Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская

• Название: Москва Булгаковская
• Автор: Людмила Бояджиева
• Издательство: ООО «Издательство Астрель» ООО «КРПА Олимп»)
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7390-2337-7 978-5-271-23306-7

Москва была для Михаила Булгакова особым, мистическим городом. Здесь он влюблялся, женился, творил, играл в театре, издавался, бедствовал, умирал… Здесь он получил известность, обзавелся врагами, был гоним и возвеличен, вознесен и растоптан.

Благодаря воображению великого писателя булгаковские адреса до сих пор живут своей таинственной жизнью: квартира № 50 в доме 302-бис по Садовой улице, ставшая на время пристанищем самого Сатаны и его свиты, не зря заслужила репутацию «нехорошей», а на Садовом кольце, иногда до сих пор видят прогуливающегося кота Бегемота…

Три женщины, сыгравшие в его судьбе важную роль, появляются на страницах этой книги — терпеливая и преданная Тася Лаппа, элегантная и аристократичная Любовь Белозерская, Елена Шиловская, которую многие называли за глаза настоящей ведьмой. Кто из них стал музой писателя? Кто послужил прообразом знаменитой Маргариты? Читайте об этом в новой книге Людмилы Бояджиевой.

---

— Вот уж не поверю. Ты — злючий, придирчивый, тебе угодить как писателю вообще невозможно! Если он, конечно, не Гоголь и не Чехов.

— А вот спроси моих гудковцев, скажут: «Под маской напускной суровости скрывается нутро нежное и возвышенное», как в хорошей телячьей косточке горячие мозги. — Михаил вздохнул, выудив из тарелки голое баранье ребро. Дешевые «суповые наборы» мяса, как правило, не содержали даже мозговых косточек.

— И кто такие байки пустил? — Сидя у окна, Люба на пяльцах вышивала занавески из простынного полотна. Отвела руку, полюбовалась. Вот уж не напрасно в Демидовской гимназии рукоделию выучили. И красиво называется — «ришелье»! — Кто ж тебя таким угодником ославил?

— Случайно пару раз само вышло. Сидел в бухгалтерии, надеялся деньги изъять. А тут автор шагает, весь зардевшийся, со свежим номером, где его гениальный материал пропечатан. И так небрежно на ходу свою статейку вроде пробегает, а сам по сторонам зыркает — за эффектом следит. Ну, ты меня знаешь — бросился, светясь радостью: «Читал-с, читал-с! Примите мои поздравления, голубчик! Весьма удачно прохватили. Второй час вас дожидаюсь, чтобы руку пожать! Великолепный слог, музыкальная речь…» Один раз, другой такой спектакль разыграл… Вот и пошло. Этакий граф Булгаков, умеющий ценить успехи товарищей по перу.

— Ты клоун, обожающий кого-то посадить в лужу. И хватает же у тебя на все сил — заводная Мака! — Отложив вышивку, Люба убрала со стола. — Жаль только, что мы с тобой в самом деле не дворяне. Отыскался бы сейчас в Европах родственничек богатенький…

— И нас, голубчиков, на Соловки, а наследство — в госказну. Да что я — вспомоществование частным лицам ОГГТУ. За труды праведные.

Глаза отобедавшего литератора, как театральные софиты.

— А знаешь, откуда все это пошло — с моноклем, проборчиком? Когда только приехал в Москву, снарядился в первый поход по редакциям. Старые часы раздобыл, пиджачную пару у кого-то напрокат выпросил.

Завязал пышным бантом креповый галстук и явился в почтенную редакцию. Усевшись у редакторского стола, подкинул монокль и ловко поймал его глазом — этот финт я еще в гимназии отточил. Подкинул — и поймал, ни на йоту не изменившись в лице! Редактор смотрел на меня потрясенно. Но я не остановился на этом. Из жилетного кармана извлек «луковицу» и нажал репетир, сыгравший чуть ли не «Боже, царя храни».

«Ну-с?» — сказал я, вопросительно взглянув на редактора. «Ну-с, — хмуро ответил мне редактор. — Возьмите вашу рукопись и займитесь всем, чем угодно, только не литературой». — Он вздохнул: — А весь этот маскарад был придуман для того, чтобы спрятать мою застенчивость и неуверенность.

— Теперь прятать нечего. Вполне бойкий товарищ образовался. Хоть и в тулупе.

— Все равно — перед редакторским столом обмираю. И гаденькое чувство, что выдаю себя за другого — некоего успешного литературного деятеля.

В сущности — это же театр. А играю я роль того оглушенного славой писателя, каким хотел бы быть. И смеюсь над этим. Всегда над всем смеялся. Больше всего над своими мечтами. Это врожденное. Знаешь, один родился — и в ор. А другой — только на свет появился — и рот до ушей. Важно еще, где родился, когда. — Он злобно затушил в пепельнице окурок. — И ведь все было так хорошо, все сошлось правильно… А теперь кто-то из хохмачей сказал про меня: «Веселый юродивый в похоронной процессии».

— Мака, умоляю тебя — никаких сомнительных высказываний! Здесь стены фанерные. Хватит философствовать. Нам еще фельетоны сочинять. И я необнятая уже неделю хожу.

— А кто ночами хохмить о канализационных стоках на Неглинке будет, славу грядущую зарабатывать? Фельетончик на разлив дерьма требуется.

— А кто девочку-Любочку приголубит?

3

Серенький осенний вечер, серенький Мака, измученный сочинением ненавистных фельетонов, мается, привычно сидя на подогнутой ноге за письменным столом.

За окном, за короткими шторками с узорчатыми сквозными углами вышивки «ришелье» московская ночь, освещенная скудными желтыми фонарями.

Неслышно подошла босая Люба, обняла за плечи.

— Все горбишься, горбишься, как раб на галерах. Смешно хоть выходит?

— «Люблю тебя как прежде, но не будь такой жестокой…» — прозвучал неожиданно громкий баритональный вокал. — Душевно, правда, получается? Песни, думаю, у меня пойдут. Или, например: «Смейся, Паяц, над разбитой любовью…» Прям за живое берет. И герой социальный — трудовой элемент! Только что написал.

— Ш-ш-ш! Соседи стучат! — Люба зажала мужу рот ладонью, он усадил ее на колени. — Что на тебя ночью-то находит? Чего бузишь?

— Прилив вдохновения от твоего сопения за спиной.

— Макочка, пошли спать. Я понимаю, тебе надо зарабатывать деньги на прокорм толстухи Любани. И на эти тряпочки, которые я обожаю. Они выглядят почти лохмотьями.

— Лохмотьями? — удивился писатель. — Моя супруга — самая нарядная дама в Москве. На тебя все оглядываются, и ты — ярчайший цветок в любом букете.

— Просто я умею смеяться. И аккуратно штопать шелковые чулки.

— Какой извращенец будет рассматривать штопки на такой ножке? — Михаил приподнял ночную сорочку.

— Макочка, — Люба отстранилась и опустила подол ночной сорочки. — Я лежала и думала. Ты все пишешь, а я что? Я ж не фефела малограмотная, а элемент творческий. И я многое могу. Могу тебе помочь — я ведь столько всего повидала. Могу сочинять какие-то сводки, репортажи…Твой Любан очень наблюдательный парень.

— Дело говоришь, жена… У меня была мысль. К чертям собачьим репортажи! Мы будем писать жутко смешную пьесу — вроде водевиля. Вместе!

— Вместе?! — Глаза Любы загорелись.

— Ты в Париже около трех лет жила, все их штучки знаешь. А мы как раз про Париж и пропишем. Пьесу под названием «Белая глина».

— Это еще что за штука такая? Что-то индустриальное?

— Глина обычная… Мопсов из нее делают…

— Ой, мопсов — что за прелесть! Не поверишь, именно об этом я и мечтала. Мопсы в Париже — мечта поэта!.. Что тебя смутило? Ты что, не веришь, что я смогу?

— Напротив. Уверен в тебе. — Михаил с виной и горечью подумал, что не мог такого предложить Тасе. И даже не пытался вовлечь ее в свое дело. Сволочь. Теперь, став мужем другой и проживая заново «медовые дни» совместной жизни, он стал частенько вспоминать начало жизни с Таськой на Рейторской улице. Юные, свободные, такие легкомысленные и счастливые! А как она была прелестна — безрассудно влюбленная девчонка…

Он встал и заходил из угла в угол, сочиняя на ходу.

— В большом имении вдовы Дюваль, проживающей с восемнадцатилетней дочерью, обнаруживают белую глину. Мосье сосед бросается на разведку и попадает под чары хозяйки. Далее сюжет все больше трясет водевильными хохотом — постоянные недоразумения возникают из-за сына соседа, инженера-геолога, естественно, тоже влюбившегося. В кого? Да он сам не знает! Все сбиты с толку необычайным сходством матери и дочери. Финал венчают две свадьбы. Как тебе?

— У Булгакова не бывает провалов. Представляю, сколько анекдотов ты там накрутишь. Завтра и начнем. Бьен?

Это были счастливые дни — капустник на двоих. Сочиняли и веселились, подкрепляясь горячим чаем и поцелуями.

Наконец, в руках Михаила был готовый материал.

— Продадим в театр Корша. Они любят, чтобы непременно шумел ночной Париж и богатые вдовы в лирическом трансе на юных джентльменов бросались. Завтра пойду торговаться — штучка-то не дешевая. — Он бережно завязал тесемки на папке.

… Вечером вернулся молчаливый и сразу к печурке. Сунул листы и плотно закрыл дверцу.

— Говорят: «Пьеса салонная — не пойдет». Слыхал я уже это. Им, оказывается, тоже про передовиков производства надо.

— Миша! Ну зачем сразу жечь! Есть же другие театры, без производства. — Люба стояла на коленях у печки, поняв, что спасать уже нечего. Больно жадно набросился огонь на исписанные листки. Не замечала, как капают слезы.

Михаил обхватил ее за плечи, поднял, посмотрел в мокрые глаза:

— Любан. Это плохая пьеса. Поверь мне. Признаюсь — я уже написал пять подобных. Некоторые даже шли во Владикавказе, и меня вызывали на сцену под грохот оваций. Но… чувство эстетического стыда — наверное, самое стыдное. Ты совсем не виновата. Мы сочиним другое — настоящее. Про эмиграцию, про русских беженцев в Константинополе…

Люба затихла на плече.

— Ты будешь подробно рассказывать про все: голоса, запахи толпы, цвета, обычаи, а я запишу. Обещаю, это будет отличная пьеса.

4

Взрывное балагурство Булгакова было насущной потребностью его брызжущей энергией натуры. Афоризм «весь мир — театр» казался ему слишком уж отвлеченным, и он был готов использовать любой момент, чтобы превратить самый будничный «материал» в сценическую площадку. Очертя голову несся на волне смешливого куража, импровизируя, фантазируя, ошарашивая и очаровывая всех. В незнакомой компании вначале казался человеком замкнутым и мрачноватым, но вдруг начинал говорить, и уже никто не замечал, когда этот строгий блондин превратился в главного затейника, весельчака и острослова. Балагурство отлично служило и в оборонительных целях. Под насмешливой игривостью он прятал самое дорогое — спасал от ударов болевые точки. А самым главным в его писательской жизни была сейчас судьба романа «Белая гвардия». Ведь свершилось же — напечатали! Журналы продаются в каждой лавчонке! Их покупают и читают. Читают жадно, передавая друг другу и удивляясь: «Неужели тог самый Булгаков?», «Позвольте, он уже показал себя отличным сатириком в «Роковых яйцах». — «Каких еще яйцах? Эротический роман?»