Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

• Название: «Мой бедный, бедный мастер…»
• Автор: Михаил Булгаков
• Жанр: Советская классическая проза

Известный знаток творчества Михаила Булгакова В.И.Лосев реконструировал исто рию создания одного из самых известных романов XX века. В томе представлены все сохранившиеся важнейшие редакции романа. Каждый из текстов заметно отличается от последующих, каждый по-новому интерпретирует описываемые события и героев «за катного» романа, добавляя к ним новые яркие штрихи…

Представлен в томе и канонический текст «Мастера и Маргариты».

Для любящих творчество М.А.Булгакова чтение этого подробно и со знанием дела откомментированного тома – увлекательнейшее занятие. Читатель проследит эволю цию замысла, увидит, как крепла рука мастера, как преображалось произведение, связанное тончайшими нитями с современной писателю действительностью.

---

Дом назывался «Домом Грибоедова». Говорили, что некогда он принадлежал тетке Грибоедова. Впрочем, сколько помнится, ника кой тетки у Грибоедова не было, так что, возможно, что все рассказы литератора Клавдия Избердея, страшнейшего фантазера, о том, как вот, мол, в этом зале с колоннами Грибоедов читал тетке только что написанные сцены из своей известной комедии, представляют обыкновенные враки.

Но как бы то ни было, в настоящее время «Дом Грибоедова» нахо дился во владении той самой литературной ассоциации «Массолит», секретарем которой и был Борис Петрович Крицкий, вплоть до сво его появления на Патриарших прудах.

В комнатах верхнего этажа были размещены многочисленные секции «Массолита» с их канцеляриями и редакции двух журналов, которые редактировал покойный Крицкий, зал (тот самый, с колон нами) отведен был под конференции, а весь нижний этаж, разбитый на два больших зала, был отведен под писательский ресторан. К не му же относилась и веранда.

В половину одиннадцатого того самого вечера, когда Крицкий побывал на Патриарших, наверху, в «Доме Грибоедова», в тесной комнате томились двенадцать человек литераторов, собравшихся на заседание и ждущих опаздывающего Бориса Петровича.

Литераторы сидели на стульях, на столах, а один на подоконнике, и страдали от духоты. Окно в сад было открыто, но в него не прони кала никакая свежая струя. Москва, накалив за день свой гранитный, железный и асфальтовый покров, отдавала теперь в воздух весь этот жар, и понятно было, что ночь не принесет никакого облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала кухня рестора на, и всем хотелось пить, все нервничали, были как разваренные.

Беллетрист Бескудников, тихий человек с внимательными глаза ми, одетый чрезвычайно прилично, вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.

Бескудников показал часы своему соседу поэту Двубратскому, си дящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в новень кие желтые туфли на толстом резиновом ходу.

– Однако, – сказал Двубратский, – это уж он слишком опазды вает.

С ним согласился драматург Квант, накурившийся до сердечной тоски и синяков под глазами.

– Хлопец, наверное, на Клязьме застрял, – густым голосом ото звалась Настасья Лукинична Непременова, пожилая дама в крутых кудряшках, пишущая военно-морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».

– Позвольте, все это хорошо, что он на Клязьме, – заговорил смело автор популярных скетчей Загривов, – я и сам бы сейчас с удо вольствием на дачке на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь сидеть. Ведь известно же, что заседание назначено в десять?

– А хорошо сейчас на Клязьме, – мечтательно подзудила присут ствующих Штурман Жорж, зная, что литераторский дачный посе лок Дудкино на Клязьме общее больное место, – соловьи, наверно, уже поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особен ности весной.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болез нью жену отправить в этот рай, да вот что-то ничего в волнах не вид но, – ядовитым голосом отнесся неизвестно к кому поймавшийся на штурманскую удочку новеллист Иероним Поприхин и усмехнулся.

– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника лохматый, уж очень запущенный критик Абабков.

– Это кому бабушка ворожит, – послышался еще чей-то голос.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурмана Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач пятнадцать, а нас в «Массолите» три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать… – вставил кто-то из угла.

– Ну вот видите, – продолжала Жорж, – что же делать? Естест венно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…

– Генералы, – вдруг напрямик врезался в склоку Глухарев, кино сценарист.

Беллетрист Бескудников, зевнув тихо и прилично, вышел из ком наты. Он давно уже не слушал разговаривающих.

– Один в пяти комнатах в Дудкине, – вслед ему сказал Глухарев.

– Зачем же преувеличивать, товарищ Глухарев? – мягко возрази ла Штурман. – Он с супругой…

– И с домашней работницей, – глухим басом с подоконника от кликнулся Абабаков.

– Э, товарищи, сейчас не в этом дело, – вдруг решительно заявил Денискин, работающий в разных жанрах, – а в том, что пять минут двенадцатого!

В комнате начался шум, назревало что-то вроде бунта. Решили звонить. Позвонили в это ненавистное Дудкино, попали не на ту да чу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились, представив себе, как Лаврович гуляет при луне, в то время как они мучаются в душной комнате. Стали звонить на обум, куда попало. Долго звонили в комиссию искусства, в комнату № 930. Никого там, конечно, в половине двенадцатого быть не мог ло. Возмущение росло. Непременова напрямик заявила, что несмот ря на ее величайшее уважение к Борису Петровичу, она осуждает его. «Мог бы и позвонить!»

– Мог бы и позвонить! – кричали и Денискин, и Глухарев, и Квант.

Кричали они напрасно. Не мог Борис Петрович никуда позво нить. Далеко от Грибоедова, в громадном зале анатомического ин ститута, на трех цинковых столах лежало то, что недавно еще было Крицким.

На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой ру кой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими глазами, которые не пугал свет тысячесвечовых ламп, на третьем – груда заскорузлых тряпок, в которых трудно было узнать костюм и белье Крицкого.

Группа должностных лиц, среди которых был профессор судеб ной медицины, патологоанатом и его прозектор, стояла у стола и со вещалась, как лучше сделать: закрыть ли наглухо черным покровом останки погибшего и так выставить их для прощания в колонном за ле Грибоедова, или же пришить голову к шее, закрыв покровом толь ко до подбородка?

Решили сделать второе, и профессор приказал сторожу:

– Иглы и струны…

Да, Борис Петрович не мог позвонить! И без четверти двенад цать все двенадцать литераторов ушли из комнатки вниз в ресторан. Тут опять недобрым словом помянули покойного, потому что веран да уже была заполнена и пришлось располагаться в душном зале вну три.

Ровно в полночь, как гром, ударил вдруг рояль, ему отозвались ка кие-то дудки, заквакали, застонали, закрякали; запиликала гармо ния – джаз заиграл бравурный, залихватский фокстрот.

От музыки засветились лоснящиеся в духоте лица, показалось, что ожили вверху лиловые с завитыми по-ассирийски гривами лоша ди, которыми были расписаны сводчатые потолки. В лампах под яр кими платками будто прибавили свету, кто-то пропел, где-то пока тился бокал, и через минуту зал плясал, а за ним заплясала и веранда.

Заплясал Глухарев с девицей – архитектором Тамарой Полуме сяц, заплясал Квант с женою Глухарева, Глухарев* с сестрою Кванта, знаменитый романист Жукопов с киноактрисой. Плясали: Драгун ский, Чердакчи, маленький Денискин с крупной Непременовой, плясала Семейкина-Галл, крепко охваченная рослым неизвестным в белых рогожных брюках.

Плясали свои и гости, приезжие из разных мест: писатель Ио ганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик, кажется, режиссер.

Плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке бок сом, в пиджачках с подбитыми ватой плечами. Плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лу ку, растерянно улыбаясь, охватив за талию хилую девушку в оранже вом шелковом измятом платье.

Официанты, оплывая потом, несли над головами запотевшие кружки с пивом. Хриплыми голосами с ненавистью кричали: «Вино ват!», где-то голос в рупор кричал: «Карский – раз!», к грохоту и пи ску джаза примешивался пулеметный грохот ножей в подвале, где в дыму и огне работали повара. Коротко говоря: кромешный ад.

И в полночь было видение в аду: на веранду вышел черноглазый красавец с острой, как кинжал, бородой, во фраке и царственным благосклонным взором окинул свои владения.

Утверждал все тот же Клавдий Избердей, известнейший мистик и лгун, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоя* Так в тексте. сан широким кожаным поясом, за которым торчали пистолеты, а во лосы его цвета воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл под его командою бриг в Караибском море под гробовым флагом – черным с Адамовой головой.

Но нет, нет! Лжет, лжет, склоняясь к рюмке, Избердей! Никаких караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибу стьеры, не гонится за ними корвет, не слышно его пушечного грома, не стелется над волной пушечный дым.

Ничего этого нет, и ничего не было! И плавится лед в воздухе, и видны налитые кровью глаза Избердея, и так душно, так тоскливо и страшно!

Ровно в полночь фокстрот развалился внезапно, последней по инер ции пискнула гармоника, и тотчас за всеми столами загремело слово: «Крицкий, Крицкий!» Вскакивали, вскрикивали: «Не может быть!»

Не обошлось и без некоторой чепухи, вполне понятной в ресто ране. Так, кто-то, залившись слезами, тут же предложил спеть – веч ную память. Уняли, увели умываться.