Николай Гоголь - Том 14. Письма 1848-1852

• Название: Том 14. Письма 1848-1852
• Автор: Николай Гоголь
• Издательство: Издательство АН СССР
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1952

Четырнадцатый том содержит письма Гоголя за 1848–1852 гг. В конце тома (см. «Дополнения») дается несколько писем разных лет, пропущенных по недосмотру в предыдущих томах настоящего издания и черновые редакции к текстам первого тома.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке живет в хуторе своем.[1045] Когда был он еще Ванюшею, то обучался в гадячском поветовом училище и, надобно сказать, был преблагонравный и престарательный мальчик. Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говорил, что если бы все у него были так старательны,[1046] как Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой[1047] линейки, которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и шалунов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив[1048] глаза на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди[1049] его товарищу на спину бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы<?>. Когда кому нужда была в ножике очинить перо, всякий обращался к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик, и Иван Федорович, тогда еще просто Ванюша, выним<ал> его из небольшого кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького сюртука, и просил только не скоблить остреем пера, уверяя, что для это<го> есть тупая сторона. Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже учителя латинского языка, которого один кашель в сенях, еще прежде нежели высовывалась в двери его фризовая шинель и лицо, изузоренное оспою, наводил страх[1050] на весь класс. Этот страшный грязный учитель, у которого на кафедре всегда лежало два пучка розог и половина класса стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича авдитором, несмотря на то, что в классе было много с гораздо лучшими способностями. Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на его жизнь. Один из вверенных ему учеников,[1051] чтобы склонить[1052] своего авдитора написать ему в списке scit, тогда как[1053] он своего урока ни в зуб не знал, принес в класс завернутый в бумагу огромный мас<л>яный блин. Иван Федорович, хотя и держался всегда правды, но на эту пору был голоден и никак не <мог> противиться обольщениям взял блин, поставил перед собою книгу и начал его есть и так был занят этим [делом], что даже не заметил, как в классе вдруг сделалась мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на середину класса. «Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй!» сказал грозный учитель, схватил пальцами масляный[1054] блин и выбросил его за окно,[1055] строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После этого тут же высек он пребольно[1056] Ивана Федоровича по рукам. И дело. Руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было, только с этих пор робость, которая и без того была неразлучна с ним, увеличилась еще больше. Может, это самое происшествие было причиной и тому, что он не имел никогда желания[1057] вступить в штатскую службу, видя на опыте, что лихоимцам не всегда удается хоронить концы. Было уже ему без малого четырнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где вместо сокращен<ного> катехизиса и четырех правил арифметики, принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие,[1058] что батюшка приказал долго жить,[1059] пробыл еще два <года> и, с согласия матушки, вступил в П*** пехотный полк. П*** пехотный полк был совсем не такого сорта,[1060] к какому принадлежат многие пехотные полки и, несмотря на то, что он большею частью стоял по деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров пила выморозки, несколько человек даже умели танцовать мазурку, и полковник П*** полка[1061] не упускал случая замечать об этом, разговаривая с кем-нибудь в обществе: «У меня-с», говорил он обыкновенно, трепля себя ладонью по брюху после каждого слова: «многие-с[1062] пляшут мазурку, весьма многие-с, очень многие-с». Чтоб еще более показать читателям образованность[1063] П*** пехотного полка, мы прибавим, что из офицеров два были страшные игроки в банк и проигрывали[1064] мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде[1065] и между кавалеристами можно[1066] сыскать. Обхождение с такими товарищами, однако ж, ничуть не уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозков, предпочитая им рюмки водки перед обедом <и> ужином, не танцовал мазурки и не играл в банк, то, натурально,[1067] должен был всегда оставаться одним. Оставаясь уже всегда на своей квартире, между тем как другие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он занимался занятиями,[1068] которые были сродни одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал библию или гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постели. Зато не было никого исправнее Ивана Федоровича в полку, и взводом своим он так командовал, что ротный командир ставил всегда его в образец. Зато в скором времени — спустя одиннадцать лет по вступлении его в службу — произведен он был из прапорщиков в подпорутчики. В продолжение этого времени он получил известие,[1069] что матушка скончалась, а тетушка, родная сестра матушки,[1070] которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и посы<лала> даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с матушкою она была в ссоре и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его письмом. Иван Федорович, [будучи][1071] совершенно уверен в благоразумии тетушки, начал еще ревностнее отправлять свою службу. Иной[1072] на его месте, получивши такой чин, возгордился бы. Но гордость совершенно была неизвестна Ивану Федоровичу. И сделавшись подпорутчиком, он был тот же самый Иван Федорович, каким[1073] был некогда и в прапорщиках. Чтоб еще более показать свое [рвение,[1074] он хотел было отпроситься у капитан<а> в откомандировку по <одному>] делу. Пробыв два года после этого замечательного для [чести <?> происшествия], он готовился выступить вместе с полком из Могилевской губернии в Россию, как получил письмо такого содержания:

«Любезный племянник, Иван Федорович!

Посылаю тебе белье: полдюжины порток, пять пар карпеток и четыре рубашки тонкого холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле. Так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе тебе незачем уж более служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве, да и подлинно многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай, Ванюша. В ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь много любящая тебя тетка Василиса.

Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу.»[1075]

Через неделю после получения этого письма, Иван Федорович написал такой ответ:

«Милостивая государыня, тетушка Василиса Кашпоровна!

Много[1076] благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки[1077] у меня очень[1078] старые, что денщик штопал четыре раза и очень от того стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с вами и третьего дня подал отставку. И как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии насчет семян пшеницы сибирской арнаутки не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой.[1079] Свиней же здесь кормят большей частью брагой, подмешивая немного выигравшегося пива.

С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю вашим послушным племянником Иваном Шпонькою.»

Наконец[1080] Иван Федорович получил отставку с чином порутчика, нанял за 40 рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое время, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля зеленела свежей[1081] зеленью и по всему полю пахло весной.

ДОРОГА.

В дороге ничего не случилось слишком замечательного для путешественника. Ехали с небольшим две недели. Может быть еще и этого скорее приехал бы Иван Федорович, но набожный жид шабашовал по субботам и накрывшись своею попоной молился весь день.[1082] Впрочем Иван Федорович, как уже имели случай заметить, был такой человек, который не допускал к себе скуки. [В то время как жид был занят своим <делом>, он] развязывал чемодан, рассматривал, хорошо ли вымыто и сложено белье, снимал осторожно пушок с нового мундира, сшитого уже без погончиков, и снова всё это укладывал наилучшим образом. Книг он, вообще сказать, не любил читать и если заглядывал иногда в библию и гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз. Так[1083] городской житель отправляется каждый день в клуб не для того, чтобы услыхать там что-нибудь новое, но чтобы встретить тех[1084] приятелей, с которыми он уже с незапамятных времен привык болтать в клубе. Так директор департамента с большим наслаждением читает адрес-календарь по нескольку раз на день не для[1085] каких-нибудь дипломатических затей, но его тешит до крайности печатная [длинная] роспись имен: «А! Иван Гаврилович такой-то!» повторяет он глухо про себя. «А, вот и я. Гм!..» и на следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.