Михаил Литов - Люди Дивия

• Название: Люди Дивия
• Автор: Михаил Литов
• Жанр: Детектив

---

РИТА И НИКИТА------------------------------ Ненадолго прерву цепь размышлений, выступающих описаниями, прерву битву с вопросами, в которых мои герои разбираются, конечно же, лучше меня. Но они заняты делом, и на писания у них остается неправдоподобно мало времени. Я же разгорячился даже не столько из-за вопросов, больных скорее все-таки для них, а не для меня, сколько из-за невнятных, но бередящих душу разногласий с ними, знакомцами, приятелями, светочами, как всегда покинувшими меня в нужную минуту.

А разгорячившись, вижу, что вышел одиноким воином в поле, где не видать ни врагов, ни друзей, ни победоносной засады, кстати устроенной для борьбы с мамаевой гордыней оппонентов.

Моя жена первая догадалась, что я затеял писать новую книгу. Милая всегда подмечает и чувствует такие вещи. Я, однако, не написал еще ни строчки, даже не подсел к письменному столу, и сообразила она о моем озарении по тому особому блеску в глазах, с которым я заключил ее в объятия, намереваясь опрокинуть на спину и дать волю своей страсти. И она, отвечая мне лукавым взглядом, в очередной раз подняла вопрос о методе.

Меня зовут Никитой. В нашей семье Молокановых идеологическая замятня стоит далеко не на последнем месте. Свои литературные затеи я начинаю с желания овладеть женой, хотя, конечно, это не единственный случай, когда оно у меня возникает. Но тоже метод, не правда ли? И все же, перелистывая написанное мной - а это горы бумаги - я нередко прихожу к выводу, что Рита права, обвиняя меня в писательской расхлябанности. Она находит, что я принадлежу к тем одержимым писателям, которые пишут лишь бы писать и, написав одну книгу, почти тут же берутся за следующую. Ее суждение более или менее соответствует действительному положению вещей. Но я совершенно не согласен с ее утверждением, будто мне не довелось выстрадать в сущности еще ни одной книги, сверх того, ни одной главы, ни даже абзаца или фразы. Послушать ее, я не выстрадал ни единого слова. О, это не так. Просто я страдаю неизбывно, и сказать, где пролегает граница между выстраданностью той или иной книги и моим личным страданием и имеется ли такая граница вообще, практически невозможно. Мое рассуждение покажется кому-то забавным, нелепым, дилетантским, но для меня оно хлеб насущный, ведь я живу - по правде сказать, не очень-то рассуждая! - литературой и тем, что страдаю от многих вещей на свете. Скажу больше, я не всегда различаю, где кончается страдание, вызванное той или иной проблемой, и начинается новое, следующее. Это тоже метод. Я страдалец по природе. Страдаю я, разумеется, и по милости своей жены, оттого, что она слишком эгоистична, черства, бездушна, порой даже жестока в обращении со мной. Бывают прекрасные минуты в нашей семейной жизни, но они не заслоняют от моего внутреннего взора печального и испытанного временем знания, что Рита, до смешного мало уделяющая внимания духовной стороне бытия, мне отнюдь не пара. И когда она заводит разговор о том, что у меня, мол, нет метода, что мне необходимо выработать некий метод написания романов (а иначе я-де в конце концов сяду в лужу), я, во-первых, хорошо помню, что ей в глубине души абсолютно плевать на мои шедевры, а во-вторых, с горечью чувствую, что все ее рассуждения на эту тему проникнуты совершенно неуместной иронией.

Так вот, перелистывая свои рукописи, я вижу, ясно вижу ту силу, с какой некая часть моего "я" забиралась, закрадывалась, внедрялась в мозги и души тех, кто становился моими героями. Сказав о силе, я вовсе не имел в виду восславить достоинства моих сочинений. И даже не о мощи вдохновения речь. Возможно, это преувеличение, но я полагаю, что уже давно нечто отделилось от меня и путешествует по миру, с легкостью пронизывая и познавая все живое, хотя это вовсе не значит, будто мне открыты все тайны и понятно все на свете. Это значит лишь то, что я в состоянии описать любого человека так, как если бы ведаю секрет, позволяющий мне залезать в его шкуру. Многие писатели скажут, наверное, что для них это самое обычное дело и ничего чудесного, выдающегося они в нем не видят. Какой же сюрприз ждет их впереди! Когда-нибудь они поймут, что мой метод дает мне пропуск в души не только простых смертных, но и в их, мнящих себя неприступными, сокрытыми, вознесшимися на невиданные вершины.

Мы сели поговорить о моем будущем романе, и я поведал жене, что, не в пример моим героям, не собираюсь порывать с настоящим и прятаться в прошлом. С присущей мне откровенностью, не без развязности я посоветовал Рите не обольщаться предположением, будто мой выбор подсказан исключительно желанием оставаться при ней. Естественно, никакое прошлое и даже сам Золотой Век не соблазнили бы меня принести в жертву ее прелести и собственные интересы, в значительной мере сосредоточенные вокруг удовольствий, которые мне эти прелести даруют, но истина, она дороже всего на свете. И брось кто-нибудь на кон истину, выразительно глядя при этом на меня, подсказывая мне идею разлуки, идею жертвы в обмен на обладание высшим знанием, я бы ни минуты не колебался. Но ничего подобного в мире еще не происходило.

- По крайней мере, в мире реальном, - уточнила жена, - а в том, где живешь ты, пожалуй, бывало и не такое.

- Литература! - согласился и подхватил я. - Фауст... разные высоколобые и угрюмые господа, обожающие мысленно восклицать "жребий брошен!"... и так далее... Но в том-то и штука, что на этот раз я намерен вести оседлый образ жизни и не где-нибудь, а именно в мире реальности.

- Любопытно... А разрешено поинтересоваться, в чем причина?

- Причина, например, вот в чем. Герои мои... славные мои дураки... присвоили себе право хмуриться на всех прочих и почитать их за недоумков, на том лишь, в сущности, основании, что эти прочие не поспели своевременно сдружиться с ними и постичь их премудрость. Кто не с нами, тот болван и мракобес, - таков принцип. Не хочу им мешать. Не хочу и путаться у них под ногами в горних сферах, там, где их трудами и молитвами все приведено в тональность если не мистики... мистическое нахожу и в буднях!.. то уж во всяком случае фантастики, порой весьма дешевого сорта. Было бы преувеличением сказать, будто между нами пробежала кошка, и все же я вступил в противоречие с ними, а это, уверен, не помешает мне отлично понимать их, как бывало и прежде, но, с другой стороны, поможет сохранить твердую почву под ногами. Они ищут отечество легендарное, мифическое, мистическое, фантастическое, и это их право, но я остаюсь с отечеством реальным, что бы оно ни представляло собой нынче. В бедах отчизны, в ее лишениях и невзгодах... впрочем, не будем об этом! Больно, слишком больно. Иной раз я спрашиваю себя, а нужно ли вот так, ни за что ни про что, причинять себе на каждом шагу невыносимую боль? Не достаточно ли того, что я страдаю вообще? Бог мой, то, что делают они, и то, что сделаю я, оставшись дома, поможет мне, я верю, многое увидеть в нашем общем будущем, о котором они, похоже, вовсе не склонны думать...

Я всегда грешил многословием, и Рита, зная за мной эту слабость, слушала меня терпеливо, поверх снисходительно-равнодушного выражения изображая и некоторую увлеченность моими перлами. На самом деле вопросы, поднятые мной, ее не занимали, были ей непонятны и практически неизвестны. Она лишь стерегла момент, когда сможет, убеждая себя и меня, что не разменивается на мелочи, а сразу берет быка за рога, обрушиться на мои бедные книжки и в очередной раз объявить их скучными, неинтересными читателю, скудными содержанием и идеями. Сколько бы я ни ставил перед собой великих задач, скажет она в заключение, мне никогда не сделать в литературе ничего значительного, ибо все мои замыслы на бумаге вырождаются в жалкий гротеск и так будет до тех пор, пока я не выработаю собственный метод. Немножко путаясь, под методом моя благоверная понимала, конечно же, не какой-то и впрямь метод, а необходимость создавать полноценные, реалистические образы и никоим образом не те тошнотворные карикатуры, которые она находила у меня. Но важным мне представлялось не содержание ее речей, а искренность, с какой она делала свои выговоры, докрикиваясь иной раз и до кощунственного рассуждения, что ей, безупречной в моральном отношении, не годится, судя по всему, жить с субъектом вроде меня. Она не изгоняла меня, нет, но в ее глазах появлялся ужас (все было очень искренне, обнаженно и хотя происходило только на словах, не казалось голословным) перед человеком грандиозной душевной мерзости, создателем целой галереи уродов и отвратительных восковых фигурок.

Я вытянул руки и бросился к ней, желая пресечь в корне готовящуюся вспышку бешенства. Эти вспышки бывают у моей жены двух родов. В одном случае, когда Рите неймется прежде всего оскорбить меня, как бы отомстить за бесцельно прожитые со мной годы, ее лицо становится злым, старым и некрасивым, а тогда и я ненавижу ее и начинаю выкрикивать в ответ грубые и обидные слова. Но когда она сильно и не совсем напрасно подозревает, что я буквально наслаждаюсь своим внутренним рассуждением о ее невежестве и чуждости культуре, о неких очажках глупости в ее прелестной головке, и когда ее обуревает уже не стремление мстить мне и торжествовать в случае удачного выпада, а защитить свою пусть маленькую, но все же правду, у нее в такие минуты не известное мне стареющее лицо, уже давно выросшее в символического часового моего существования, а какое-то обиженное и славное детское личико, перед которым я и теряюсь, и пасую, и млею. Я знаю, что если она и догадывается о впечатлении, которое производит на меня такая метаморфоза ее внешности, то никогда не злоупотребляет своими возможностями, не превращает "личико" в оружие нападения, никогда не складывает его сознательно и нарочито. Как ни толкуй, ее искренность безусловна и безупречна. И когда оно все же складывается, пронзительное и обжигающее детское выражение, заставляющее мои кишки сотрясаться в беззвучных рыданиях, это означает лишь одно: моя супруга действительно в горе и отчаянии, жизнь загнала ее в угол, среда заела, она в том отчаянии, в какое порой впадают дети, положим, из-за пустяков, но столь страшно, что взрослые просто теряют голову и чувствуют себя чудовищами.