Лоренс Даррел - Горькие лимоны

• Название: Горькие лимоны
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Б.С.Г.- ПРЕСС
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-93381-210-2

Произведения выдающегося английского писателя XX века Лоренса Даррела, такие как "Бунт Афродиты", «Александрийский квартет», "Авиньонский квинтет", завоевали широкую популярность у российских читателей.

Книга "Горькие лимоны" представляет собой замечательный образец столь традиционной в английской литературе путевой прозы. Главный герой романа — остров Кипр.

Забавные сюжеты, колоритные типажи, великолепные пейзажи — и все это окрашено неповторимой интонацией и совершенно особым виденьем, присущим Даррелу.

---

Все дело в том, что образ жизни как британцев, так и киприотов сформировал целую галерею весьма специфических персонажей, по-настоящему оценить которых мог только человек вроде меня, то есть не принадлежащий ни к тому, ни к другому сообществу. Взять хотя бы обитателей отеля «Купол»: я больше ни разу в жизни не встречал такого выводка невероятнейших человеческих существ. Складывалось впечатление, будто каждый забытый богом викторианский pension от Фолкстона[20] до Скарборо[21] прислал сюда своего представителя на всемирную конференцию долгожителей. Лица, фигуры, шляпы принадлежали к какой-то другой, свихнувшейся вселенной, придуманной карикатуристами из Бронкса; стоило бросить один-единственный взгляд на весь этот невероятный арсенал костылей, бандажей, каталок, перевязей и люлек для подъема и переноски тел пострадавших, при помощи которого эта фантастическая публика только и умудрялась выплыть из спален и переместиться под неяркое весеннее солнышко на пляжи Кирении, и более убедительного аргумента в пользу тезиса о том, что Англия доживает свои последние дни уже не требовалось. Пыльное выцветшее оперение унылых ворон и кур, забредающих в белые чистые коридоры, ведущие к террасе, где уже накрыты маленькие столики и висит священная табличка: «Вечерний чай». Или странно неловкие фигуры новобрачных, которые бродят рука об руку в тени старой крепости — словно выздоравливающие после добрачной лейкотомии. Очень жаль, но местные жители просто не понимали, насколько смешны все эти люди. Их возраст или их пресноватая утонченность внушали киприотам чувство, близкое к священному ужасу.

В свою очередь, британцы видели в киприоте вполне однозначную и одномерную фигуру; они не понимали, как густо здешние пейзажи населены теми самыми типами, которые радуют сердце любого англичанина, попавшего в маленький провинциальный городишко: мошенник, пьяница, певец, сорвиголова. Время от времени патриархальная фигура обутого в сапоги отца семейства притягивала к себе их взгляд, на долю секунды напоминая о том, что именно она уместна в здешнем пейзаже. Но кратковременное просветление вспыхивало и угасало, придавленное словечком «старомодный». Может быть, и в самом деле, главная проблема лежала в области сугубо лингвистической — кто знает. Меня не переставало удивлять то обстоятельство, что хорошим английским владела лишь горстка киприотов, и такая же горстка англичан могла похвастаться знанием дюжины греческих слов, при помощи которых можно было бы прочно сцементировать любую дружбу и значительно облегчить тяготы повседневного существования. С обеих сторон были, конечно, люди, составлявшие весьма достойное исключение: здесь также англичан и греков было примерно поровну. Между специалистами по дикорастущим цветам, адептами местных вин и местного фольклора уже вызревало нечто общее, уже возникали шаткие мостки, которые можно было попытаться перебросить через зияющие пропасти невежества. Но в общем и целом взаимное непонимание носило тотальный характер, а исключения были редки; слишком многие из нас жили так, как будто и не выезжали из Челтнема [22], и за пять проведенных на острове лет так и не почувствовали необходимости запомнить, как будет по-гречески или по-турецки «Доброе утро». Мелочи, конечно, но в маленьких городах подобные мелочи способны задевать более чем глубоко; а в революционных ситуациях они и вовсе могут выйти на первый план и послужить одним из определяющих политических факторов.

Впрочем, сам я придерживался совершенно иной линии, прибегая именно к тем качествам, которые могли сделать мое пребывание на острове не лишенным приятности — или, по крайней мере, выделить меня из числа моих соплеменников. Эту позицию нельзя было назвать иначе как сугубо эгоистической, хотя всякий раз, сталкиваясь с тем, как неосторожное слово или действие в очередной раз нанесли ущерб доброму имени англичан, я пытался вернуть все на круги своя, успокоив разгулявшиеся чувства или попросту объяснив действительный смысл неверно понятого поступка. Если ты не привык снисходить до того, чтобы лишний раз что-то объяснить, в Леванте тебе делать нечего.

Впрочем, я отклонился от главной темы — от звука флейты, который в один прекрасный день донесся до меня из сумеречных глубин винного погребка Клито и укрепил мою надежду на то, что настоящие пьяницы на Кипре все-таки существуют. Меня уже давно терзало чувство острой неприязни к размножившимся сверх всякой меры безалкогольным барам и пабам, толкая на поиски какой-нибудь достойной своего имени таверны, завсегдатаи коей соответствовали бы тому типу людей, среди которых я привык жить. В том мире, где жил Панос, хватало и доброты и теплых дружеских чувств, но к ним добавлялась изрядная доля свойственной среднему классу размеренности и сдержанности, а все вместе на поверку оказывалось довольно скучным. Образ жизни, который вели друзья учителя, был мне до боли знаком; средней руки буржуа во Франции или в Англии живут именно так, скованные по рукам и ногам рамками взаимной вежливости, поскольку им всегда приходится помнить о лице, которое нельзя терять, и о положении, которому необходимо соответствовать. Мир Паноса был миром тихого и не слишком стесненного в средствах деревенского грамотея. А мне хотелось заглянуть в жизнь Кипра несколько глубже, познакомиться с его обычаями и ценностями на уровне куда менее притязательном.

Невнятный шепот пастушеской флейты направил меня к маленькому винному погребку Клито — одним чудесным вечером, в роскошных изжелта-фиолетовых сумерках, когда из моря выжаты все краски, и когда последние разноцветные паруса скользят обратно в бухту мимо мола, как запоздалые дневные мотыльки. В этот первый по-настоящему теплый весенний день морская вода бодрила и обжигала. А после так славно было почувствовать соль на коже, на волосах, соль, смешанную с пылью — между пальцев обутых в сандалии ног. Еще час — и зажгутся фонари, а набережная возле гавани заполнится людьми, пришедшими выпить свой вечерний аперитив. Я вышел купить батарейку для фонарика и фотопленку и вдруг услышал флейту.

На ней играл человек, который явно был не в ладах с инструментом: флейта то и дело взвизгивала и осекалась и начинала мелодию заново, чтобы снова потерять ее средь мешанины тактов. В музыку постоянно врывались одна за другой несвязные и не слишком внятные реплики: произносимые зычным басом такой силы и мощи, что всякий раз на них сочувственным эхом отзывались медные котлы, составленные кучей где-то в самых дальних уголках подвальчика Клито. Периодически оркестровку разнообразили звук ленивой перебранки и заглушающие ее взрывы хохота.

Я с опаской спустился в подвальчик и поздоровался с Клито, с которым мне уже доводилось встречаться. Он стоял за стойкой, и поза его выражала сочувствие и заботу: беспомощно-влюбленно, словно мотылек, допьяна упившейся сахарным сиропом, он смотрел на музыканта. Он прижал ладонь к губам, чтобы внезапно, совершенно не к месту, не прыснуть со смеху.

Музыкант был могучий крестьянин в высоких черных сапогах и порыжевших мешковатых черных турецких штанах. Еще на нем была саржевая, с большими пятнами от пота рубашка с расстегнутым воротом, а из-под нее виднелась шерстяная, в далеком прошлом белая фуфайка. У него была прекрасной формы голова и густые нестриженные усы, и мутные плавающие голубые глаза; у пояса он носил фляжку для воды, сделанную из выдолбленной тыквы и покрытую изящной резьбой. На голове у него красовалась маленькая шапочка из мягкого войлока. И он был потрясающе пьян.

По обе стороны от него с невозмутимостью глухонемых сидели, сонно улыбаясь, два полицейских-турка, готовых по окончании концерта оказать этому телу услуги по транспортировке; время от времени они бормотали нечто не слишком внятное, вроде «Почему бы тебе не заткнуться, а?» или «Ну хватит уже, хватит», и далее в том же духе, но вид у них при этом был апатичный и совершенно беспомощный. Тот факт, что перед каждым из них стоял большой стакан коньяка, видимо, должен был означать, что нарушитель спокойствия только кажется этаким чудищем, что номер исполняется не впервые, и что они к нему давным-давно привыкли. Едва я успел сделать про себя этот вывод, как Клито поспешил его подтвердить.

— Каждый раз напивается, когда у него в семье именины. Такой вот странный человек.

«Странность» по-гречески примерно то же самое, что «яркость», «необычность». Дабы обозначить это качеств во, принято прикладывать собранные в щепоть пальцы к виску и поворачивать туда-сюда, как будто взялся за дверную ручку и пробуешь, закрыта дверь или нет. Клито воровато озираясь, изобразил этот самый жест, завершив его другим: приглашающе махнул в сторону стула, сев на который, я мог бы сполна насладиться зрелищем.

— Это Франгос, — пояснил он, с таким видом, будто одно-единственное слово объяснило все.