Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь восьмая: Инородное тело

• Название: Сколько стоит человек. Тетрадь восьмая: Инородное тело
• Автор: Евфросиния Керсновская
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автор этой книги, Евфросиния Антоновна Керсновская (1907–1994), родилась в Одессе в дворянской семье. В годы гражданской войны семья спасается от преследования большевиков и переезжает в свое родовое имение в Бессарабию, которая тогда была частью Румынии. Евфросиния своим трудом поднимает пришедшее в упадок хозяйство, становится фермером. После ввода советских войск в Бессарабию в 1940 г. мать и дочь Керсновских, как бывших помещиков, выгоняют из дома.

В 1941 году ее, как и многих других бессарабцев, ссылают в Сибирь, на лесоповал. Там она вступается за слабых, беззащитных. За это ей грозит голодная смерть. Она решается на побег. Прежде чем ее схватили, она прошла по тайге полторы тысячи километров.

Её судят, приговаривают к расстрелу. Хотя она и отказывается писать прошение о помиловании, расстрел заменяют десятью годами лагерей. В Норильском лагере она работает в больнице и морге, затем по собственной воле занимается самым тяжелым трудом — шахтерским. Там она чувствует себя свободней — «подлецы под землю не спускаются».

После освобождения из ссылки, в Ессентуках, в 1964-68 годах пишет по просьбе матери о пережитом, эти 12 тетрадей иллюстрированы её акварельными рисунками (703 рисунка).

***

Тетрадь восьмая: 1946–1947. Инородное тело

---

Несметное количество бесплатной рабочей силы — рабсилы, невольников — привело к тому, что дорожить их жизнью стало незачем. Прокормить, одеть и правильно использовать такую «армию» было невозможно: во всей стране царили голод, разруха. Так на что могли надеяться «изменники Родины»? Ясно, что питание, отпускаемое для заключенных, проходило через руки всей «псарни». Все наиболее питательное к этим рукам прилипало. Голодный человек опасен, а изможденная голодом тень человека покорна и вполне безопасна. Отсюда — прямой расчет: надо было заставить человека потерять силы, волю, достоинство и даже облик человеческий.

На это и была направлена вся система лагерей, лицемерно именуемых «исправительными» и «трудовыми».

Всё забыто, и все забыты…

Теперь, когда жизнь целого поколения отделяет нас от окончания войны, все выглядит иначе.

Ловко орудуя ножницами и клеем, можно изменить до неузнаваемости любое литературное произведение.

Книгу истории, хотя страницы ее и написаны кровью, можно изменить еще основательнее. В распоряжении тех, кто ее редактирует, не только ножницы и клей. Тут и «воспоминания», написанные по специальной программе, и «художественная литература», выполняющая то же задание, но пользующаяся более богатыми средствами, так как ей нет надобности «подгонять под ответ», когда есть более эффективный способ: воздействовать, минуя разум, непосредственно на чувства.

Тут и еще более впечатляющий метод воздействия — кино…

Кино — это огромная сила, заставляющая не умозрительно, а зрительно, почти осязаемо воспринимать то, что желательно выдать за реальность. Ведь то, что мы видим, пусть даже на экране, мы чувствуем: оно движется, говорит, живет и умирает. Трудно критически относиться к существованию того, что видишь! В этом — сила кино…

Разумеется, у человека есть ум. Ум — это память, логика и опыт, свой и чужой, приобретаемый ценой ошибок и оплаченный страданием. Не задумываясь, ставлю я на первое место память.

«Ничто не забыто, никто не забыт!» — слышу я очень часто. Эти гордые слова красуются на памятниках, они фигурируют в качестве эпиграфов.

Увы! Всё забыто, и все забыты…

Не в том беда, что переименовывают города, улицы, снимают памятники, убирают портреты, лозунги, переделывают уже изданные книги, вырезают и заменяют страницы энциклопедических словарей, замазывают и склеивают их листы. Взятый в отдельности, каждый из этих фактов смешон. Но когда все это, вместе взятое, направлено на то, чтобы у человека отнять память, заменить логику покорностью, скрыть или извратить уроки истории, — это ужасно и преступно.

Люди моего возраста помнят, как происходила эта фальсификация событий, судеб людей, фактов, но они молчат. Так спокойнее и безопаснее.

Еще несколько лет, и мы, последние очевидцы и революции, и нэпа, и коллективизации, и сталинского террора, — мы умрем, и некому будет сказать: «Нет! Было вовсе не так!»

Поэтому я и пытаюсь «сфотографировать» то, чему я была очевидцем.

Люди должны знать правду, чтобы повторение таких времен стало невозможным.

Катафалк

«И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать…» Не знаю, как взглянул бы Пушкин на похороны по лагерному разряду.

Меня всегда коробило, когда голые трупы, мужчины и женщины, сваливались вперемежку в специальный ящик, в котором их везли в могилу.

«Могилы» — это траншеи на двести жмуриков. Когда траншея была наполнена, то ее закапывали, если это было летом. Зимой жмуриков присыпали снегом, а закапывали их уже весной или летом.

Поначалу заключенных хоронили в гробах, кое-как сколоченных из горбылей.

По мере того как смертность возрастала, это становилось все сложнее, но не потому, что на пилорамах не хватало горбылей. Напротив, огромное количество отходов сжигалось. Дело было не в этом.

Приходилось заготавливать слишком много могил, вернее, траншей для братских могил. Их рыли про запас летом в тундре, под Шмитихой. Они наполнялись водой — гробы всплывали… Одним словом, возня.

Вот тогда и пришло распоряжение изготовить этот самый катафалк — вместительный ящик с крышкой.

Жмуриков после вскрытия, которое было обязательным (чтобы среди покойников не затесался беглец, ведь со вспоротым брюхом далеко не убежишь!), клали голыми в ящик, отвозили под Шмитиху и сваливали в ямы, куда помещалось по двести — триста «дубарей».

Ирония судьбы — в первой же партии пассажиров катафалка оказался мастер, его изготовивший. Судьба, как всегда, была несправедлива: он являлся лишь исполнителем чужой воли — идея ведь была не его.

Жизнь ушла из них до смерти

Возвращаясь ко времени моей работы в морге, я вновь и вновь повторяю, что это было самое счастливое из всех этих мучительных лет неволи. Если только вообще слово «счастливый» применимо по отношению к «производству, где начальником доктор Никишин Павел Евдокимович». Так было принято называть морг в Норильске. Начальство города было буквально помешано на засекреченности названий учреждений, объектов, заводов. Все, что только подходило под это весьма растяжимое понятие, именовалось производством.

«Счастливое время — пребывание в морге…» Но это возмутительно! А трупы? Те трупы, что надо ежедневно вскрывать, а затем зашивать и голых выволакивать и укладывать «валетом» в этот жуткий ящик? Слова «счастливое время»… и эти страшные трупы?

Может быть, это парадокс, но так оно и есть: тот животный ужас, который свойственно испытывать человеку при виде мертвеца, возможен только тогда, когда тело не утратило человеческого облика. Но в подавляющем большинстве несчастные жмурики еще при жизни утратили облик человеческий: серая, сухая, шелушащаяся кожа, обтягивающая кости; глубоко ввалившиеся глазные яблоки — дряблые, мутные, обтянутые тонкой пленкой век; выпирающие сквозь кожу ребра и, наоборот, опухшие, как подушки, ступни ног. Казалось, что еще до смерти жизнь ушла из них. И до чего же они были похожи один на другого! Разница была лишь в росте.

Иное дело, когда поступает труп человека, которого смерть «сразила», а не просто погасила чуть тлеющей фитилек. Особенно тяжело видеть в морге мертвого ребенка.

Вот кудрявый, упитанный, на редкость красивый мальчик лет восьми, умерший от ожога всего тела. Ожог до того поверхностный, что даже не верится, что он мог быть причиной смерти. Притом — быстрой. В душе подымается протест: неужели его смерть была неизбежна?!

Вот хорошенькая девчушка, умершая от дифтерии: родители не разрешили сделать трахеотомию[19]. На лице застыло какое-то скорбно-удивленное выражение, и в душе закипает негодование: как это можно?

Девочка. Беленькая-беленькая. Такую легче всего себе представить сосущей грудь матери. А между тем ее, завернутую в коричневую бумагу, нашли в снегу. Кто, какой моральный урод мог совершить подобное злодеяние?

Уголовники, как правило, трусливы. Но когда они имеют дело со слабыми и беззащитными жертвами, то жестокость их не знает границ.

Знак равенства

Шесть трупов лежат на столах в прозекторской. Их убил рецидивист Никитин. Помогала ему его любовница-немка, также рецидивистка.

Не могу отвести глаз от девочки лет одиннадцати. двенадцати, в белой блузке, с пионерским галстуком. Она была убита ударом топора в темя. В обоих детских кулачках — белые как лен волосенки. Видно, она рвала на себе волосы, глядя на то, как убивают мать и двух ее сестер. Зарублены также квартирант и его жена. Остался в живых лишь отец девочки: он был на работе, на ТЭЦ.

Что могло толкнуть человека (если этого Никитина можно назвать человеком) на такое злодеяние? Очень просто: месть.

Он снимал угол в балкй и выкрал у хозяина хлебные карточки. Хозяин его выгнал, удержав паспорт:

— Верни карточки и получишь паспорт!

В результате — шесть трупов. Если бы хозяин случайно не задержался на работе, трупов было бы семь, а убийца ходил бы на воле: у него было неплохое алиби. Утром (девочка уже собралась в школу) Никитин с любовницей подошли к балку, женщина постучалась и, когда квартирантка спросила, кто это, сказала:

— Это я, Минна. Я занимала у хозяйки сто сорок рублей и по пути на работу решила их занести.

Женщина отворила дверь и… упала с разрубленной головой, не успев вскрикнуть.

Встревоженный наступившей тишиной, квартирант сунулся в темную прихожую, где Никитин сбил его с ног и, пока Минна навалилась на упавшего, нанес ему пять или шесть ударов топором, после чего они ворвались в комнату, по которой металась в ужасе мать, прижимавшая к груди пятимесячного ребенка, которого она как раз кормила.

С ней они повозились довольно долго: мать укрывала ребенка собой, ей нанесли несколько ударов топором в спину. Затем, перевернув ее навзничь, Никитин разрубил голову младенцу и грудь, которую он сосал. Пятилетнего ребенка убила Минна: разбила ему череп об угол плиты.