Леонид Левин - Только демон ночью (Часть 2)

• Название: Только демон ночью (Часть 2)
• Автор: Леонид Левин
• Жанр: Детектив

---

Поднявшись с первыми лучами солнца мы подогнали машину к подъезду и Димыч самолично начал расскладывать дорожные припасы в багажнике. Мне этого дела не доверил, решительно заявив, что всегда раскладывает вещи в определенном, строгом, научно-обоснованном порядке только при котором возможно быстро определить местоположение искомого предмета, а затем извлечь на свет божий с минимальными затратами времени и сил. Друг залез по пояс в багажник и стал колдовать с нашими сумками и пакетами, перекладывая всё раз за разом по-новому, нудно бормоча под нос всякие несуразицы. Солнце между тем вставало все выше, а наша экспедиция так и не тронулись в путь. Наконец мне эта возня надоела. Запустил двигатель, включил первую передачу и плавно начал отпускать сцепление. Машина тихонько покатилась вперед. В зеркало бокового вида я наблюдал остолбеневшего с зажатым в руке лещом Димыча. До него, к счастью, все доходит очень быстро. Вкинул в глубь багажника рыбину, захлопнул крышку, вскочил на сидение и хлопнул дверкой. Путешествие началось. Чем дальше отъезжали от дома, тем безоблачней и радостней становилось на душе. Прощаясь с утренним Харьковом проскочили центр города с памятником Шевченко, соборами, миновали привокзальную суету, мост над желзнодорожными путями, Холодную гору с мрачным тюремным замком и выскочили на Киевскую трассу. Небо наливалось голубизной, солнышко светило, на душе постепенно становилось легко и радостно. Димыч перебрался на заднее сидение к гитаре, и мы рванули вдаль под Высоцкого, Галича и Окуджаву. Мимо проносились поля и дубравы, деревни и городки, живущие своей, непонятной для непосвященных странников, жизнью. Сновали большегрузные грузовики, на удивление разноцветные, мирные, забитые гражданскими грузами, совсем не похожие на камуфлированные афганские боевые КАМАЗы и Уралы.. Придорожные столовые и кафе, окруженные стадами запыленных усталых машин, давали путешествующим отдых и еду. Колодцы под треугольными пестрыми крышами позванивая цепью и плеща звонкой студеной водой поили проезжих в полуденный зной. Мосты проносили под колесами волжанки воды неторопливых рек с теплоходами, катерами, рыбачьими лодками. Все было невероятно интересно как и предсказывал Вася. Хотелось останавливаться в каждом понравившемся уголке и впитывать в себя его неповторимое обояние, раскидывать удочки на первой встреченной речушке, пройтись по улочке самого небольшого селения. Не рвали небо барражирующие истребители, не трещали выстрелы, не полыхали взрывы. Жизнь казалась воистину прекрасна. Очень скоро наш экипаж осознал, что останавливаясь по первому малейшему поводу для восхищения и умиления, для перекура и перекуса, очень тяжело добраться к берегам Балтийского моря. Перегоны стали длиннее, стоянки короче. Острота впечатлений притупилась. Но в целом все происходило по сценарию разработанному в харьковской квартире. Блестело солнце сквозь купол Софийского собора, переливалось на цветных фресках, на витражах, на древних строгих ликах святых. Тихо и прохладно, благостно было в подземных ходах Лавры. Поражали в музее микроскопические чудеса, сотворенные руками умельцев. Шелестел шинами, гудел голосами, крутил людские круговороты пестрый, праздничный Крещатик. Открытые двери магазинов втягивали потоки людей и выпускали их отяжеленных покупками, свертками, кульками, сумками. В отличие от Харькова купленные в Киеве продукты оказались гораздо лучшего качества, свежее, вкуснее. Следуя советам Димыча, я несколько облагородил свой скудный гражданский гардероб, использовав часть чеков на покупку джинсов, летние рубашки, плавки, куртку. Милые девушки из валютного магазина с прекрасно тонированными кукольными личиками проявляли к двум пусть не очень молодым, но и не старым людям с тугими кошельками, исключительное внимание, готовое плавно перерасти в бескорыстную дружбу, но нам было не до них. Ночевали, откинув сидения на стоянке автокемпинга в Дарнице, вскакивали с первыми лучами солнца, ополаскивали лица холодной водой из под крана, бросали в рот приготовленные наскоро бутерброды с колбасой или сыром, заедали яркими тугими помидорами, хрустящими, с пупырышками огурцами, купленными на соседнем рынке, запивали все растворимым кофе из термоса и отправлялись за очередной порцией впечатлений. Побывали на том месте, где много лет назад прорезал грешную землю Бабий Яр. Теперь его не существовало. Яр сравняли с землей, засадили травой, где могли застроили домами. Стоял недалеко от шоссе только памятник. Монумент всем сразу и никому персонально. С унифицированными, стандартными лицами многочисленных, переплетенных общей смертью фигур. Застывший матрос - со стандартным волевым лицом плакатного матроса, растиражированного на миллионах почтовых открыток, марок, памятников, плакатов, репродукций. Лица женщин, стариков, детей - только лики повторенные многократно в каждом следующем, обезличенные, не несущие на себе ни индивидуальных, ни национальных черт. В молодые годы я прочитал в Юности повесть о Бабьем Яре, это все, что знал тогда о великой трагедии, но даже этого малого оказалось достаточно чтобы понять - в этом месте убивали прежде всего евреев, тысячами, десятками тысяч, детей, стариков, женщин неспособных оказать сопротивление. Беззащитных, обреченных, обнаженных перед безжалостными пустыми глазами человекоподобных палачей. Ограбленных до нитки перед смертью. Прошедших своим тяжким последним маршем мертвых перед глазами еще живых. Перед вчерашними друзьями и соседями. Большинство провожавших в крестный путь, парализованных страхом людей, было неспособно оказать помощь и страдало, меньшинство - злорадствовало, трусливо предавая, не понимая, что следом проследует в небытие в недалеком будущем. Потом в этом страшном месте убивали многих. Сюда шли, чтобы лечь в яр, измученные ранами, связанные колючей проволокой, плененные в бою, но не сломленные моряки днепровской военной флотилии. Потом здесь казнили партизан, подпольщиков и военнопленных. Все было... Остался только безликий словно канцелярский стул, памятник со скомканной, непонятной надписью, такой же серой как и сам мемориал. *** Покинув Киев неслись по прямому, пустынному ночному шоссе, вжимая до полу педаль газа, сквозь вековые леса в Белоруссию. Молчали, пораженные величием и неприступностью дубрав. Представляли как жутко было идти через них немецким солдатам, ожидавшим из-за каждого дерева выстрела, на каждом повороте дороги мины. Понимать - понимали, но сочувствия к ним не находили в душах. Невольно вспомнился Афганистан, где проклятые душманы минировали дороги, где пули от старинных Буров пробивая бронежилеты, выбивали сердца молоденьких парнишек, в том чиле и белорусских, пришедших в чужую страну. Но ведь вошли в Афган не по своему желанию, по слезной просьбе правителей страны. Защитить от банд. Дать возможность вырваться из затхлого, застывшего на столетия средневековья. В результате одни пошли с нами, другие - против, третьи предпочли жить как и жили раньше, как жили их отцы, деды, прадеды, ничего не меняя и не желая изменить. *** Мчалась ровно гудя мощным движком машина. Стелились над полянами, болотами, озерцами белесые туманы, кричали в ночи птицы. Мы сменяли друг друга за рулем, вместе с зарей влетали в городки со спокойными, доброжелательными людьми в серых ватниках, серых брюках, серых рубашках и таких же серых кепках. Неприхотливость, бедность бытия поражала. Она резко контрастировала с жизнью Украины. Самое удивительное состояло в том, что даже маленькие придорожние магазинчики, появляющиеся с завидной регулярностью вблизи шоссе, буквально ломились от импортного пестрого тряпья. Появись такое на день в Харькове, да в любом из пройденных мною гарнизонных городков, население размело бы все в два счета. Здешний же народ нес в авоськах буханки хлеба, батоны колбасы, пачки сахара да зеленоватые водочные бутылки. У этих лесных людей имелись свои приоритеты. Основательно, крепко привязав купленное к рамам стареньких надежных велосипедов, уложив в мотоциклетные каляски ИЖов люди уезжали в глубину лесов по проселочным, узким, продавленным в травостое дорогам. Вставали перед нами лазоревые на восходе солнца купола северных церквей, белые, похожие на крепостные, стены Новгородских и Псковских соборов. Чинно, неторопливо шли по ухоженным дорожкам Печерского монастыря ученые монахи в клобуках и рясах. О чем-то богословском тихо переговаривались, часами не меняя позы, сидящие на скамейках между кустами цветущих роз послушники. Мерно били колокола на древней звоннице. Проходили исстрадавшиеся, пришедшие за утешение люди со всех концов страны. Припадали к иконам страждущие. Замаливали грехи грешники. Дефилировали туристы, зачарованно смотря по сторонам, поражаясь благолепию, тихой красоте, поразительной, невероятной чистоте и ухоженности, неземной зелени сада, населенного певчими птицами. На выезде из Печер мы увидели ветхого старичка в сереньком пиджачке, старых потрепаных, с бахромой на обшлагах брюках, ветхих сандалиях на босу ногу, со старомодным саквояжем в тонкой, обвитой синими жилами руке, шедшего по тропочке вдоль неровной, побитой, с засыпанными щебнем колдобинами, дороги. Старик шел в том же направлении в котором осторожно объезжая рытвины двигался наш экипаж. - Притормози, - попросил Димыч. Я остановил машину. - Дедушка, давайте Вас подвезем. Ведь по пути. - Предложил Димыч старичку. - Спасибо, сыночки. Да с деньгами у меня не густо... - О чем Вы говорите! - Перебили в один голос. - Садитесь, поехали. Димыч вышел и приветливо распахнул дверку. Старик отряхнул с брюк и пиджака невидимую пыль. Поблагодарил, сел на заднее сидение. Некоторое время ехали молча. - Наверное грибные здесь места? - нарушил молчание Димыч. - Грибные и ягодные. Да время неподходящее, для грибов и ягод еще срок не пришел.Для одних уже поздно, для других еще рано. - Старик посмотрел на Димыча чистыми, голубыми словно васильки глазами. - Хороший ты человек, - сказал он Димычу. - Простой, честный и незлобливый. Нет пока тебе удачи, но прийдет и твое время. Да не надолго. Жаль мне тебя. Не вовремя родился. - Вздохнул тяжело. - Ох, грехи наши. Я перехватил в зеркале заднего вида его пристальный, пронизывающий взгляд. - У тебя другая судьба. Кровь на тебе..., - и замолчал. Через несколько минут у отходящей в лес тропки, попутчик попросил нас остановиться. Машина стала, и Димыч выпустил нашего пассажира. - Спасибо, сынки, за доброту. Денег у меня нет, а вот скажу я вам коекакие слова. Не знаю помогут вам аль нет. Люди редко верят, но на то и жизнь. Может, однако, когда и вспомните. Пребудут три царя на престоле. Последний меченный. Он задумает делать добро, а выйдет еще большее зло. Чем больше будет стараться, тем хуже станет получаться. Падет на землю звезда и рассыпется черным прахом злым. За сим смутные времена наступят, злые. Одни богатеть начнут на зле, другие на добре нищать. Смертельные времена. От людей зависит как они долго продлятся, от их выбора, от совести. Не тот выбор сделают и прийдет царство антихриста, за ним страшный суд. Дедок повернулся и зашагал по тропочке в лес, оставив нас в крайнем удивлении и расстерянности. - А на тебе действительно ... кровь? - Медленно спросил Димыч. - В меня стреляли. Били в упор из крупнокалиберного пулемета. Убили двух хороших ребят. Экипаж. Я остался один. Выходил к своим. При мне пытали человека, нашего солдата. Срезали ремни со спины. С живого... Те кого я убивал - не люди, враги. Я должен, обязан был их убить, иначе они уничтожили бы меня. Выбора не оставалось. Димыч посмотрел затуманенным взором в окно. - Значит он сказал правду и обо мне. Но как ее понять? - Прекрати. Дедок просто попророчествовал, шаманил. Он на меня так внимательно посмотрел. Шрам на роже, машина, ну наверное бандит, или вояка. Может про Афган ему внучата порассказали. Вот он и ляпнул. У тебя же лицо честное, открытое - все на нем написано прямым текстом. Вот старче и сподобился. Тем более ты его пригласил. Да и как его слова про царей да звезду с пеплом понять? Так, витийствовал, старикашка, отсебятину нес. Вроде как дорогу отрабатывал... Народная самодеятельность, одним словом. Машина тронулась дальше, но настроение долго оставалось минорным. Полегчало на душе когда вьехали в чистый северный город, где сквозь разбросанные по берегам реки поселки виднелись голубые плавные изгибы, береговые пакгаузы, краны, причалы, корпуса судов и барж. Оставили машину на тихой улочке и прошли дорожкой к набережной откуда смотрели в воду реки стены древнего Кремля. Великие люди России, отлитые в металле, разделенные историей, разметанные во время войны взрывом немецкой взрывчатки, изломанные, пробитые осколками и вновь восстановленные, вглядывались пристально в наши лица то ли с немым укором, то ли вопросом. Мы не понимали глубины их немного печального, гордого, вещего взгляда, утомленного познанием не столько прошлого, сколько неведомого нам будущего. В Новгороде, на заправочной станции, где запыленная волжанка жадно заливала пустой бак литрами этилированного, голубоватого бензина, нам посоветовали отдохнуть в автокемпинге и объяснили дорогу. Вероятно это был единственный в стране интернациональный автокемпинг, где мирно, не разделенные стенами и пропусками соседствовали советские и иностранные туристы. Рядом с Москвичами и Жигулями красовались мобильные домики, прицепы, Мерседесы, Вольво, дешевенькие студенческие Ситроенчики, Пежо, Вольксвагены. Как это не удивительно, но для нас нашлось место в маленьком фанерном домике с асфальтовым пятачком стоянки для машины перед дверью. В опрятной комнатке помещались две кровати, столик, шкафчик и даже малюсенький холодильничек со смешным названием Морозко. Отечественные автолюбителеи толклись возле чужеземных чудес автотехники, залазили под машины, просили поднять капоты, интересовались ценами, удивлялись удобствам автодомиков и прицепов, оборудованных всем необходимым для жилья, включая крохотные кухоньки и туалеты. Иностранцы снисходительно отвечали на вопросы, с гордыми улыбками демонстрировали двигатели, салоны. Дорогие автомобили поражали отделкой, качеством покраски, мощностью двигателей, добротными шинами, но насмерть убивали ценами. Дешевенькие, привезшие студенческую братию, наоборот поражали относительной дешевизной, доступностью, но удивляли хлипкостью, простотой конструкции, непритязательностью интерьера. К нашим машинам иноземные гости горячего интереса не проявляли. Только один англичанин радостно заявил, что однажды покупал такую машину, он ткнул пальцем в Жигуленка. Однажды с кем-то на дороге не разминулся. Тут он жестами показал, какой идиот ему попался и чем все закончилось. Машина оказалась разбита всмятку, но сам владелец не пострадал и на следующий день купил себе новую. Хорош машин, дешев, очень дешев! Стоящие вокруг переглянулись, для многих из них машина досталась ценой многолетнего тяжелого труда всей семьи. Димыч, классный инженер, изобретатель, мог о машине только мечтать. Иногда в кемпинг заезжали огромные автобусы с зеркальными стеклами во всю ширь борта. Из дверок организованно высыпались древние старушенции в весёленьких платьицах, в букольках, цепочках, браслетиках, зеркальных очках. Старички в старомодных, но чистеньких, аккуратненьких пиджачках. Божьи одуванчики дружно посещали кафе, где готовили, надо отдать должное, очень прилично для общепита, по нашим, естественно, меркам. Правда некоторым группам выдавали завернутые в фольгу и лишь заново подогретые, произведенные в родной стране завтраки и ужины. Перекусив, радостно переговариваясь древности вновь забивались в автобус и отправлялись на экскурсии по историческим местам и музеям. Вольные казаки, мы не были связанны по рукам и ногам экскурсионной повинностью. Моталась наша пропыленная волжанка из города в город, от одного музея к другому. Насытившись впечатлениями шли пешком по улицам и площадям к реке. Гуляли по набережным, глазели на корабли, сочувствовали пристроившимся у берега рыбакам с длинными хлыстами бамбуковых удочек. Объяснившись в любви северной, голубоглазой Руси возвратились к Лениградскому шоссе, свернули к Святогорскому монастырю и Пушкинским горам. Попросились на постой в избу, построенную наверняка еще крепостным пращуром современых хозяев, с темного дерева бревенчатыми стенами, скрипучими полами, пожелтевшими фотографиями в красном углу, русской беленой печью, с низким потолком, новеньким телевизором и темными, старого северного письма строгими ликами святых. Утром, оставив машину во дворе, пошли пешком через луг в Тригорское, в дом Керн. Никого кроме нас по раннему времени не оказалось в помещечьей усадьбе, в раскрытые окна долетал шум леса, голоса птиц. Казалось, что хозяева только на минутку вышли сделать последние указания дворовым, дать нагоняй повару или трепку сенной девке. Ветер шевелил нотами на старинном клавесине, перебирал складки легких тюлевых гардин. Неожиданно в залу вошла молодая женщина в джинсах, легких босоножках, с короткой стрижкой, в завязанной узлом на плоском, загорелом животе, рубашке. Увидела инструмент и будто зачарованная подошла к нему, бережно открыла крышку, присела на самый краешек бархатного стульчика и тихонько заиграла Я помню чудное мгновенье.... На звук музыки, мелко семеня прибежала всполошенная старушка служительница в синем сатиновом халате, всплеснула руками, начала выговаривать. Девушка покраснела, осторожненько закрыла крышку и ушла. - Это же надо! На старинном инструменте играть! В музее! Ничего нет у молодежи святого! - Причитала старушка. Ругала девицу, но как-то совсем не злобно, скорее по обязанности, а все ее слова относились скорее к нам, невольным свидетелям происшедшего, чем к самой виновнице, успевшей благополучно удрать с места преступления. Душа очищалась, опеленутая свежестью утра, слетала с неё короста и нагар последних лет... Вокруг стояли зеленой завесой на голубом фоне неба дремучие леса, пережившие на своем веку и татар и немцев, и белых, и красных, и коричневых, оставшихся, благодаря Пушкину, и сегодня не тронутыми. Легкий Гений поэзии витал в этих местах, охраняя древнего Гения Леса, его вафнов, фей, нимф и эльфов, пляшущих под сочными яркими листьями среди укрывающей их с головой от нескромных взглядов упругой, крепкой травы. Стояли востановленные старательными добрыми руками усадьбы, синели словно глаза северных красавиц среди русых кос полей ржи озера и речушки. Вздымались в небо сказочные купола старого монастыря, непрерываемой цепочкой шли в просветленном молчании люди со всей страны, впитывая в себя нечто необъяснимо прекрасное, делающее душу чище, радостнее. Надышавшиеся сладким, напоенным запахами лугов и дубрав воздухом, просветленные, счастливые двинулись мы к Ленинграду. Вечер застал волжанку на подъезде к Пушкино, возле местного пьяно гудящего ресторана. Продуктовые запасы экспедиции подошли к концу, подъедены до чиста. Только Димкиного леща, так удачно заброшенного в багажник, мы не нашли, хотя честно искали на каждой остановке, вновь и вновь перерывая содержимое, под занудное бурчание Димыча. Ресторан оказался очень кстати. Грозный страж дверей довольно долго отказывался наладить с нами дружеские отношения, не желал впустить двух голодных, одетых далеко не во фраки людей в зал. На сигнал синенького скромного платочка он только презрительно скривил губы, при появление красненького - пожал плечами, но сиреневый четвертачок заставил его утвердительно закивать головой, смотаться в зал, уладить вопросы с официанткой и приоткрыть дверь ровно настолько, чтобы два мускулистых тела смогли проскользнуть в образовавшуюся щель. В ресторане гуляла комсомольская братва. Об этом нам нашептал подмазанный швейцар. Посадив нас за угловой, затененный столик, официантка в свою очередь, тоже почему-то трагическим шепотом, поросила ничему не удивляться и вести себя потише. Наше появление в очаге беспробудного веселья явилось всего лишь гласом голодного желудка. Встревать в авантюрные приключения абсолютно не тянуло по многим причинам. Возрастным в частности. Мы уже переросли рубеж постоянно чешущихся кулаков. Да и положение обязывало. Кроме того, души за последнее время настолько переполнелись положительными эмоциями, добром и радостью, что о боевых приключениях и думать не хотелось. Заказав скромный, но плотный ужин, огляделись. Оркестр гремел во всю мощь беспрерывное поппурри из комсомольских, военных, патриотических и, официально обласканных, популярных песен. На сцене певец в концертном костюме с бабочкой и лощеными обшлагами сменял женщину в белом платье оперной дивы. Пели они, надо отдать должное, превосходно, на полном серьезе, честно и профессионально работали. Видимо за приличный гонорар. Оркестр разительно отличался от обычного шабашного ресторанного джаза, а певцы от нормальных лабухов. Этакий симфоджаз Лундстрема неполного состава. Публика в зале поражала унифицированностью одежд и поведения. Молодые и не очень ребята с аккуратными стрижками, в темных, максимум серых, костюмчиках с неприменными комсомольскими значками, аллеющими на лацканах пиджачков, в светлых рубашках и при темных галстуках. Девицы - строгий до колена темный низ, светлый верх, с ярким, под стать губам значком. На первый взгляд все казалось отменно благополучным. Но очень скоро стало ясно, что присутствующая публика пьяна. Вся. Без исключения. В дупель. Трезвыми оставались лишь певцы, музыканты, обслуга и мы с Димычем. Под Бригантину, Гренаду, Каховку молодые львы умудрялись откалывать этакие коленца и па рока, которые и трезвому-то далеко не всякому по плечу. Крепкие, распаренные ребятишки швыряли визжащих дамочек к потолку, те орали и пищали перекрывая иногда рулады певцов. Их ловили и не давая опомниться крутили, протаскивали под ногами, переворачивали. Белые рубахи с темными пятнами пота, выбивались из брюк, юбок, торчали из под пиджаков. Галстуки болтались где-то за плечами, на боку, на спине. Растрепанные прически комсомолок с торчащими шпильками разваливались, мели пол, кружились темными ореолами вокруг голов. Под действием винных паров некоторые не выдерживали ритма и валились на пол, их дружно, совместными усилиями, ставили на ноги и сумасшедшая пляска продолжалась. Почти все курили и искры от задеваемых локтями сигарет сыпались вокруг, проинизывая сизый от дыма воздух наподобии бенгальских огней. Случалось особо удачно выбитая сигарета залетала даме за пазуху и публика оглашала зал дружным радостным ревом. Сразу несколько алчущих рук лезли в заветные места избавлять визжащую страдалицу от горяченького . С нее практически срывали блузку. Потные руки мяли и рвали белье, жали под визги и хриплые охи грудь. Мы старались не особо обращать внимание на эту братию. - Слушай! - Вдруг горячим дыханием обдал мое ухо Димыч. - Эти блядешки все как одна без исподнего! Присмотрелся. Точно. Когда ту или иную дивицу подхватывали, переворачивали, бросали мелькали темные, с розовыми глазками, треугольники на фоне ослепительно белых ляжек. Одна пара приблизилась к столику. Парень шел с прилипшей к лицу, навеки застывшей приторной улыбкой и мутным взглядом бесцветных под белесыми ресничками глаз. Видимо долго отрабатываемая улыбочка долженствовала изображать этакую аристократическую непринужденность, но больше смахивала на официантское Чего изволитес?. Его головенку венчал набриолинненый мальчишеский вихор а ля Суслов. Мальчишечка перехватил мой взгляд. Улыбка сползла с лица, сменившись хмурым оскалом. Щелкнув пальцами он подозвал официантку. Та начала оправдываться, горестно прижимая руки к груди. Не глядя, через плечо подошедший ткнул в нас кулаком с отогнутым большим пальцем. Из толпы чертенком выскочил небольшого росточка, потертый мужичок неопределенного возраста, с неприменным значком на лацкане, подбежал к столику. - Кто такие? Как оказались на закрытом мероприятии? Вас приглашали? Мы не собирались подводить ни официантку, не стража дверей. - Случайно проезжали мимо и решили покушать. Ваши ребята выходили покурить, вот мы к ним и пристали. - Документы есть? - Кто ты такой, чтобы документы спрашивать? С мужичка в одно мгновение слетело словно шелуха с ядренного ореха пьяное обличье. Достал из кармана и на мгновение развернув продемонстрировал красную продолговатую книжечку, уютно разместившуюся в ладони. Фамилии я конечно не разобрал, но на фото мужичонка светился в форме. В ответ также быстро раскрыл перед его рожей свое офицерское удостоверение. Не такое приемистое и яркое, но честное, не предназначенное для упрятывания в ладонь. Он внимательно посмотрел на нас, оценил и спросил, - С войны в отпуск? - С войны. - Уважаю... Но Вы мешаете. Надо уйти. - Допьем кофе и рассчитаемся... - Допивайте, - прервал он, - Я подожду. Расчитываться не нужно, зал и еда полностью оплачены, а чаевых девчонка не заслужила. Я медленно допил кофе, достал червонец, подозвал официантку и отдал ей деньги. Не оборачиваясь на звуки музыки плечо к плечу мы вышли на свежий воздух. В дверях швейцар сокрушенно развел руками, извиняясь. Все чистое и светлое заполнявшее душу помутнело, потухло будто янтарное вино разбавляемое в хрустальном бокале смоляным дегтем, радость испарилась. Обернувшись увидел насупленное, хмурое лицо Димыча. Позади радостно гудел голоштанный, пьяненький, комсомольский бал с пьяным мудаком под набриолиненным коком, престарелым комсомольским куратором с книжечкой. Не выдержал, рассмеялся. Через мгновение ко мне присоединился Димыч. Так, безудержно хохоча сели в машину и помчались подальше от случайно потревоженного гадючника. В Ленинград. В гостинице Невская нас всретила напрочь приросшая к стойке табличка Мест нет и развалившиеся в креслах холла небритые гости из кавказких республик. Все как один в обязательных кепках и выглядывающих их под обшлагов брюк неприменных, несмотря на летнее время, голубых трикотажных кальсонах. Димыч впал в меланхолическое уныние, предсказывая очередную ночевку в лесу на раскинутых сидениях, где нибудь в районе Пулковских высот, вновь без привычных городскому человеку удобств. Под городским человеком он естественно понимал себя. Но на этот раз оказался не совсем прав. Я уже вполне созрел и разделял его стремление к нормальной кровати, душу и чистому белью. Судя по унылым кавказцам, бумажки с портретом вождя не особо воодушевляли местный обслуживающий персонал. - Димыч. Тебе боевое задание - бери гитару и охмуряй девушек. - Как, охмурять? Прямо здесь? - Прямо, Димыч, прямо. На рабочем месте. Берешь в машине гитару, садишься перед стойкой и тихонько, этак камерно, душевно начинаешь петь, глядя в их светлые очи. Но не назойливо, мягко. - Что же мне петь? - Все. Все, что знаешь. От начала и до тех пор пока нам не вынесут на блюдечке ключи от двух одноместных номеров. - Почему от двух? - Потому, что после твоего концерта все ночи кровать у тебя будет занята, а я желаю выспаться на пару лет вперед в тихой, спокойной обстановке. - Может начать с Высоцкого? - Двай с Высоцкого. - С начальственной снисходительностью я любезно утвердил содержание не завизированного главлитом концерта. Димыч вышел и вернулся с гитарой. Снял и небрежно бросил на спинку казенного диванчика легкую штормовку и остался в облегающей мускулистую фигуру сертификатной тенниске из Березки. Старательно выполняя поставленные условия он тихонько пел одну за другогй песни, подыгрывая себе на гитаре и томно поглядывая на девчонок за окошечками стекляной огородки. Пел и играл как всегда отменно, все более и более разогреваясь, все глубже входя в образы своих героев, в музыку. Пел Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкина, снова Высоцкого, Окуджаву... Предприимчивые грузины вытащили из необъятной сумки касетник с микрофоном, включили и пододвинули поближе к Димычу. Девицы за стойкой, задумчиво подперли головки карминными наманикюренными пальчиками. Я стоял у дверей, прислонясь к стене и покачивая в руке ключи от машины. Из-за стойки вышла женщина, наша ровестница, может немного моложе. Подошла, присела рядышком. - Это Ваш товарищ поет? - Да. Вымаливает пристанище для двух уставших одиноких путников. Он человек гордый, большой ученый, тонкая, возвышенная натура и не может позволить себе выслушать отказ из чьих бы то нибыло уст. Он в таких случаях очень переживает. - Вы тоже большой ученый? - Снисходительно ухмыльнулась женщина. - О, нет. Я только летчик. Точнее - технарь, авиационный инженер. - Можете подтвердить справедливость своих слов? Я достал из бумажника фотографию снятую при выписке Гоши из госиталя. С ребятами из разведгруппы он подскочил на аэродром и местный фотограф-любитель сделал несколько снимков на фоне спасшего его вертолета и возвышающихся на заднем плане гор. Раньше за такие снимки здорово гоняли. Бесполезно. Запечатлеть себя в Афгане стремился каждый. Так что постепенно на это повальное увлечение закрыли глаза. Мне данная фотография была дорога как память о единственном настоящем боевом эпизоде во всей долгой военной биографии. - Мой муж сейчас в Афгане... - прошептала женщина. - Как там? Опасно? - Кто он? - Зампотех рембата, майор. - Ну, вот видите - рембат. Это ведь не боевое подразделение. Конечно, война - везде война. В Афгане часто постреливают. Но по сравнению с десантом или пехотой - рембат глубокий тыл. - Успокоил женщину. - Сидят себе люди в мастерских, работают, ремонтируют машины, тягачи, разные приборы. Я соврал. Мог рассказать как рембатовцы на своих защищенных фонерными бортами летучках сопровождают колонны машин. Под пулями ремонтируют технику, на практически безоружных тягачах вытаскивают из боя подбитые и подорвавшиеся на минах БТРы, БМПешки, танки. Мы вывозили одного раненого парнишку-ремонтника, механника-водителя БТТ из эваковзвода рембата, застрявшего возле подбитого танка и до последнего патрона отбивавшегося от неожиданно подобравшихся духов. Когда вышли патроны в автомате и турельном пулемете он закрылся в корпусе тягача и не поддавался ни на уговоры духов, ни на угрозы. К счастью у душманов не оказалось с собой противотанкового гранатомета. Его глушили гранатами, взрываемыми на корпусе, под днищем. Но броня выдержала. Подоспевшие десантники отогнали духов и вытащили парня простреленного, с лопнувшими барабанными перепонками, контуженного, залитого кровью и маслом, но живого. ... Ну никак я не мог рассказать всё жене зампотеха. - Вы давно оттуда? - Около месяца. - Насовсем? - В отпуск. Путешествуем с другом. Он кстати, действительно ученый, изобретатель, кандидат наук. - Идемте. Оформите карточки проживания. Есть у меня два одноместных. Но если прийдется отдавать по броне - не обессудьте. Впрочем, Ваш друг уже завоевал сердца девчонок. Без крыши над головой не останетесь. Спасибо неведомому майору. Благодаря ему мы не только получили крышу над головой, но и дружеское расположение его милой жены. Майору повезло. Она оказалась славной, привлекательной, интеллигентной женщиной, потомственной ленинградкой. Приютив нас в гостинице, Людмила не оставила нас своим вниманием. В ее выходные дни мы втроем объездили все пригороды Ленинграда. Прыгали по камешкам шутих в Петергофе, бродили в парках вокруг Екатерининского дворца, любовались золотым Самсоном. Люда знала и бесконечно любила свой удивительный город, но центром микрокосмоса по имени Питер являлся для нее Зимний Дворец, Эрмитаж. А заветным уголком, сердцем этого удивительного музея были залы старых мастеров, Рембранта, Рубенса. Практически каждый проведенный в Ленинграде день мы или начинали или завершали Эрмитажем. Поднимались в неуклюжих тапочках по мрамору лестниц, в золотое сияние ореола лепнины, канделябров, багетов. Замирали перед чертами давно ушедших людей, оставивших в наследие потомкам неразгаданные думы, несвершившиеся мечты, незавершенные, остановленные кистью мастера мгновения жизни. Переполненные впечатлениями, уставшие возвращались поздно ночью в гостиницу. Я вел машину по ночному, утомленному, затихающему после хлопотного дня городу, на соседнем сидении похрапывал привалившись головой к стойке штурман Димыч, а на заднем - подложив под голову сложенные по детски ладошки дремала Людмила. Счастливые люди, они засыпали практически сразу, едва успев захлопнуть за собой дверцы. И обратную дорогу всегда приходилось проводить в одиночестве. Я не включал радиопроиемник боясь потревожить чуткий полусон друзей. Вокруг пустынно и грустно. Только семафоры встречали и провожали уставшую машину на перекрестках проспектов. Мы привозили Людмилу к дому, или к гостинице в зависимости от расписания ее работы. Дома ее никто не ждал, дети отдыхали на даче в Ораниенбауме под надзором бабушек. Муж служил в Афгане. Я высаживал женщину метрах в стах от парадного и ждал пока включится свет на кухне, озарив теплым розовым отсветом оконный проем на втором этаже темного дома. Это служило сигналом, что все в порядке и можно уезжать. В дни ночных дежурств, когда стихал водоворот постояльцев возле стойки, она часто поднималась в номер Димыча. Мы заваривали крепкий кофе, добавляли немного ликера для аромата и вкуса. Димыч брал в руки гитару и пел любимые песни ее мужа, свои песни, которые не пел никому, песни рожденные в Афгане и привезенные мной на кассете японского магнитофончика. Она просила вновь и вновь рассказать про Афган и я вдохновенно врал о его красотах, о спокойной размеренной службе тыловиков-рембатовцев, придумывая по ходу дела разные смешные ситуации, выставляя духов примитивными, недалекими и неумными горцами, с трудом сжимающими в корявых заскорузлых мозолистых руках старинные винтовки. Изображал хитрых и опытных врагов темными, забитыми людьми, подвигнутыми на разные дурные дела муллами и местными баями-князьками. Димыч мгновенно подхватывал игру и важно поддакивал, назидательно качая головой в подтверждение моих слов. Да и сам он знал хорошо если десятую часть правды. Песни говорили о другом. О страшном кровавом повседневном труде. О тоске, жажде любви и жизни, страхе боли и смерти, о вере в друзей, о надежде. Но кто верит песням? Тем более, когда сочиняют их одни, а поют другие. Не хочется принимать слова всерьез. Песня - гипербола, в ней все до боли, выпукло, взорвано. Если любовь, то пожар, если страсть - огонь. В жизни все по другому. Все проще. В одну из таких ночей, после того как Димыч отпел свое и удалился любезничать с молоденькой горничной, Людмила пришла ко мне. Она присела на край кровати и медленно вытолкнув тяжелый воздух сквозь полуоткрытые губы попросила любви. - Нет, - коротко сказал я. - Ты просто устала одна. Он вернется и тебе будет стыдно. - Я женщина. Это нужно телу, не душе. Тело предаёт. Оно требует своего. Тело честно терпело сколько могло. Но теперь оно на пределе, только тронь и сорвется. Я знаю свое тело, оно больше не может без ласки. Все имеет предел прочности и по достижении его - ломается. Прошу тебя как друга. Сделай это для меня. Даже для него. Пусть лучше с тобой, человеком с той войны, чем с каким нибудь приезжим прохиндеем с Кавказа. Вот тогда мне действительно будет стыдно. Сделай это без любви. Не касаясь души. Только тела. Людмила встала с кровати, подошла ко мне, расстегнула пуговицы на рубашке. Вынула из моих губ сигарету. Жадно затянулась. Ткнула окурок в пепельницу, рассыпав комочки искр по льду хрусталя. Обняла и поцеловала нежными теплыми губами мои пересохшие онемевшие губы ... поцелуй любовницы, но женщины жаждущей милосердия ... Легкий, теплый, просящий. Словно биологический робот, я автоматически выполнял вновь и вновь ее требования и не ощущал ничего кроме предательского стыда, только соленоватый вкус слез срывающихся с ресниц крепко зажмуренных глаз. Ее губы больше не искали меня. Она не одаривала меня ласками, а только жадно, захлебываясь, впитывала мою плоть, насыщаясь прозапас, на будущее, не зная сколько того будущего впереди и насколько вновь хватит полученного ее сильному, прекрасному, жаждущему любви молодому телу. Насытившись, она оторвалась от меня. Вытерла ладошкой заплаканные глаза с распустившимися по щекам темными подтеками туши. - Спасибо, майор. Ты поступил правильно. Не кори себя. Если кто блядь, так это я. Но не вам мужикам нас судить оставляя одних. Лишая своих рук, губ, тел. Подхватив в кучу сваленную на пол одежду Людмила не зажигая света зашла в ванную и прикрыла за собой дверь. Через несколько минут щелкнул открываясь, а затем защелкиваясь замок двери номера и все стихло. Не мне ее судить. Утром, с первыми лучами солнца я с трудом растолкал невыспавшегося, сердитого Димыча и заставил собираться в путь. - Что случилось? Ведь мы собирались попасть на Захарова? - Недоумевал Димыч, пытаясь ослабить мой натиск и изменить решение. - Хватит, засиделись. В путь. - Не вдаваясь в долгие объяснения я швырял в сумку аккуратно развешенные по спинкам стульев и плечикам тремпелей вещи. Этого Димыч перенести не смог. Я уступил другу право самостоятельно уложить имущество, а сам пошел выписываться из гостиницы. Людмилы не оказалось за стойкой и все обошлось быстро, без лишней суеты и ненужных слов. В холл спустился побритый и аккуратно расчесанный Димыч волочивший набитую под завязку книжками и сувенирами сумку, с зачехленной гитарой на плече. Прибежали и заохали его молоденькие поклонницы. Он сразу преобразился, засверкал улыбкой, затряс смоляной шевелюрой. Обмен телефончиками и адресами, обещаниями встретиться, созвониться, приехать, хихиканья и поцелуйчики не задержали нас надолго. Мы вышли через стеклянные двери на ступени гостиницы. - Стой! А как же Людмила? - Хлопнул себя по лбу Димыч. - Мы даже не попрощались... - Попрощались. - Оборвал его я. - Так ты... Так ты... Ты полез к ней... - Он задохнулся. - Так - мы. ... И хватит об этом. Димыч посмотрел на меня темным, осуждающим, нехорошим взглядом, сплюнул презрительно, вскинул на плечо сумку и пошел в противоположную стоянке сторону. Далеко идти ему не пришлось. Из гостиницы выскочила Людмила и кинулась вдогонку за моим другом. Что они говорили друг другу, никогда не выяснял, а он не говорил. Да это и не нужно. Ко мне они подошли вдвоем. Людмила протянула руку с напряженной, плоской, дощечкой ладошкой и посмотрела в глаза. Ладошка нервно подрагивала. Мне стало очень жаль эту маленькую, белую, такую трогательную ручку. Я взял ее в свою, поднес к губам и поцеловал. - Ладно, поехали. Долгие проводы - горькие слезы. - Прервал затянувшуюся паузу Димыч. - Дорога ждет. Пока Люда. Спасибо за все. - Спасибо, майор. Спасибо, Димыч. ... Мне будет недоставать ваших песен. - Я пришлю тебе касеты. На гостиницу. Идет? - Предложил Димыч. - Идет. Я достал из кассетника маленький черный прямоугольник с афганскими записями и положил в карман фирменного гостиничного халата, накинутого поверх радостного легкого платья. - Спасибо. - Ты жди. Забудь все и жди. Он вернется... - Буду ждать... Мы решили проскочить за неделю Прибалтику, через Литву выехать в Белоруссию, вернуться на несколько дней в Харьков, узнать последние новости и рвануть на Юг. Полетело под колеса волжанки серое полотно ровного ухоженного таллинского шосссе. По краям тянулись чистые выровненные по ниточке обочины, геометрически правильные кюветы с ровненько засеяными травой скосами. Таблички с именами отвечающих за данный участок дороги дормейстеров - Европа. Таллин приветствовал Старым Тоомасом, островерхими крышами старинных домов и готических кирх, устремленными в низкое серое небо. Поставив машину на стоянку возле центральной гостиницы, мы пошли бродить по кривым узким улочкам старого города. Посидели за чашечкой ароматного крепкого кофе в маленькой, на несколько столиков кафешке и поняли насколько чужи и инородны в этом западном, холодном, отстраненном от нас городе. Мы не поняли Таллин. Или Таллин не понял нас. Димыч с обаятельной улыбкой обратился с каким-то безобидным вопросом к проходившей мимо стройной высокой девушке в строгом костюме с короткими белесыми волосами. Она остановилась, оглядела его с ног до головы холодным пристальным взглядом прищуренных глаз, этакой смеси презрения и превосходства, обдала ледяной волной, окатила с ног до головы, оставила стоять растеряного в невидимой луже, а сама ни слова не говоря гордо вздернула подбородок и ушла по извилистой, мощеной булыжником улочке все тем же пружинистым спортивным шагом деловой женщины. Но это оказалась только первая ласточка. Через некоторое время стало совсем невмоготу. Когда мы обращались с наболевшим вопросом к людям на улице они с любезной улыбкой выслушивали нас, разводили печально руками и давали понять, что помочь не могут, несмотря на полное сочувствие и желание облегчить участь страждущих оказавшихся в столь бедственном состоянии. Положение складывалось критическое, ибо вопрос перед нами стоял простой и жизненно важный - Где найти туалет? Наконец нашлась добрая душа подсказавшая выход - зайти в ресторан. Споро заскочили в первое попавшееся заведение. Сели за столик. Не успели осмотреться вокруг официантка подошла за заказом, мы вежливо поинтересовались возможностью помыть руки перед едой. Девушка радостно улыбнулась двум чистоплотным джентельменам и приглащающе кивнула в угол. Увы и ах, но мы обнаружили только рукомойник. Обманутые в лучших чувствах развернулись и, обойдя остолбеневшую офоициантку, быстрым пружинящим шагом направились к стоянке. На последнем усилии воли плюхнулись в машину и сцепив зубы дотянули до пригородного лесочка. Свернули на обочину и кинулись к спасительной опушке. Вернувшись к машине обнаружили стоящего возле волжанки молодого высокого светловолосого сержанта-милиционера. Он укоризненно качал головой записывая в блокноте госномер. - Как нехорошо... как нехарашо... Взрослые людди... Ведь это делают в туалете... Все видно с дороги... Проезжают женщины... та .. детти... Я начал медленно закипать, но Димыч не рассердился, рассмеялся и поведал нашу трагическую историю. Сержант помолчал, захлопнул блокнот и сокрушенно покачал головой. - Очень печально... очень... этто большой вопрос... проблема... Я понимаю... У вас не было другого выхода... та ... Хорошо, что вы не стали делать эттого в городе... и рискуя многим решили уехать... понимаю и сочувствую. Теперь - можно ехать обратно... - Ну уж нет, - Димыч так развесилился, представив наши периодические броски на природу, что от смеха сложился пополам, я не отставал от него. Сержант сначала недоуменно смотрел на наши конвульсии, но затем вдруг хлопнул себя по лбу широкой плоской ладонью. - Этто действительно смешно... очень смешно... Он смеялся долго и слезы текли из его глаз оставляя темные пятнышки на сером сукне кителя. Смех прекратился также внезапно, как и начался. Словно какой-то механизм внутри человека переключил рубильник. Милиционер достал из кармана белоснежный платок, аккуратно развернул его, вытер глаза, трубно прочистил нос, покачал головой и также аккуратно сложил платок и отправил в карман. - Да, этто смешная история... анекдотт... сегодня же расскажу коллегам... Они посмеются тоже... но смешного мало... Мы разговорились. Он оказался приятным парнем, этот долговязый мильтон. Посоветовал нам отдохнуть пару дней на песчаных дюнах, среди сосен в прекрасном приморском курортном городке Пярну. Дал адрес недорогого и хорошего кемпинга, где частникам иногда удавалось купить путевки на несколько дней между заездами плановых групп туристов. С тем и расстались. Мотицикл унес бравого стража порядка в сторону Таллина, мы поехали по прибрежному шоссе в сторону неизвестного городка по имени Пярну. Кемпинг с непроизносимым эстонским названием, стоял среди соснового леса на белых песчаных дюнах. Игрушечные чистенькие домики располагались поодаль друг от друга под добрыми лапами вековых сосен, среди настоенной запахом хвои тишины. Холодное спокойное море застыло величественным озером и лишь маленькие шустрые не волны, в волнушки лениво накатывались время от времени на чистенький, белый, словно просеяный песок пляжа. Безмятежная тишина и спокойствие царили в этом мирке. Тенистая асфальтированная дорожка змейкой вилась по кемпингу доводя до уютной, чистенькой столовой-стекляшки. Купальный сезон еще не наступил. Народу оказалось совсем немного, и мы с Димычем спокойно купили путевку на пять дней, решив отдохнуть в первозданной тишине перед броском к шумному Черному морю. День за днем протекали в сонном, ленивом, замедленном ритме. Мы валялись на белом пляже под нежарким балтийским солнцем. Раскидывали на полотенце картишки в незамысловатом дурачке. Читали купленные в киоске разрозненные номера толстых, умных журналов. Перелистывали начала, середины и окончания повестей и романов, путевых очерков, статей. Вечерами, одевшись поприличнее, ехали гулять по городу, сидели в маленьких кафе под ночным небом. Курили. Молчали. Глазели на проходивших женщин. Неторопясь прихлебывали темное пиво из больших глиняных тяжелых кружек. Забирали машину со стоянки и возвращались назад под небом с неяркими звездами в тихий уютный мирок затерянный среди дюн. Дважды в день по дорожке, окруженной соснами с розовыми прямыми стволами, мы ходили кушать в столовую. Завтрак и обед входили в стоимость путевки, и это нас очень устраивало. В столовой работали чистенькие тихие, аккуратные женщины. На столах покрытых скатерочками с красными петушками всегда стоял свежий добро нарезанный хлеб, соль, горчица, перец в протертых, отражающих свет блестящих металлических приборах. Подавалась простая, сытная и вкусная еда. За соседними столиками сосредоточенно потребляли пищу загорелые молодые флегматичные ребята из спортивной школы олимпмйского резерва, гребцы и яхтсмены, проводившие свои сборы в этом же кемпинге. Так продолжалось несколько дней. Но за день перед отъездом среди поваров произошла замена. За стойкой раздачи, вместо привычной уже женщины-повара, оказался молодой тощий парень в белой крахмальной щегольской куртке, в таком же франтоватом накрахмаленном белоснежном колпачке, с черной бабочкой на шее. Смотрелся он очень импозантно, по- западному, да и работал, надо отдать ему должное, виртуозно. Черпаки, ложки, вилки так и летали в его руках. В тот день на завтрак кроме всего прочего оказалась манная каша с маслом. Пока мы стояли в очереди на раздачу я огляделся вокруг. Сидящие за столиками спортсмены по молодости лет еще видимо сохранили негативные воспоминания, связанные с потреблннием сего весьма питательного продукта. Они лениво, с видимой неохотой ковырялись в тарелках, проглатывали через силу одну - другую ложку и отставляли в сторону практически полные порции. Очередь медленно подвигалась к стойке. Мы с Димычем взяли подносы и приготовились поставить на них порции каши. Неожиданно я заглянул за стойку и обомлел. Парень быстрыми круговыми движениями сгребал с торелок недоеденную спортсменами кашу и скидывал в общий котел. Размешивал черпаком среди свежей и заполнял выставленные на блестящей дюралевой полке тарелки. Люди брали, не замечая, не предполагая такой подлости, благодарили и отходили. - Что же ты делаешь! Ты ж не свиней, людей кормишь! Зачем сливаешь объедки обратно в котел? - Закричал я на повара придерживая рукой очередную тарелку. Женщина, которой предназаначалась задержанная порция, вскинулась словно от толчка, развернулась ко мне полыхая расширенными в гневе глазами, от груди к лицу поплыла заливая кожу жаркая красная волна. В одно мгновение скромная, средних лет матрона превратилась в разъяренную встрепанную краснорожую фурию. Дама сия часто занимала столик рядом с нами. Иногда мы перебрасывались словами приветствия. Женщина как женщина. Невозможно даже предположить и представить подобную метаморфозу. - Не крычатт! Тут не крычатт! В свинушнекэ крытчатт! У себя в Москве крычатт! - Орала она, брызгая слюной и толкая меня наманикюренным твердым как штык ногтем в грудь. - Нэ крычатт в нашей стране! Опешивший в первую минуту парень осмелел и подвыл фальцетом - Фашисты! Оккупанты! Тут уж обмерли от удивления мы. Нас всех, включая разъяренную тетку, обгадили, заставили есть помои, а когда я это вскрыл, то вместо благодарности обозвали оккупантами? За что? Первым возникло здоровое рефлекторное желание выкинуть эту парочку прямо через стекляные стены на свежий воздух и хорошенько поучить вежливости. Но сдержал себя. Крепко сжал тетку за плечи и лишил ее радости тыкать в меня пальцем. Даже лишенная возможности двигаться женщина продолжала извиваться и орать. - Димыч, - попросил я, - приглуши звук. Но вежливо. Димыч недаром слыл изобретателем. Он окунул кусок хлеба в горчицу и на очередной руладе всунул в орущий красный рот между напомаженными губами. Помогло. Тетка замолчала и красная волна гнева поползла в обратном направлении. Пока она давясь жевала бутерброд я внятно, неторопясь, учитывая слабое знание аборигенкой великого русского языка объяснил ситуацию, проиллюстрировав недоеденные порции, стоящими рядом с открытым баком с кашей. Те, что шустрый поваренок не успел ещё опростать в бак. К моменту дожевывания хлеба и возвращения дара речи тетка вникла в ситуацию. Ее лицо полностью сменило окраску, стало бледным словно мел и только глаза горели праведным гневом как два полыхающих гневом серых угля. Паренек за стойкой сразу усек, что расстановка сил изменилась не в его пользу, сник и сжался. Теперь разговор с ним велся по-эстонски. Дама не поднимала голоса, но у парня под мышками начали плавно расползаться темные пятна пота. Лицо, куртка, лоб, колпак еще минуту назад безупречнно гладкие, пошли складками, морщинками, волнами, посерели, скукожились. Со звоном вывалился из непроизвольно разжавшегося кулачка черпак и покатился по кафельному полу. Закончив разборку с поваром, женщина повернулась к нам. - Извините, что сделала больно... Вы правы... Мне стыдно за этот ... человека... Но... не надо... у нас... крычат... Пожалуста... - Глаза женщины заволокло слезами, она крутанулась и выскочила из столовки. Молча, с опущенными головами потянулись на выход спортсмены. Мы тоже не солоно хлебавши повернулись было к выходу, но тут к раздаче подошел сидевший всё время в углу крепкий, загорелый человек в белой рубашке с расстегнутым воротом, короткой стрижкой редких седых волос, сквозь которые проглядывала чистая розовая кожа, с крупным грубо слепленным жестким лицом. Он придержал нас твердыми будто сосновые бруски ладонями около стойки, а сам бросил несколько резких рубленных эстонских фраз поваренку. Тот обреченно кивнул головой и исчез. - Сначала я хотел вас битт. Но хорошо, что удержался на минутту. Битт надо кого тто другого. Но этто поттом. Это наши дела. Но вы не должны уйти голодными, та. Сейчас он принесетт свой домашний окорок. У него естт тут. А потом заколет поросенка и будет кормить всех жаркое с капуста. Ставит пиво. За свой счетт. Конечна. Мы не любим когда незваные гости нарушаютт нашу жизнь, обычаи, но не терпим тогда некотторые нарушаютт обычаи порядочности... Та. Запыхавшийся, потерявший свой колпачок повар притащил завернутый в вощеную бумагу кус розовой, нежной с тонкими прослоечками белого жирка, ветчины. Наш собеседник внимательно осмотрел принесенное и одобрительно кивнул головой. Только после этого поваренок принес из-за стойки досточку и начал строгать ветчину отваливая ножем тонкие ровные ломти. Периодически он останавливался и просительно смотрел на мужчину. Тот сидел каменно, уперев взгляд куда-то в центр поварского лба. Нож снова взлетал и резал ровно словно автомат. Ох, с каким бы наслаждением поваренок порезал на куски нас с Димычем, да не его сила сегодня взяла верх. Поваренкино время или уже безвозвратно ушло, или только маячило впереди. Девушки-официантки принесли салат из помидоров, капусты, огурцов, свежий, залитый домашней густой сметаной. Но особого аппетита у нас не наблюдалось. Поблагодарив мужчину и девушек, мы вежливо съели по куску хлеба с ветчиной, по порции салата и поднялись из-за стола. Мужчина тоже встал. Не подавая нам руки, дружески похлопал по спине, и легонько подтолкнул к выходу. На обед всех отдыхающих ждало превосходное свинное жаркое с капустой. Пиво. Свежий душистый, ноздреватый домашний хлеб. За стойкой работал вновь накрахмаленный белоснежный повар. Только под глазом у него проглядывал сквозь наложенную пудру свежий синяк. Нам впрочем он улыбался вполне дружески и немного заискивающе. После сытного обеда присели перекурить на скамеечку перед столовой. К нам подсел старенький седой эстонец с изборожденным морщинами лицом. Попросил закурить. Помолчал. - Этто был сначала большой рыбак. Та.... Потом . ... Зеленый брат. Долго воевал. Поймали. Долго сидел. Сибыр. Та... Молодеж много не понимает... Не знает как оно было до войны.... Во время... После войны... Хочет перемен. - Он аккуратно погасил сигарету и выбросил бычок в мусорник. - Сейчас жизнь наладилас.... Ох, боюс перемен... Надоело... Старик приподнял над покрытой седым пухом головой шляпу с обвисшими полями и неторопливо пошел по асфальтированной чистой дорожке, мимо тихо колеблющих в вышине кронами сосен с розовой нежной корой. На следующее утро мы выехали в обратный путь. Через Смоленск. Курск. Белгород. По Симферопольскому шоссе. Российская земля встретила нас колдобинами и неухоженными обочинами шоссе. Покосившимися указателями. Стреляющими у проезжих рубчики мильтонами в забывшей об утюге покрытой дорожной пылью серой форме. Неухоженными, ободранными деревеньками где тянулись к сельпо пьяненькие трактористы на облепленных грязью по самую кабину тракторах. Где мотались расхрыстанные колхозные грузовики везущие то теток, то телок, то груды пустых ящиков. Исчезли ровные обочины и опрятные кюветы. Вместо табличек с именами дормейстеров ржавели кое-где безликие щитки ответственных за дорогу СМУ и ДЭУ. Вновь стало грустно. Вылезла из небытия исчезнувшая было привычка выплевывать в окно окурки сигарет и выбрасывать пустые бумажные стаканчики от съеденного на ходу мороженного. Память не сохранила многие подробности нашего удивительного, прощального путешествия по доживавшей последние годы стране. Да и кто поверил бы случайному пророчеству старичка видя вокруг пусть разную, но в общем-то, нормальную, веселую, беззаботную жизнь. У людей завелись деньги. У одних больше, у других меньше, но на жизнь хватало. Под деньги не хватало продукции. Не всем удавалось потратить заработанное и купить нужные товары. Не беда, то что оставалось везли на Юг. О, этот Юг! Вереницей тянулись к нему летом словно к земле обетованной паломники - дикари, курсовочники, счастливые обладатели льготных путевок и невезучие интеллигентные покупатели полноплатных, не имевшие счастья родиться и трудиться гегемонами, а ещё лучше - слугами народа. В том направлении перетекали по шоссе стаи машин с закинутыми на крыши палатками, тентами, надувными лодками, удочками. Поезда с уткнувшмися в стекла расплющенными носами детишек. Самолеты без единого свободного места в салонах. Запыленную волжанку приютила сначала стоянка в Рабочем Уголке под Алуштой, но вольные казаки не выдержали обилия трущихся на пляже друг о друга тел и бросив оплаченные места удрали в Гурзуф, где как утверждали всезнающие отдыхающие можно попытаться пристроиться на полупустом пляже интернационального Дома отдыха Спутник. Народ как всегда оказался прав. Мы загнали машину во двор белого приземистого домика бывшего раньше саклей татарского аула. Заплатили сгоревшему до черноты хозяину за крохотную дощатую пристроечку с двумя койками и затянутым марлей окном какие-то нелепые деньги. Через него же пробрели за червончик пропуска в заветный Спутник. Собрали полотенца, подстилки, ласты, маски из-за которых собственно говоря и заезжали в пыльный, иссушенный солнцем Харьков. Шаркая подошвами вьетнамок, по кривенькой уходящей уклоном к морю улочке вышли мимо дома творчества писателей, с вывешенными в окна для просушки казенными полотенцами, на набережную. Море, зеленовато-голубое, теплое и ласковое, бесшабашное, озорное билось среди запрудивших берега толп отдыхающих. Оно не было отрешенное, чистое, безмятежное и ухоженное как Балтийское в Пярну, нет ,Черное море свойское, нашенское, понятное и близкое, желанное и доступное. Море теплое, живое, упругое и соленое до горечи, в клочьях белой пены, тушках дохлых медуз, с берегами устланными ковриками, подстилками, матрасами, деревянными неуклюжими топчанами, орущими детьми и их мамашами, картежниками, спасателями, пакетами домашней жратвы, объедками и косточками фруктов, частью гниющими в урнах, но чаще честно зарытыми в песок прямо на месте потребления. Живое, веселое море. Проходя по набережной я всегда старался побыстрее миновать ворота бывшего Воронцовского дворца, а ныне элитного санатория Министерства Обороны. Не хотелось даже случайно встретиться с кем-то из бывших сослуживцев по стратегической авиации. Незачем ворошить ушедшее, ни к чему обязательные похлопывания, распросы за жизнь, за Афган. Чужими мы стали. Со смертью отчима прервалась последняя тонюсенькая ниточка, связывающая меня с прошлым. Впереди маячило неясное, тревожное будущее и как короткая тень в полдень скакало под ногами, скукожившееся как шагреневая кожа, сеиминутное настоящее. По купленным липовым пропускам мы проходили через решетчатые ворота перегородившие набережную, совали лукавым стражам под нос голубоватые бумажки, те, видимо работающие в паре с продавцами, на полном серьезе изображали проверку, изучали печати, даты, подписи и милостиво пропускали в рай обетованный. Если по левую сторону решетки люди валялись буквально на головах друг у друга, осторожно ставили ноги продираясь к взбудораженному тысячами бултыхающихся тел морю, то по ее правую сторону море оказывалось кристально прозрачно, песок полупустынен, под тентами - вдоволь свободного места. Наглядные уроки справедливости и равноправия продолжились и в дальнейшем когда на беленьком теплоходике с экзотическим названием Мухолатка мы отправились полакомиться шашлычком и охотничьими сосисками в Ласточкино Гнездо. Собственно возжелал сосисок Димыч, после рассказа о небывалых приключениях советского офицера в обителе победившего социализма, то бишь интуристовской гостинице Европейская. Спорить с ним я не стал. Собрались, купили на пирсе билетики и поплыли. Мимо борта тарахтящей дизелем Мухолатки скользили забитые отдыхающими пляжи, напоминающие с моря облепленные рачьей икрой сваи. Люди отсутствовали только на выдающихся в море скалистых берегах, утесах и ... на отлично ухоженных, прикрытых от нескромных взглядов зеленью парков спецпляжах, спецдач и спецсанаториев. Там безлюдно, просторно, чинно. Только единичные фигурки вальяжно нежились в шезлонгах под легкой сенью ярких полосатых тентов. Когда теплоходик добрался до Ласточкиного гнезда и мы взошли к цели путешествия, то первое, что увидали оказалась выстроившаяся в унылую шеренгу, бесконечную словно Великая китайская стена очередь. Желание поесть заветных, можно сказать ритуальных, для советского человека сосисок, сменилось просто банальным чувством голода, необходимостью побыстрее пожрать чего-нибудь и вернуться на родной спутниковский пляж. Поддержав частный бизнес старушки, распродающей с космической скоростью желтые дымящиеся початки вареной кукурузы, мы спустились к морю и вновь попали на совершающую уже обратный рейс в Алушту, с заходом в Гурзуф, родную Мухолатку. Море, еще недавно качавшее теплоходик на пологих неторопливых волнах словно взбесилось. Крутые злые волны били в скулу суденышка, сбивали с курса, ветер забрасывал на палубу гроздья водяных капель и обрывки белой пены. Нос кораблика то вздымался к небу, то со всей силы ухал вниз и барабанный звук динамического удара глушил немногочисленных отважных путешественников. Рында на носу звенела в такт размахам корпуса, навевая нехорошие мысли о Летучем голандце. Первый морской опыт оказался довольно удачным. Мы оказались если не морскими волками, то и не совсем сухопутными крысами. Морская болезнь, поразившая многих, нас с Димычем обошла стороной. В моем случае справедливо говорить о наследственности, преемственности и прочей ерунде, но Димыч совершенно сухопутный человек, и выдержанное испытание вдвойне почетно. Во время одного особо томительного взлета Мухолатки Димыч вспомнил о старенькой тетушке проживающей в Одессе. Тетушка давно жила одна и очень скучала без общения с родственниками. Она часто писала письма и приглашала Димыча собраться и приехать погостить. Когда Мухолатка вихляя корпусом все-же вылезла из под волны на поверхность, Димыч клятвенно пообещал навестить старушку. - Мы можем попробывать устроиться вместе с машиной на теплоходе берущем автотуристов, например Армении, идущем из Ялты в Одессу, - подначил я его, - Так выйдет безусловно короче и тетушке не прийдется долго ждать. - Ничего. Мы и вокруг моря по суше прокатимся. Так тетушке будет спокойнее. - Отпарировал мой друг. Судьба разрешила все просто. На наш вопрос в кассе Ялтинского порта только неопределенно пожали плечами, сказав, что билеты распроданы на месяц вперед и свободных мест в обозримом будущем не предвидется. В результате мы покорили Одессу не с парадного, морского, а с пыльного черного, сухопутного рабочего подъезда. По когда-то, в очень давно забытом прошлом, мощенной булыжником, а ныне совершенно раздолбанной улице имени Пастера доковыляли до старенького, серенького особнячка, сохранившего еще следы былой респектабельности. В добрые старые времена это видимо был приличный дом для состоятельных жильцов средней руки. Врачей, фармацевтов, попечителей учебных и богоугодных заведений. Теперь в нем проживали счастливые граждане веселой Одессы различных национальностей, вероисповеданий, положений в обществе. От довольно видных, до самых старающихся стать незаметными. Объединяла всех видимо только общая любовь к родным стенам и ненаглядной Одессе. Больше ничем это странное стремление жить именно в данной географической точке, на мой взгляд, оправданно не было. Матеря на чем свет стоит Одесских градоначальников, отчаяно крутя из стороны в сторону баранку, преодолев все колдобины и выбоины, кучи приготовленного видимо еще в прошлом веке для ремонта дороги гравия и булыжника, мы остановили машину возле заветных окон. Как только заглох двигатель, немедленно будто по команде распахнулись все окна дома. В каждом, обрамленная рамой и задрапированная шторой, появилась уникальная личность и принилась услух обсуждать машину, нас, наши рожи, одёжу, сумки, к кому это нас принесло, надолго ли ... ничуть, впрочем, не стесняясь присутсвием обсуждаемых субъектов. Зная по наслышке своебразность населения Одессы, мы постарались как можно быстрее скрыться в парадном, не вступая ни в какие словопрения с аборигенами. Первым, на правах родственника, шмыгнул в темное словно нора бурундука дупло парадного Димыч. Раздался короткий испуганный вопль и дрожащий голос Димыча из темноты предостерег меня от дальнейшего движения в потемках. Я остановился, давая глазам возможность адаптироваться к полумраку. Пол в подъезде практически отсутствовал. Его просто не существовало. Только концы обломанных, черных гнилых досок с ободранной краской. Передо мной смутным силуэтом виднелась балансирующая на крае провала фигура Димыча. Ухватившись руками за какие-то нелепо натянутые вдоль стен веревки и связки канатов он завороженно смотрел на зацепившуюся ручкой за слом доски сумку с подарком для тетушки. Сумка легко покачивалась, готовая в любой момент продолжить полет в преисподнюю. - Что же это такое? - Вопрошал Димыч невидимую публику трагическим голосом. - Та ничого! Це такэ зробылося. Мы вже привыклы. - Раздалось из-за приоткрывшихся дверей. - Мы же хотели вас прэдупредить, так вы торопилысь, як ти скажени, людэй нэ слухалы!. Да вы не волнуйтесь. Если у сумке нет чего съедобного - то крысюки ее и не тронут. - Крысюки... - повторил тихо Димыч. - Но если она скажем натуральной кожи, тогда конечно, могут погрызть.. уточнила голова из двери второго этажа. - Да вы не переживайте так. Прийдет дядя Вася-слесарь и достанет вашу сумочку. - А почему же вы не закрыли парадную дверь, не поставили ограждения? Поинтересовался Димыч, прекратив балансировать и отступив ко мне на пятачок тверди перед дверью. - Надо сообщить домоуправу, вызвать ремонтников. - Нет, посмотрите на него! Люди! Мы жэ тебя ждали! ... То мы сразу и сделали, немедленно як провалилась первая доска. Три года назад. - Три года? - Три года, молодой человек, три ровненьких года. Пришла комиссия и выписала смету на ремонт доски. Через полгода проволилась цельная секция. А тут к слову сказать и ремонтники с доской пришли... Очень ругались... Очень! Снова пришла отая комиссия, посовещалась и выписала наряд на ремонт секции... Ну вот теперь мы ждем пока усе вже провалится, тогда наряд на это усе и выпишут сразу. - Сообщил жизнерадостный жилец третьего, последнего этажа. - А ходите то вы как? - А мы попривыкли, по над стеночкой, держась за веревочки. Тут главное вниз не смотреть. Так оно и не страшно... Особо если сухая погода. Димыч распластался на полу, я зажал руками его ноги. Остатки пола предательски сипели и выгибались, но Димыч миллиметр за миллиметром продвигался к цели. Медленным движением, словно минер около взрывателя тонной бомбы он поднес пальцы к ручке сумки. Обхватил ими кожанный простроченный ободок и прошептал мне - Тащи медленно, без резких движений. Все это действо происходило под непрервыный комментарий присутствовавших жильцов. Одни сообщали на верхний этаж о ходе операции, живо описывая все происходящее как Синявский спортивный матч в Лужниках. Другие причитали что под незваными пришельцами провалятся последние остаточки пола и нельзя будет даже выйти в булочную или на работу. Третьи заявляли, что это - хорошо, потому, что уж теперь точно комиссия выпишет наряд на усе. Наконец сумка с нами. Пол не провалился. Выполняя интсрукции жильцов мы прошли держась за канатики по краюшку сохранившегося настила к лестнице и благополучно поднялись на второй этаж. Тетушка оказалась бодрой старушкой, не поддающейся ни времени, ни бытовым неурядицам. Посидевшая в лагерях за дружбу с продажной девкой мирового империализма - генетикой, а затем проработавшая всю оставшуюся жизнь в институте Пастера по развитию того, за что сидела вначале, тетушка не потеряла жизнелюбия, вкуса, чувства юмора и радости общения. Она прекрасно помнила всех родственников, их детей, внуков, племяшей, свояков и кумов. Обо всех Димыч должен был дать обстоятельный ответ, со всеми возможными подробностями. Друг часто плавал словно студент на экзамене, а под конец, на мой взгляд, просто начал сочинять всякие небылицы, дабы не ударить в грязь лицом, скрывая свою неосведомленность в делах многочисленной родни, многих представителей которой просто не знал лично, а о существовании других - даже не догадывался. На следующий день,преодолев в дружной цепочке жильцов провал, мы отправились гулять по Одессе. Нас встречала Графская пристань, приветствовали Дюк и Пушкин. Мы пили пиво в подвале Гамбринуса, закусывая жирной малосольной скумбрией. Наконец перед нами предстала знаменитая Дерибассовская. Под ногами небывалая мостовая, вокруг - поток людей. Красота. В середине дня мы дефелировали по улице Ленина и любовались свеженькими, заново покрашенными фасадами домов. Не улица, а игрушка. Но вскоре начала возникать вечная проблема большого горада. Пиво, выпитое в Гамбринусе срочно просилось на волю. Аналогичная проблема посорила нас с бывшим Ревелем. Но, слава богу, солнечная южная Одесса не строгий северный Таллин. Мы заскочили в полукруглую арку первого попавшегося дома. Какое разочарование ждало нас! Маляры, красившие фасад, не удосужились даже заглянуть в подворотню, оставив здесь все как при предках Бени Крика. Своды и стены остались покрыты многолетним слоем смолистой копоти и пыли, паутины и плесени. Вонючие, полные гниющих объедков ржавые баки, щиплющий ноздри стойкий кислый запах перебродивщей капусты, тухлой рыбы и вской другой пищевой мерзости. Честно пройдя увитый поверх обшарпанных стен зеленью вьюнка и дикого винограда дворик, мы обнаружили в глубине заветный зелененький туалет. Только вот чистюли жильцы навесили на дверку огромный замок, забыв видимо, что у прохожих нет ключей. Природа взяла свое. Мы вернулись к мусорным бакам и немножко отомстили жадинам живущим за красивеньким розовым фасадом. - Простите нас люди! - облегченно вскричал чувствительный Димыч. - Но честь и сухие штаны в нашем возрасте ценятся дороже. Вторую половину дня мы посвятили Мельпомене. На площади перед величественным, действительно прекрасным оперным театром, валялись листы котельного железа, стыдливо прикрывающие изъяны мостовой. В кассе билетов конечно же не имелось. - Что Вы, молодые люди! Какие билеты! Это же ж Одесская Опера! Все распродано на месяцы вперед! - С придыханием, закатывая глазки объявила нам приговор дежурная администраторша. Не помогли ни уговоры, ни намеки на горячую благодарность. Ни даже упоминание Афганистана. Она только томно вздыхала и сокрушенно разводила руками. - Одесская опера! Ах! Ах! Это такой театр! Такой театр! Похоже билетов у нее действительно не осталось. - Что же вы нам посоветуете? - Приходите пораньше. Может купите с рук. С переплатой. Идти вновь на Пастера не имело смысла. В ресторан вилась унылая очередь местных отдыхающих. Мы неторопливо побрели к парку. С левой стороны улицы приткнулся одноэтажный магазинчик Конфеты. - Слушай, - Предложил Димыч, - давай вспомним детство. Да свершится мечта! Возьмем по полкило шоколадных конфет и наедимся. Перебъем аппетит намертво. Посидим в садике и двинем обратно к Опере за билетами. - Годится! Мы прошли к прилавку и занялись изучением ассортимента. Он оказался неожиданно богат. Мишки на севере, давно сбежавшая из Харькова Белочка, Гуливер, Красная - все обожаемое, недоеденное в далеком детстве. - По триста граммов каждого сорта! - Радостно сообщили мы продавщице. Толстая, лоснящаяся будто колобок, добродушная тетка сыпала на весы в общий кулек из большого металлического ковшика конфеты разных сортов. Мы переглянулись с Димычем, но тактично промолчали. Цена-то у каждого сорта своя. Но да бог с ней. Тетка внимательно следила за весами. Давала стрелке успокоиться. Добавляла или убавляла половинки, четвертушки от отрезанных острым ножом конфетных тушек. Словом, воплощение аптечной точности в торговом деле. С улыбкой она назвала нам окончательную цену и подала заветный кулек. Я подбросил его на руке и передал Димычу. - Легок, что то? Возле окна, на тонконогом столике в гордом одиночестве вздымались Контрольные весы. Они показали нам недовес в полкило! - Милая, вы немного ошиблись! - Да я тридцать лет в торговле! Ударница пятилетки! Да я на граммулечку не перевешу! - Да не на грамулечку, тетенька! На полкила! - Где те полкила? А ну пакажи! Мы показали. - Та не верьте вы им, хлопчики! Вы мне верьте, живому человеку! - Ну легок больно кулечек! Мы ж молчали, когда вы, дамочка, все вместе взвешивали, за одну цену, так хоть по весу не мельтешите! - Взмолился Димыч. - То ты мне? Мне? - Она уперла толстые руки в необъятные бока, выставила вперед монументальную грудь и словно танк поперла на худенького спортивного, вдруг усохшего на ее фоне Диму. - А ну дай. Дама решительно выхватила из руки Димыча бумажный пакет, зашла за прилавок поставила его на весы. Докинула в пакет три дешевых Гуливера, подумала и со вздохом добавила по половинке Белочки и Красной, завернула, протянула мне, проигнорировав в гордом презрении оскорбленной невинности Диму. - Ну первый раз вижу! Два идиота и сразу вместе! Ладно уж, жрите. Пока я добрая. Она ласково улыбнулась на прощание и послала воздушный поцелуй. .. Одесса! Ну что ты будешь делать. Рассмеялись, повернулись и вышли на залитую солнцем улицу. На площади перед театром шел отчаянный торг билетами. Их предлагали благообразные старички, молодые прощелыги блатного вида, пьяницы с носами сливового цвета, покрытыми тонкой сетью красных прожилок. Цены очень простые пятерочка, червончик, четвертачок. Отпуск подходил к концу, а вместе с ним и пачка рублевых накоплений. Посовещавшись решили, что для меломанов вроде нас хватит и демократичной галерки за пятерочку. Билеты купили у благообразного дедульки в заношенном белом полотняном костюмчике и желтых ярких сандалетах на босую ногу. В придачу к двум синеньким квиточкам дедок дал неожиданный и не вполне понятый до конца двусмысленный совет - Не знаю любите ли вы музыку, но если останетесь на второй акт, можете свободно перебираться в партер. В любом случае получите удовольствие от театра. Лучший в Европе... после Венского. Торопитесь, молодые люди, а то не успеете посмотреть. Удивленно переглянулись, до начала еще оставалось больше получаса. - Я имею в виду театр! - Пояснил старичок. Раскланялся и гордо удалился. Мы вняли его совету и в толпе меломанов втянулись в величественное здание. Старичок не обманул, действительно, фойе, холлы, лестницы, зал поражали величием и богатством лепнины, позолотой, архитектурой. Но зазвучали звонки, и люди постепенно стали рассаживаться в зале. Все билеты действительно нашли своих покупателей. Ни одного свободного места. Отзвучала увертюра. Чудная акустика старого театра донесла до нас прекрасную музыку Верди. Занавес поднялся и началось действо. С первых же звуков донесшихся со сцены недоуменно переглянулись. Это было нечто! Даже мои совсем не музыкальные уши почуяли некий подвох. Что уж говорить о нежной, взращенной в музыкальной школе душе Димыча. Со сцены вливалась в зал самая откровенная халтура. Дородные тетки скрежетали и сипели, танцевальные номера не превышали уровня студий народного творчества. Извиняюсь, многие из самодеятельных артистов выглядели бы в данной ситуации лучше. Одно существенное различие, творимое на сцене отличалось от клубной самодеятельности наличием великолепных декораций, шикарных костюмов артистов и отличного оркестра. В своем разочаровании мы оказались не одиноки. В погруженном в торжественную тишину первых ритуальных минут зале пополз сначала шорох, потом недовольный шепоток, переговоры. Старичок оказался прав, после антракта в зале стало пусто, садись хоть в первых рядах партера. Мы с другом решили, что спасенные уши дороже пропавшей десятки. В густом потоке выбирающихся из театра разочарованных зрителей покинули и мы сей удивительный храм искусства. Вот уж где содержание никак не соответствовало оформлению. Народ здраво рассудил, что происшедшее есть доведенный до абсурда результат засилья блатных в труппе, потеря всякого чувства меры, приведшая коллектив к фиаско. Впрочем, добавляли люди, в любом случае за счет куротников театру гарантирован ежедневный полный аншлаг. Как это так, не побывать в Одесском Оперном, втором в Европе! На город, аки занавес на сцену, спустилась тяжелым черным бархатом южная теплая ночь, прорезаемая гудками теплоходов в порту, звоном редких трамваев, оттененная неясно доносящейся из центра музыкой. Освещаемая скудными фонарями пустынная тихая улочка вела нас из жизнерадостного, веселого, пестрого, многолюдного центра на старенькую улицу Пастера. Неторопливо фланируя по узенькому тротуару, разговаривая за жизнь, умиротворенные и немного подуставшие шли мы под распахнутыми настежь окнами, жадно вбирающими свежий вечерний воздух колышущимися жабрами подсвеченных изнутри занавесок и гардин. Неожиданно сверху свесились две здоровенные словно окорока лапищи, туго заправленные в розовую упругую кожу. Толстые будто сосиски пальцы подхватили под мышки моего друга и начали с неумолимостью подъемного крана втаскивать наверх, к освещенному проему окна. Я еле успел ухватить его за пояс и потянуть к себе. Только после установления неустойчивого равновесия удалось разглядеть похитительницу. Двумя шарами, размерами с арбуз, выкатывались налитые груди с темными коричневыми виноградинами сосков. Над всем этим величественно разметались волны темной гривы волос. Крепко попахивало цветочным одеколоном, но и его запах перибивал густой, устойчивый аромат дешевого молдавского вина. - Ну чего уцепився? Чего пристав? Не видишь рази, дама пригласила кавалера. Отчепись от него... Вяло брыкающееся тело Димыча опять начало втягиваться в окно. - Нет, так просто вы моего друга не заграбастаете, мадам. - Я резко рванул его вниз. - Вы меня разорвете! - запричитал Димыч. - Не делай ему больно, урод! А то я... Убъю! - Пообещала амазонка. И потянула добычу на себя. Нос Димыча зарылся в мягкую долину, разделяющую груди, а руки, до того метавшиеся в воздухе в поисках опоры, начали елозить по поверхности вываленных на подоконник телес, ощупывая прелести на манер слепца. Да, там всего было много. - Во, гляди, ко мне тянется. Признал, коханый. Ну иди же, иди. - Это к Димычу. Нежненько так... - Згинь же, геть, пройдысвит! Оставь нас у любви... - Это обращено ко мне. Грубо, толстым басом. - Тяни! ... Спасай! ... Задыхаюсь!!... - Димыч уперся руками в монументальные груди, вырвал свой нос на волю и сделал полный, отчаянный, хлюпающий вздох, проветривая легкие. Я снова дернул, он помог, оттолкнулся. С громким треском улетела в сторону пряжка ремня. Взвизгнув, разъехалась металлическая змейка брюк. Я не удержался и шмякнулся на тротуар. Из окна раздался рык торжествующего победу саблезубого тигра. Точнее тигрицы. Но тут раздался вой сирены и Димыч на секунду завис над улицей. Женское любопытство спасло нас и погубило хищницу. По улице неслась утробно ревя машина Скорой помощи. Неожиданно вой сменила разнесшаяся из того-же динамика на полную мощность развеселая Пугачева со своим Арлекино. Дама заслушалась, расплылась в довольной улыбке. Димыч завис над тротуаром демонстрируя пестренькие в веселый цветочек трусы. Подходящий момент. Я подпрыгнул и навалясь всем телом вырвал беднягу из рук обольстительной похитительницы. - О! Дэ же ты! Такая ночь любви ждала нас! - завопила женщина простирая руки и трагически закатывая глаза. - Люби сама себя! Какого лезешь к людям! - Огрызнулся, подтягивая брючата Димыч. - Ну и нравы. - Ему такая женщина отдавалась! А он! ... Да пошел ты, невдалый! - Тетка провожала несостоявшуюся жертву такими отборными метафорами, так красочно описывала нас, наших родственников, наши достоинства и недостатки, что даже мне, с немалым армейским опытом стало просто потрясающе интересно слушать. Куда там армейским прапорщикам до простой одесской женщины, расстроенной в самых светлых ожиданиях! Дальше шли уже по середине улицы, от греха подальше. Никто на нас особо не покушался. Дешево отделавшись разорванным ремнем и потерянными пуговками, пробрались как скалолазы по веревочкам в заветную тетушкину квартиру. На следующее утро решили идти на пляж, но всезнающая тетушка нас отговорила. Потупившись и страдая за родную Одессу, старушка сообщила пренеприятнейшее известие - вода на ближайших к городу пляжах напоминает те биологические растворы и супы с которыми она работает всю жизнь в качестве врача-микробиолога. Об этом кошмарном факте ей по секрету сообщили сослуживцы, проводившие совместные с санэпидемстанцией исследования морской водицы. Самое безопастное для купания место нашли на каком-то удаленном острове, чуть ли не на самой границе с Румынией, кажется с воодушевляющим названием Змеиный. Мы переглянулись, посовещавшись и решили, что купальный сезон в этом году можно считать успешно законченным. А вместе с ним и нашу поездку, вообще. Время поджимало и так, и так. Простившись с тетушкой мы в последний раз отважно преодолели подъезд, вкинули в багажник вещички, завели движок и простились с Одессой-мамой. Как оказалось весьма вовремя. Подъезжая к родному Харькову услышали на заправке слухи о карантине в Одессе, о холере и прочих радостях, которые так успешно удалось избежать. В тамошнем море мы не купались, на пляжах не валялись, в общепите, спасибо тетушке и конфетам, не питались. Следовательно, бояться заразы, или сдаваться врачам нам незачем. Да и какая, к черту, холера! Меня ждал Афганистан. Родной ограниченный контингент. Димыча - курилки НИИ, цеха завода, вино, песни и незамысловатая любовь в комнатах женских общаг. Собираясь к себе в отряд я неожиданно понял одну простую вещь. На мне теперь квартира, машина, вещи. Как со всем этим обходиться? Ладно машину можно загнать в гараж и заплатить взносы за пару лет вперед. Квартиру - запереть. Но умно ли это, когда друг теснится вместе с родителями в двухкомнатной хрущобе? Сначала Димыч и слушать не желал о переселении. Но совместными с Васей усилиями мы его уломали. У Василия Александровича оказался знакомый юрист взявший на себя формальную сторону дела. В ноториальной конторе заверили доверенности. Димыч клятвенно пообещал не садиться за руль пока не сдаст экзамены на вождение, не давать руль девкам и не трахать их прямо в салоне. Перевезли его вещички, заперли мое добро в одной комнате и справили скромное новоселье. Билет на самолет до Ташкента куплен заранее. Оставалось поставить отметку об убытии в комендатуре, выпить и присесть на прощание.