Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

• Название: Уличные птицы (грязный роман)
• Автор: Верховский
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-98358-226-2

Его зовут Граф (хотя, как его зовут, разницы большой нет). Он вылупляется на свет из комы, и отныне способ его существования – преодоление законов притяжения, жестоких закономерностей Жизни и Смерти, создание своей «прозрачной» реальности без пут Обмана и оков условностей.

 Граф не фиксируется на образе жизни и социальном статусе. В отличие от многих, он всегда помнит, что он гость на этом празднике жизни. Его взаимодействие с окружающим миром, и в частности социумом устроено так же как взаимодействие медитирующего японца с садом камней - сознание не замутнено вопросами денег, карьеры, связей, приличий, уюта, социальной определенностью. Поток реальности примеряет на него образы дворника, сутенера, грузчика, миллионера, госслужащего, сапожника, поэта; и последний, пожалуй, больше ему к лицу. Сон, подкравшийся в сознании Графа вплотную к реальности, постоянно посылает его на схватку, то с иноземцами, то с пороками его собственной души.

---

В дни, когда утром народ покидал квартиру, и только Граф никуда не спешил, приходила стройная длинноволосая десятиклассница Алла, посещавшая школу во вторую смену. Доставала из полиэтиленового мешочка плетеные босоножки на высоком каблуке, и пока Граф варил кофе, одевала их, предварительно сняв все остальное. Юную Аллочку буквально за месяц заставили повзрослеть пристальные глаза Графа. Из девчонки, смотрящей на мир, как на новые ворота, она превратилась в даму, гордо несущую свое женское «я», наполненное соком тайны мироздания. Ее глаза, как будто промытые утренней росой, светились желанием жить сейчас.

По вечерам, когда Граф возвращался с трудовой вахты, захаживала Аня, большегрудая, неплохо сложенная девица двадцати четырех лет, медсестричка, иногда имевшая мужа дальнобойщика, дико капризная и скандальная с ним, и тихая сероглазая с Графом. Она нежно, но настойчиво выпроваживала "богемщиков", молча убирала отходы их жизнедеятельности. Накрывала старый изрезанный до клееной стружки стол белоснежной салфеткой; тарелки, вилки, ножи, фужеры, свечу в хрустальном подсвечнике; вино, тонкие ломтики розоватого сыра, домашняя буженина, красные яблоки, а иногда ледяная водка, под Анютины огурцы и меленькие грибочки, парящая картошечка и дефицитная селедка в винном соусе. Граф, сидя на низкой табуреточке, смотрел как пляшет огонь свечи в ртутно-блестящих глазах медсестрички, и повторял вросшие в память стихи убитого поэта:

Я люблю только вечное лето,
Я люблю его душный покой,
Я люблю, когда эта планета
Зазывает дрожащей листвой.

Осьминогом раскинулся город,
Фонари ковыряют ночь.
Там царит сексуальный голод,
Тащит ноги сбежавшая дочь.

Я ведь тоже гулял по проспектам,
А теперь я парю незрим.
Там я не был сиятельным мэтром,
И теперь, я не демон, а дым.

Иногда Граф с Анюткой напивались в хлам, бегали ночью на «яму», и при каждом движении страсти, совокуплялись, как подгоняемые приближающейся неотвратимой гибелью. Их тела пылали в темноте коварным черным огнем, а звериный крик Анюты заставлял нервно поежиться во сне всех «конторских тумбочек» в округе.

Время летело, мягко омывая своими потоками неприкрытую голову Графа. Жизнь сладким густым киселем заливала тело. Одним утром Граф вышел на балкон, посмотрел на вяло текущую внизу реку, разделявшую город напополам; на уродливый мост (держащийся на одной огромной железной ноге, посредством паучьих тросов) и объединяющий город воедино; на лес вдалеке и теплый дым в небе. Шум ветра ледяной вечности, который дул сквозь колотый череп и глазницы Графа, почти стих. Комок запечной любви к теплу, к городу, подкатил к горлу, слегка прижав дыхание.

* * *

Утро было раннее ясное, чистое сквозь грязное окно. Граф был еще вхлам пьян, когда проснулся от непривычных криков и человечьего мычания. Внизу стучали железные колеса. На полу чернела лужа несвежей крови.

Граф вспомнил, как вчера слушал ватные стихи поэтессы Али, взрослой, но доброй девочки лет сорока. Она жила у вокзала, может, и сейчас живет.

Как странно, что покинутые города, растаяв в тумане, на самом деле не исчезают, а продолжают существовать, некоторые считают, что туда можно вернуться.

Закрыв солнце, над лицом Графа склонилась огромная лохматая голова с небритой рожей, огромными, налитыми водой подглазинами под серо-никакими глазами, и свисающей с усов желто-зеленой соплей, грозящей обрушится на Графа.

- Гляди, блядь, проснулся! - констатировал сопливый. - Они, блядь, друг друга на мелкие…, юшка до потолка, а он в две дырки дует, все до пизды, я хуею.., - охуев, сопливый отпрянул от Графа и раскинулся на своем месте.

Граф резко поднялся, встал на скользкий от невысохшей крови пол, и пошлепал к тамбуру, его штормило. В тамбуре курили невыспанные мятые фуражки. Сральня занята, в организме все ссохлось.

Высадили и препроводили в ментовку почти весь вагон. Графа угораздило дрыхнуть прямо на месте преступления, за что он получил от ментов хорошо по рогам, сутки отсидел в забитом пассажирами “обезьяннике”, был обшмонан на тему денег, и, к большому его удивлению, вскоре, с приличным фингалом, и без претензий по поводу отсутствия документов, был выкинут из отделения на привокзальную площадь. В кабинке вокзального сортира Граф вытащил из задницы вонючую, припрятанную еще в поезде сотенную, сполоснул и вышел в город.

* * *

Все складывалось как нельзя лучше. Разбитая рожа Графа органично вписалась в привокзальную тусу. “Тайное общество явных дураков” было весьма популярно в городе; вряд ли найдется место с такой концентрацией носителей разноцветных, различных по форме и размеру бланшей. Граф почувствовал, что и этот город принял его, и вполне реально найти “Гастроном” и, может быть, выпить пива.

Пива не было. Витрины винника были заполнены рядами “Русской”, волшебным пойлом - “Кавказ”, ненаглядным по рубль две, и “Слынчев бряг” - для серьезных застолий. Бодрой походкой, чуть боком, из дальнего угла магазина на встречу Графу вырулил кудрявый, неожиданно стройный, совсем недавно моложавый владелец уже желтеющего фингала:

- Астrа Андrеевна,- как старому другу представил он Графу выглядывающую из-за его плеча недавно приятную женщину с яркими губами.

- Хочется гаrмонии, - суетил Кудрявый, протягивая Графу мятый рубль. - Так что Вы скажете относительно тrиумвиrата, молодой чеек?

* * *

Кудрявый и Астра жили неподалеку в большой, некогда ухоженной квартире сталинского дома. С тех пор, как их сын пропал в жерле одной из южных войн, квартира была поделена на две части: жилую - коридор, кухня; и мемориальную - комнаты. В комнаты не ходили и не пускали гостей. Несмотря на то, что почти вся одежда, включая каракулевую шубу Астры Андреевны, и норковую шапку Кудрявого, были проданы, заложены или просто обменяны на водку, книги, стоящие в комнатах, и обезумевший от удивления хрусталь, были слегка припылены и нетронуты. Хозяева жили на кухне, точнее на участке, освобожденном от грязных тухлых кастрюль, тарелок и блюдец, заполненных бычками и ошметками. Основной зоной обитания был разложенный диван с гнездом из матрасов, засаленных подушек и вонючих ватных одеял без пододеяльников. Обеденный стол, и кучу на нем, было страшно трогать, поэтому водку и закуску, которую купил Граф, расположили на двух табуретках рядом с диваном.

После первой вспомнили о приближении осени, после второй - о неотвратимости зимы, третьей помянули всех без вести пропавших, после четвертой - самоотверженно сходили в соседний дом к Авдохе за семидесятиградусным… К полуночи Кудрявый, бывший учитель музыки, вытащил из-за дивана старую шепелявую гармошку, а Астра запела дрожащим голосом, высоко вздымая свою сохнущую, некогда округлую бухгалтерскую грудь. Спать Граф был допущен в святая святых – на диван в большую комнату, а Астра, пьяно глядя из-под тяжелых век, попросила нежно:

- Ты там только не блюй, сынок.

Так начался самый длинный в жизни Графа запой…

* * *

Когда сотка Графа растаяла, он с легкого похмельного языка договорился на хлебозаводе о ночной работе – грузить хлеб. Грузили на пару с Кудрявым. Утреннее пиво, после ночной работы, плавно переходило в вечернюю водку, и в работу под стакан на шатких ногах, грузчик пьяный - вещь сама собой разумеющаяся. Граф продолжал жить в комнате у Кудрявого и Астры. В часы легкого опьянения он даже почитывал кое-что из их библиотеки. В основном это была проза, но и стихи великих русских классиков:

Остановись, застынь на миг
В неповторимой этой позе,
Как струи стынут на морозе,
Как в горле замирает крик,
Рожденный ужаса виденьем,
Как с королевским снисхождением
Себя узреть дает нам миг.

* * *

Как-то утром на резные палисады города лег снег, а вскоре нападали большие сугробы. Астра выдала Графу кое-что из священной одежды сына.

Перелезая через сугробы, Граф сильно негодовал за участь соотечественников. Кто мог по своей воле удумать жить здесь, по горло в снегу, где ночь властвует безраздельно, а душонки и дряблые тела греет лишь жар пьяной бани. Есть столько мест, где тепло и вошь размером с коня, а яблоки - красные с тыкву. В рассказы о победах здешних людей, про славу их оружия, можно верить, но нельзя понять. Сильные давно вдыхают аромат эвкалиптовых рощ и нежат тела в прибое ласковых теплых морей.

В конце зимы Кудрявый закашлял кровью, он вытирал красное с губ снегом и виновато улыбался.

Весну Граф почувствовал стоя в пивной. Почувствовал не как-то романтично, а просто отхлебнул очередной глоток, и внутри проснулась жажда воздуха, вздохнул глубоко, и в привычной вони обнаружил примесь нового запаха – весна.