Малькольм Лаури - У подножия вулкана

• Название: У подножия вулкана
• Автор: Малькольм Лаури
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1972

"У подножия вулкана" - роман, действие которого происходит в маленьком мексиканском городке в течение одного ноябрьского дня 1939 г. — Дня поминовения усопших. Этот день — последний в жизни Джеффри Фермина, в прошлом британского консула, находящего убежище от жизни в беспробудном пьянстве. Бывшая жена Фермина, Ивонна, его сводный брат Хью и друг, кинорежиссер Ляруэль, пытаются спасти консула, уговорить его бросить пить и начать жизнь заново, однако судьба, которой Фермин заведомо «подыгрывает», отдает его в руки профашистских элементов, и он гибнет. Повествование об этом дне постоянно прерывается видениями, воспоминаниями и внутренними монологами, написанными в третьем лице, в которых раскрывается предыстория главных персонажей. Неизлечимый запой Фермина символизирует в романе роковой недуг всей западной цивилизации, не способной взглянуть в лицо истории и решительно противостоять угрозе ею же порожденного фашизма. Давая многомерный анализ извращенной индивидуализмом больной психики Фермина, Лаури исследует феномен человека, сознательно отказывающегося от жизни, от действия и от надежды. Однако в образной структуре романа духовной опустошенности и тотальному нигилизму консула противопоставлены внутренняя целостность и здоровье Хью, который выбирает другую формулу жизни: лучше верить во что-то, чем не верить ни во что. Логика характера Хью убеждает, что в надвигающейся решительной схватке с силами мрака он будет воевать против фашизма. Линия Хью, а также впечатляющий, выписанный с замечательным проникновением в национальный характер образ Мексики и ее народа, чья новая, истинная цивилизация еще впереди, сообщают роману историческую перспективу и лишают безысходности воссозданную в нем трагедию человека и общества. Виртуозное мастерство психологического рисунка; синтез конкретной реальности и символа, мифа; соединение тщательной передачи атмосферы времени с убедительной картиной внутренних конфликтов; слияние патетики и гротеска; оригинальная композиция — метафора, разворачивающаяся в многоголосье, напоминающее полифоничность монументального музыкального произведения, — все это делает «У подножия вулкана» выдающимся явлением англоязычной прозы XX в.

---

С трудом переводя дух, он стоял под навесом у подъезда, походившего скорей на ворота какого-нибудь унылого рынка. Вокруг толпились крестьяне с корзинами. Кассы мгновенно опустели, только какая-то обезумевшая курица норовила протиснуться в щель приотворенной двери. Люди чиркали спичками, светились карманные фонарики. Грузовик с громкоговорителем тронулся и сразу исчез за пеленой дождя, разрываемой ударами грома. Las Manos de Orlac, возвещала афиша, 6 у 8.30. Las Manos de Orlac, con Peter Lorre[24] . Уличные фонари вспыхнули снова, но кинематограф был попрежнему погружен в темноту. Ляруэль нашарил в кармане сигарету. «Руки Орлака»... Как сразу, в мгновение ока, напомнило это давнишние кинокартины, подумал он, и те времена, когда ему запоздало довелось сесть на студенческую скамью, времена «Пражского студента», и Вине, и Вернера Краусса, и Карла Грюне, и «УФА», когда побежденная Германия завоевывала уважение культурного мира своими фильмами. Но в «Орлаке» тогда играл Конрад Вейдт. И любопытно, что тот фильм был ничуть не лучше современной голливудской стряпни, которую он видел несколько лет назад то ли в Мехико, то ли — мсье Ляруэль огляделся вокруг — в этом самом кинематографе. Да, вполне возможно. Но кажется, даже Питеру Лорре не удалось спасти фильм, и нет охоты глядеть его еще раз... А все же какую запутанную и долгую повесть, повесть о жестокости и о святыне, словно жаждет поведать эта афиша с изображением убийцы Орлака! Музыкант с окровавленными руками убийцы: это свидетельство, некая тайнопись, скрывающая в себе дух эпохи. Поистине это Германия предстает здесь перед ним, отвратительная, гниющая, в злобно карикатурном виде... Или быть может, волею нелепой, разыгравшейся фантазии это он сам, Ляруэль?

Перед ним стоял директор кинематографа и с той же молниеносно-быстрой, скромно-наигранной предупредительностью, какая была свойственна доктору Вихилю и вообще латиноамериканцам, подносил ему зажженную спичку, прикрывая ее от ветра ладонями; волосы его, на которые не упало ни капли дождя, блестели, словно отлакированные, и сильный запах одеколона свидетельствовал о том, что сегодня, как и всякий день, он уже посетил poluqueria[25]; одет он был безупречно, в полосатые брюки и черный сюртук, muy correcto[26], со щегольством, присущим мексиканцам его круга всегда, даже под угрозой светопреставления. Он отбросил спичку скупым, рассчитанным движением, которое одновременно означало приветственный жест.

— Пойдемте выпьем,— предложил он.

— Сезон дождей держится стойко,— сказал Ляруэль с улыбкой, меж тем как они, работая локтями, прокладывали себе путь в маленький бар, примыкавший к кинематографу, но расположенный в отдельной пристройке. Вар этот, известный под названием «Cerveceria XX»[27], а на языке доктора Вихиля именуемый «сами знаете, где», был освещен свечами, воткнутыми в бутылки и расставленными на стойке да кое-где по столикам у стен. Все столики были заняты.

— Черт,— сказал директор полушепотом, деловито и зорко озираясь: они примостились, не садясь, у конца короткой стойки, где было два свободных места.— Я весьма сожалею, но зрелищное мероприятие мы временно вынуждены прервать. Произошло перегорание проводов. Черт знает что. Еженедельно случается непременное повреждение электричества, чтоб ему лопнуть. На прошлой неделе вышло неизмеримо серьезней, полный кошмар. А у нас тут, вообразите, была труппа актеров из Панама-Сити, приезжала на гастроли в Мексику.

— Вы не возражаете, если я позволю себе...

— Отнюдь, hombre,— отвечал со смехом его собеседник. Мсье Ляруэль перед этим расспрашивал сеньора Бустаменте, которому удалось наконец привлечь к себе внимание бармена, видел ли он здесь в свое время «Орлака», а если видел, считает ли он, что фильм этот снова имеет успех.

— Uno?[28]

Мсье Ляруэль поколебался.

— Tequila, — сказал он и тут же поправился: — No, anis... anis, рог favor, seonor[29].

Y una ... ah ... gaseosa[30],— сказал бармену сеньор Бустаменте. - No, Senor[31]. - Все такой же озабоченный, он с видом знатока ощупал слегка подмокшую твидовую куртку мсье Ляруеля. — Companero[32], фильм не имеет у нас успеха. Мы просто ваяли его повторно. А еще на прошлых днях я тут крутил последнюю кинохронику: право слово, это впервые кадры войны па Испании опять на экране после перерыва.

— Но, я вижу, вы получаете и новые фильмы.— Мсье Ляруэль (он только что отказался от места в администраторской ложе на следующий сеанс, если сеанс этот вообще состоится) не без иронии покосился на висевший за стойкой огромный кри кливый рекламный плакат, где красовалась немецкая кино звезда, которая, однако, лицом смахивала на испанку; La simpatiquisima у encantadora Maria Landrock, notable artista alemana que pronto habremos de ver en sensacional film[33] . — Un momentito, senor. Con permiso ...[34] Сеньор Бустаменте вышел, но не через ту дверь, в которую они вошли, а через боковую, с отдернутой занавеской позади стойки, сразу направо, ведущую в зрительный зал. Мсье Ляруэль со своего места мог свободно заглянуть внутрь. Из зала, словно сеанс и не прерывался, долетали влекущие звуки, гомон детей и звонкие крики разносчиков, предлагавших хрустящий картофель и всякую снедь. Просто не верилось, что зал почти опустел. Приблудные псы черными пятнами маячили меж рядов. Зал был освещен, правда довольно тускло: лампы изливали с потолка мутноватое, изжелта-красное мерцающее зарево. На экране, по которому тянулось бесконечное факельное шествие теней, застыла едва различимая, диковинно перевернутая надпись с извинением за прерванное «зрелищное мероприятие»; в администраторской ложе какие-то трое мужчин прикурили от одной спички. За последними рядами, где в отраженном спето брезжила надпись «Salida»[35] над дверью, он разглядел сеньора Бустаменте, который поспешно шел к себе в кабинет. На улице гремел гром и хлестал дождь. Мсье Ляруэль потягивал разбавленную водой анисовую настойку и ощутил сперва болезненный озноб в желудке, а потом тошноту. Собственно говоря, это вовсе не похоже на абсент. Правда, усталость исчезла, ему захотелось есть. Уже семь часов. Но они с Вихилем, вероятно, пообедают позже в «Гамбринусе» или у Чарли. Он выбрал на блюдце дольку лимона и посасывал ее в задумчивости, разглядывая календарь, который висел за стойкой рядом о портретом загадочной Марин Ландрок и был украшен изображением встречи Кортеса и Монтесумы и Тенохтитлане: El ultimo Emperador Azteca, — гласила надпись внизу,— Moctezuma у Hernan Cortes representativo de la raza hispana, quedan frente a frente: dos razas у dos civilizaciones que habian llegado a un alto grado de perfecclon se mezclan para integrar el nucleo de nuestra nacionalidad actual[36]. А сеньор Бустаменте уже возвращался, пробираясь сквозь толчею перед занавеской и подняв над головой книгу...

Мсье Ляруэль с мучительным чувством долго вертел книгу в руках. Потом положил ее перед собой и отхлебнул анисовки.

— Bueno, muchas gracias, sefior[37],— сказал он.

— De nada[38],— отозвался сеньор Бустаменте, понизив голос; он махнул рукой стремительно, как бы охватывая этим жестом и важного бревноподобного официанта, приближавшегося к ним с подносом, на котором высилась гора шоколадных конфет.— Не припомню, как много прошло, два года или три это aqui[39].

Мсье Ляруэль еще раз взглянул на титульный лист книги, лежавшей перед ним, и закрыл ее. Над головами у них барабанил по крыше дождь. Полтора года назад дал ему консул почитать этот замусоленный коричневый томик елизаветинских пьес. К тому времени минуло уже месяцев пять, как Джеффри с Ивоннои расстались. А вернуться ей предстояло через полгода. Они тогда уныло и бесцельно бродили по саду консула, меж роз, камнеломок и кустов с цветами, похожими на «рваные презервативы», как выразился консул, бросив на него взгляд, исполненный дьявольского коварства и вместе с тем почти официальной торжественности, который, как теперь ему казалось, говорил: «Я знаю, Жак, ты эту книгу мне не вернешь никогда в жизни, но я именно для того, может, и даю ее тебе почитать, дабы ты когда-нибудь пожалел о том, что не вернул ее. Поверь, и то тебя прощу, только будешь ли ты и силах сам себя простить? Не просто потому, что ты ее не вернул, а по другой причине, ведь книга эта уже станет символом отныне безвозвратно потерянного». Мсье Ляруэль взял тогда книгу. Она была ему нужна, потому что он втайне лелеял замысел вернуться во Францию и снять там фильм по мотивам легенды о Фаусте, но и современном духе; однако до этой самой минуты он даже ее не открыл. И хотя потом консул несколько раз о ней спрашивал, он хватился ее в тот же день, когда, по всей видимости, позабыл в зале кинематографа. Мсье Ляруэль прислушался к шуму дождя в водостоках за единственной зарешеченной дверью «Cerve-ceria XX», в дальнем левом углу, где был выход на боковую улицу. Удар грома внезапно потряс стены и рассыпался эхом, словно обрушилась груда угля.

— Сеньор,— сказал он неожиданно,— а ведь это не моя книга.

— Знаю,— отозвался сеньор Бустаменте, понизив голос почти до шепота.— Кажется, она вашего amigo[40]. — Oн кашлянул смущенно, едва слышно.— Вашего друга, этого мужичины, который... — Видимо, заметив улыбку, скользнувшую по лицу мсье Ляруэля, он тихонько поправился: — Нет, я хотел сказать, этого мужчины, который имел голубые глаза. — И словно все еще было не вполне ясно, о ком идет речь, он тронул себя за подбородок и словно погладил несуществующую бороду. — Ну, ваш amigo... э-э... сеньор Фермин. El cоnsul[41]. Который был americano[42].