех татами, каморке с дощатым полом. Но когда шел дождь, сквозь многочисленные щели в застекленном окне залетали мокрые брызги, и это было еще хуже. Поэтому он часто уходил из дома и бродил по улицам города. «Нет мне приюта, и дождь безжалостно хлещет в мои глаза…» — эти запомнившиеся когда-то строки теперь как нельзя лучше подходили к его положению. Однажды он увидел женщину, без стеснения спавшую на бетонной платформе станции Юракуте. Прижимая к себе ребенка, она лежала с открытыми пустыми глазами прямо на бетоне. По лицу ее было видно, что совсем недавно она жила в семье — обычной человеческой жизнью. Смотреть на ее лицо было невыносимо.

Его твердое ложе по утрам, когда он просыпался у себя в каморке, казалось ему таким же бетоном, где он спал, отрешенно раскинувшись во сне. Очнувшись, он кричал себе: «Только не здесь! Рано еще умирать!» Тонкий дощатый пол на втором этаже, казалось, вот-вот рухнет и разлетится в щепки…

Из Хиросимы пришло известие, что барак, строящийся на пепелище, скоро будет совсем готов.

Ему захотелось побывать на родине. В феврале того года он из деревни Яхата уже ездил в Хиросиму взглянуть на пепелище родного дома. Он помнил, какой вид открылся ему тогда. На выжженной земле, куда хватал глаз, торчало лишь несколько невзрачных сараев. Вглядываясь в дно садового пруда, наполненного зеленоватой водой, он думал о том, что же произошло в тот странный миг утром шестого августа. Старший брат проворно убирал мусор, давал указания плотникам. Они закусывали, сидя вокруг костра, сложенного из случайно сохранившихся в саду деревьев. Над горным хребтом, видневшимся совсем близко, поднялась отвесная туча, и посыпал мелкий снег. Из деревянного ящика, закопанного в саду, он извлек чашки и блюдца, запачканные черной жижей. Он пользовался ими в путешествии после смерти жены, пока не вернулся в Хиросиму. К счастью, посуда оказалась целой, и он отвез ее в дом старшей сестры.

Недавно овдовевшая старшая сестра жила на улице Кавагути в старом доме, уцелевшем от огня. «Ну и что же ты собираешься делать? Теперь не время прохлаждаться!» — говорила она всякий раз, увидев его. Опасаясь страшной беды, нависшей, как она считала, над ними, она всем своим видом показывала решимость выбраться из трагических обстоятельств. А он после хиросимского бедствия жил на хлебах у младшего брата в деревне Яхата и, чувствуя, как тело его день ото дня слабеет от голода, все чего-то ждал.

Токийский друг написал ему: «Рождается новый человек. Радостно видеть это. Приезжай скорее». Но пока он ждал, что будут отменены ограничения на поезда, запретили въезд в шесть больших городов.

Он тоже горячо желал увидеть рождение нового человека. После взрыва атомной бомбы у него возник особый интерес и сострадание к своему ближнему. Жадными глазами он наблюдал людей, бродящих среди развалин. На черном рынке, стихийно возникшем у края выжженной земли, стали появляться молодые люди с напомаженными волосами, в прекрасных кашне и женщины в изящной одежде. По мертвому городу валила толпа, грохотали трамваи. В одном из них он услышал, как мужчина, с виду рыбак, брезгливо сложив руки на груди, прорычал: «Приносят кимоно и говорят — обменяй на сушеный анчоус… Совсем уж дошли до ручки!»

Этот мужчина напомнил ему паука, сосущего кровь из своих жертв. И такие пауки, видно, развесили свои сети повсюду.

— Теперь надо либо в крестьяне подаваться, либо в спекулянты. Иначе не выживешь, — горячо уверял всех Гото, прежде преуспевающий служащий, ныне крестьянин. Это было на церемонии закрытия фабрики старшего брата в городе Хацукаити. Он сам с полгода работал на фабрике и присутствовал вместе с младшим братом на церемонии. Это была первая и последняя встреча служащих фабрики после атомного бедствия. Как ни странно, все остались живы. Даже Нисида, получивший смертельные ожоги и долго боровшийся за жизнь, и тот держался бодро. Все думали, чем бы теперь заняться.

— Открыть бы магазин, а рядом понастроить сирукоя[25] и работать с утра до вечера не покладая рук, — сказал полушутя, полусерьезно Гото.

В это время у веранды остановился автомобиль, и кто-то бесцеремонно ввалился в дом.

— Не надо ли масла, сорок пять иен за кусок? — Мужчина надменно поглядел на собравшихся.

— Отдохните немного, — предложил ему Гото. Мужчина уселся на веранде и заговорил с ними, как с малыми детьми:

— Хе-хе! А жить-то все труднее становится. Понятно, когда десять вещей надо разделить на десять человек, но когда три делятся на десять, это уже смешно. Вряд ли правительство захочет плодить слабых и нищих… Хе-хе! Вот послушайте, что я скажу. На днях зашел к начальнику станции. Груз надо было отправить. Кругом люди, поэтому я незаметно положил на его стол двадцать иен и написал, что мне нужно. Начальник станции оказался понятливым малым и тут же разрешил мне отправить груз. Теперь все так и делается. Уж я-то знаю. Один парень, который совсем недавно был всего лишь мальчишкой на побегушках, говорит мне: «Я теперь большими делами ворочаю. В месяц тысяч пять загребаю». Смешно! Люди разные, а все равно мошенники.

Он молча глядел на тошнотворно красную рожу мужчины. Закончив речь, тот высокомерно уселся в машину и уехал.

С тех пор он не мог забыть наглого тона этого типа. Ему и прежде раза три приходилось встречаться с ним. «Что же это за человек такой?» — думал он. Будто насмехался над ними.

Изголодавшись по куреву, он отшагал полтора ри[26] по дороге из деревни до города Хацукаити, надеясь найти окурок. Но разве найдешь окурок на деревенской дороге?

В Хацукаити, в доме невестки, он разжился наконец сигаретой, и все, что накопилось в душе за это время, вдруг навалилось на него.

— Я уж думал, не умираю ли я, — сказал он со вздохом.

— Не говори так. Женись снова. Мы с мужем тут подумали: заболеешь, кто приглядит за тобой в такое время?

Старший, брат, наезжая иногда в Яхату, тоже заводил разговор о его планах, спрашивал: «Что же ты намерен делать?» — «Скоро в Токио поеду», — бормотал он, чтобы отвязаться.

«И долго ты собираешься сидеть у них на шее? Пора бы уж приняться за что-нибудь», — написала ему в письме вдовая младшая сестра, которая некоторое время жила вместе с ним у брата.

— Макото просто молодец! Стоит мне поворчать, как он тут же горячо берется за дело и все улаживает, — взглянув на него, повела разговор о сыне старшая сестра, когда он был у нее на улице Кавагути. После смерти отца этот подросток, ученик второго класса средней школы, как-то сразу повзрослел, быстро сообразил, как добывать средства, и ловко ими пользовался. На вырученные деньги племянник починил крышу, досыта наедался треской и курил сигареты с черного рынка. Он с изумлением смотрел на этого шестнадцатилетнего мальчишку. Однако такие подростки, видно, всюду росли теперь на развалинах городов.

Пока он рассеянно помышлял о поездке в Токио, опубликовали мораторий. Он не знал, что теперь делать. Поехал к старшему брату в Хацукаити. «Вряд ли найдется еще такой дурак, как ты, чтобы исполнять все указания правительства», — сказал брат. Непонятно почему, но в ушах его опять вдруг прозвучал презрительный смешок: «Хе-хе!»

От друга, проживавшего в Омори,[27] пришел ответ: «Могу устроить у себя, пока не найдешь пристанища». Он стал быстро готовиться к отъезду в Токио. Большим препятствием был запрет на въезд в столицу. Он просто не знал, как его обойти. И решил поехать на авось.