Евфросиния Керсновская - Сколько стоит человек. Тетрадь девятая: Чёрная роба или белый халат

• Название: Сколько стоит человек. Тетрадь девятая: Чёрная роба или белый халат
• Автор: Евфросиния Керсновская
• Жанр: Биографии и Мемуары

Автор этой книги, Евфросиния Антоновна Керсновская (1907–1994), родилась в Одессе в дворянской семье. В годы гражданской войны семья спасается от преследования большевиков и переезжает в свое родовое имение в Бессарабию, которая тогда была частью Румынии. Евфросиния своим трудом поднимает пришедшее в упадок хозяйство, становится фермером. После ввода советских войск в Бессарабию в 1940 г. мать и дочь Керсновских, как бывших помещиков, выгоняют из дома.

В 1941 году ее, как и многих других бессарабцев, ссылают в Сибирь, на лесоповал. Там она вступается за слабых, беззащитных. За это ей грозит голодная смерть. Она решается на побег. Прежде чем ее схватили, она прошла по тайге полторы тысячи километров.

Её судят, приговаривают к расстрелу. Хотя она и отказывается писать прошение о помиловании, расстрел заменяют десятью годами лагерей. В Норильском лагере она работает в больнице и морге, затем по собственной воле занимается самым тяжелым трудом — шахтерским. Там она чувствует себя свободней — «подлецы под землю не спускаются».

После освобождения из ссылки, в Ессентуках, в 1964-68 годах пишет по просьбе матери о пережитом, эти 12 тетрадей иллюстрированы её акварельными рисунками (703 рисунка).

***

Тетрадь девятая: 1947–1952. Чёрная роба или белый халат

---

Будто и не было тех нескольких месяцев, что я провела среди белых халатов. Здесь, среди черных спецовок, стало как-то светлее.

Шахта, ты меня не подведешь! Даже если мне суждено здесь погибнуть, как многие, многие… Шахта, я с тобой! «Ave! Morituri te salutant!»[17]

«Эти руки принадлежат тебе!»

Просто удивительно, до чего легко и естественно я вошла в «свою борозду», которую мне, как старому коню, не пристало портить. Будто и не было этого перерыва — гастролей в больницу лагеря. Но однажды воспоминание о моей медицинской карьере нахлынуло на меня…

Ужасно неприятно зимой, проработав смену в шахте и смыв с себя уголь, идти на вахту, куда должны собраться все. Лишь тогда конвой принимает нас по счету и гонит в зону. (Никогда не повернулся мой язык, чтобы сказать «домой», потому что «дом» — это слишком святое слово, чтобы называть им барак — наше тюремное стойло!) Девчата тянутся по одиночке. Никто не хочет быть первым. Поэтому быть первой и показать другим «пример мужества» выпадало на мою долю.

В тот памятный день (вернее, в темную полярную ночь) я, по обыкновению, пришла раньше всех. Сильный ветер гнал жесткую, как толченое стекло, поземку. Я устала. Подъем сил, вызванный напряжением на работе, спадал, по мере того как холодный ветер, проникая под телогрейку, выгонял последнее тепло шахтерской бани. Нарастала нечеловеческая усталость. Стало неудержимо клонить ко сну, и мне пришло в голову зайти погреться на расположенную поблизости пилораму. Однако долго я там не задержалась — слишком много темных личностей собралось туда «на огонек», и я вернулась на вахту и села возле проходной в снег с твердым намерением не уснуть. Но глаза сами собой стали слипаться, когда меня разбудил чей-то голос:

— Сестра! Сестрица! Не спи! Я тебя сразу узнал.

Я с удивлением посмотрела: кто это обратился ко мне со столь непривычным для шахтера словом «сестра»? Из окошка проходной падал луч света на фигуру в бушлате, закутанную по самые глаза.

— Ты откуда взялся?

— Все равно ты меня не узнаешь, но это ты должна узнать. Вот эти руки… Это твои руки!

И он протянул ко мне руки. Луч света упал на них: одна была изуродована рубцами, другая замотана тряпкой. И я их узнала…

— Алиев! Это ты, Алиев?!

Я вспомнила, как в больницу доставили «скорой помощью» паренька-татарина с тяжелыми ожогами конечностей. Работая в обувной мастерской, где ремонтировали сапоги, он вышел ночью по нужде, забыв, что у самого порога стоит котел расплавленной смолы. Второпях он оступился и упал в эту смолу. Ожоги третьей степени были ужасны. Но ногах лишь «кольца» вокруг голеней, чуть выше башмаков, но на руках… Вместе со смолой отстала не только кожа, но и ткани, обнажив сухожилия и кости.

— Безнадежное дело! Придется ампутировать обе кисти! — был единогласный приговор всех врачей.

Ампутацию назначили на ближайший день гнойных операций — на понедельник.

— Остаться без обеих рук… Какой ужас! Неужели, доктор, нет возможности хоть что-нибудь спасти? — спросила я Омельчука.

— Боюсь, что нет. Не думаю, чтобы отмершая часть сама собой отпала. Если не ампутировать, то это вызовет сепсис и смерть от септикопиэмии.

Это было в пятницу. Суббота, воскресенье, понедельник…

Несчастный татарчонок смотрел с такой мольбой! Если терять нечего, то почему бы не попытаться выиграть?

Каждое утро я приходила на два часа раньше, чем нужно, и принималась за Алиева. Соблюдая величайшую осторожность, я отмачивала повязку, удаляла отмершие ткани, делала марганцовую ванночку для обеих рук и накладывала повязку с сульфидиновой эмульсией. К счастью, парень оказался на редкость терпеливым. И доверчивым.

В понедельник, хоть и была назначена ампутация, я сделала обработку еще до света.

— Сестра! Подавайте больного для ампутации!

— Доктор! Я его уже перевязала. На сегодня у нас много и без него.

— Ну, в следующий операционный день, в среду!

В среду повторилось то же самое. И в субботу. Ив понедельник.

— Однако должен же я посмотреть, что там происходит! Давайте сюда больного!

Что сказать? Больной не температурит сверх нормы. Общее состояние — неплохое. Раны? А кто знает? А вдруг?..

— Что ж, ждали долго. Подождем еще, — и Омельчук усмехнулся, взглянув на меня. — Вы, Евфросиния Антоновна, очень непослушный подчиненный, но инициативный сотрудник. И отзывчивый человек…

И вот передо мной стоит Алиев и с гордостью демонстрирует свои руки.

— Это не мои руки. Они твои. Ты их спасла. Они тебе принадлежат, и я это всегда помню! Меня актировали. Как откроется навигация, отправят домой. А пока что я дневалю на пилораме. Делаю, как ты учила: распариваю, делаю гимнастику, чтобы разработать суставы. Они все лучше и лучше двигаются. Левая уже совсем хорошо. Будет и правая. Но с правой я не спешу, пусть раньше домой отпустят!

Что ж, еще один, кому я сумела помочь. Еще один, кто это понял и оценил. И это единственная радость, которая может выпасть на мою долю…

Да разве этого мало?!

Какому хозяину мы достанемся?

В шахте произошло важное событие: по 15-й штольне наконец был пущен электровоз. Сразу поползли слухи, что в скором времени наша шахта распадется на две: 13-ю и 15-ю. И встал вопрос: вкакую шахту мы попадем? Кто будет нашим начальником, точнее, хозяином? Лучшими из претендентов были начальник шахты Коваленко и главный инженер Гордеенко. Кто из них будет на пятнадцатой? Никто по окончании смены не торопился на-горб. Мы ждали, какие новости принесет новая смена. Собирались группами, спорили, строили планы, предположения. Ведь судьба невольника во многом зависит от хозяина.

Начальник шахты Коваленко вполне заслуживал нашего уважения. В его справедливости я сама успела убедиться в конфликте с Горьковым. Обычно за глаза начальника всегда ругают, а здесь то и дело слышишь:

— Андрей Михайлович — капитан НКВД. Как будто он нас должен презирать и за людей не считать, но он правильный мужик, даром что партейный: он нас в обиду не дает!

— А Гордей тем хорош, что дело свое туго знает. Он чует шахту: всегда знает, когда угрожает опасность. Он не заставит лезть к Курносой под косу. С ним — спокойнее.

Но «человек предполагает, а Бог располагает», и все эти предположения и сомнения разрешились самым неожиданным образом.

Пожар в шахте

Наш участок наряду с проходкой приступил и к добыче: вся смена с горным мастером Сидоркиным работала в лаве, я же — довольно далеко от них, на проходке, то есть нарезке новых «столбов».

В тот день все шло нормально: я забурила «под клин», отскрейперовала уголь из забоя, но отгрузить его не успела, так как энергии не стало; затем электроэнергию дали вновь, но транспортер стоял и почему-то его не включали, несмотря на повторные сигналы. «Ну, черт с вами, — подумала я, — чтоб времени не терять, возьму приямки для крепления и забурю забой. А отгружу уголь потом!»

Я разметила забой, протянула кабель, подключила электросверло и приступила к бурению.

Признаться, меня удивляла непривычная тишина: не слышно ни грохота скребковых транспортеров, ни громыхания рештаков, от ритмичного качания которых содрогается забой. Не вздрагивало все кругом от проходящего неподалеку электровоза, хотя откаточная штольня находилась совсем рядом.

Вдруг за спиной послышались торопливые шаги и шуршание осыпающегося угля. Оглянувшись, я увидала работника вентиляции. Меня поразил его вид: он тяжело дышал и тревожно озирался. В руках — потухшая газомерная лампа.

— Ты что здесь делаешь?! — завопил он не своим голосом. — Бросай все и беги из шахты!

— Это с какой вдруг стати? — удивилась я.

— Бросай все, спеши, уходи… В шахте пожар на втором участке!

«Пожар» — жуткое слово, «пожар в шахте» — страшно вдвойне.

Совсем недавно произошло несколько ужасных взрывов газа метана на шахте 11-й, повлекших за собой пожар. От первого взрыва погибло 64 человека, а от последующих — еще 240. Их изуродованные трупы с вылезшими из орбит глазами, рельсы, свернутые в спираль, расплющенные вагонетки — все это трудно забыть.

— Все уже вышли. Спеши! — бросил он мне и исчез.

Почему-то я не испугалась. «Взрыва не произошло; значит, можно надеяться, что и не будет, — рассудила я. — Воображаю, что творится на выходе из шахты!»

Не спеша я собрала кабель, отключила трансформатор, вскинула на спину сверло и пошла на-гора.

Подходя к устью шахты, я услышала «гул прибоя»: на выходе образовалась пробка: все толкали друг друга, давились и матерились. Тут я застала своих товарищей — всю смену. Они стояли в ожидании, когда представится возможность идти дальше.

— Это ты, Антоновна? Вот хорошо, что ты вышла, — сказал несколько смущенный горный мастер.